Эльмира Нетесова - Закон - тайга
Она погладила мимоходом елку-подростка по кудлатой макушке, поздоровалась с березой, как с подружкой, за хрупкую руку, потрепала по плечу куст можжевельника, улыбнулась рябине, лимонник оглядела придирчиво, ветку его перекинула на пихту.
Горилла терпеливо ждал, пока Ольга отсаживала от многолетней березы подросшие саженцы к клену. Потом, разбив лопатой гнилой пенек, засыпала его землей. У куста аралии обрезала сухие ветки, мешавшие молодым. Обкопала боярку, подморозившую поверхностные корни. И лишь в полдень присела отдохнуть на развесистой коряге. Развернула кулек с обедом.
Хлеб да кусок вареной рыбы. Бутылка воды. Вот и все, что поставила перед собой. Горилла даже вздохнул: стало жаль бабу.
Его кенты куда как сытней держали. Хотя он в жизни ни разу не брал лопату в руки.
А Ольга ела торопливо, будто ее кто в шею гнал. И Горилла не выдержал. Вышел из зарослей, окликнул негромко:
— Ольга!
Баба оглянулась. Рот едой забит. Глаза округлились от страха. Не ожидала. Испугалась. Одолела икота.
— Да ты не бойся…
— Сгинь, нечистый! Чур меня! — крестилась баба, отступая от Гориллы спиной.
— Не черт я! Обычный, как другие. Давно ты мне приглянулась.
— Сгинь, проклятый! — сцепила баба кулаки.
— Оленька, Одя, не пугайся. Ну зарос я малость. Так побреюсь. Не линяй от меня. Не трону! Клянусь. Век свободы не видать, коль обижу. Не смывайся, краля моя, — просил Горилла, пустив в ход все свое красноречие и обольщавшие других улыбки. Но Ольга будто ослепла и оглохла.
Резко развернувшись, бросилась в глухомань, не глядя под ноги.
Горилла за нею вприпрыжку понесся. Всамделишным чертом пеньки перемахивает. Не приведись кенты бы увидели! Глазам не поверили б.
Баба споткнулась о корень ольхи. Упала. Юбка ноги открыла до задницы. Фартовый обалдел. Кинулся к бабе, как голодный зверь. Зацеловал ее всю. Облапил. Грубыми ладонями всю бабу истискал.
Ольга вырывалась, отбивалась как могла, сколько сил хватило. Била по лицу. А мужик не обижался. На пощечины не серчал. Целовал Ольгу в глаза и губы. И баба увидела вдруг его глаза — совсем не злые, серые с лукавинкой, они смотрели на нее с восторгом. Но упрямо, по-мальчишечьи.
— Да отстань же, гад! — попыталась оттолкнуть баба, но упала на спину. Горилла тут же налетел. Расстегнул кофтенку. И впервые увидел тело непродажной, некрашеной. Кожа белая, бархатная.
Эх, увидела бы та, поронайская, от злости взвыла бы. Не нужно было ухищрений и злых слов…
— Ведь обещал не трогать, не обидеть, — сдавалась уставшая баба.
Горилла не слышал. Он добился своего. Он слишком долго страдал и выслеживал ее. Он долго желал ее. И теперь какие слова могли отрезвить вспыхнувшее чувство?
Нарушил закон? Но в чем? Не сильничать? А он и не брал ее силой. Ольга сама решилась. Бабья природа верх взяла. И Горилла, почуяв взаимность, до темноты не выпустил Ольгу из тайги.
Лишь в глубоких сумерках вернулись они в Трудовое разными тропинками, условившись завтра утром встретиться вновь.
Фартовый заснул тут же, как подкошенный, едва голова коснулась подушки. А утром, едва начало светать, уже ждал Ольгу на обусловленном месте.
Он издалека увидел ее. Баба шла осторожно. С оглядкой. И Горилла, спрятавшись за кустом, обхватил Ольгу, едва она поравнялась с ним:
— Милашка ты моя. Прихиляла. Иди ко мне. Не бойся. Твой я. Чего хмуришься? Иль обидел кто?
— Не надо. Хватит. Побаловал и будет, — отталкивала баба, боясь собственной невезучести, первой неудачи. Но отделаться от Гориллы не так просто. И законник, не уговаривая долго, схватил Ольгу на руки, унес подальше от тропинок и полян.
Кружила весна головы людям, наряжая тайгу в вешний наряд. И вскоре в селе прошел слух, что лесоводиха крутит любовь с условником. Да не с работягой, а с самым что ни на есть прожженным вором, даже законником. Что если раньше они в лесу любились, то теперь она, бесстыжая, привела его в дом, к детям, чей отец в войну погиб.
А Горилла и впрямь освоился в доме лесоводихи. Только теперь его свои кенты не узнавали.
Постригся, побрился фартовый. В чистых рубахах стал ходить. Брюки отглажены. Носки и те каждый день меняет.
— Это ж надо, как баба кента испоганила. Мурло каждый день скребет и шею мылит, навроде это все из рыжухи. Ну, побаловал и вяжи концы! Так нет, приженился, видать, до звонка, — сетовали законники, понимая, что отрывать Гориллу от бабы пока не стоит.
В злобе Горилла был страшен и мог наломать много дров из фартовых.
Законник поначалу и сам думал, что остынет к Ольге, едва заполучит ее как бабу. Но просчитался. Чем дольше, тем глубже увязал. И вскоре понял, что ни дышать, ни жить без нее не сможет. И через неделю тайных встреч предложил ей остаться вместе навсегда. На всю жизнь.
Баба с трудом верила в услышанное. Ничего определенного не сказала. Ответила коротко:
— Поживем — увидим.
А наутро он перебрался к ней в дом со своими пожитками.
Дети Ольги встретили его радостным визгом. Что им досужие пересуды, в каких они ничего не смыслили? У них теперь есть свой, всамделишный отец. Живой. Сильный. Добрый. И такой большой, что во всем селе второго такого нет. Он катал их на плечах, возил на спине, играл целыми днями.
А вечером подолгу разговаривал с Ольгой. Дети спали, они ничего не слышали.
— Как жить-то будем? На работу тебе нужно. Ведь все мужики трудятся. Не помощь твоя нужна, Гриша. Я привыкла на свои семью содержать. Но не должен мужик без дела в доме, — говорила Ольга.
Горилла долго отмалчивался. Да и что ей скажешь? Все равно не поймет. Только напугается. Сторониться, стыдиться будет. А там и пройдет эта бабья привязанность, хрупкая, как первый росток, который любой ветер и мороз погубить смогут. Ведь и так хватает сплетен да пересудов.
Ольга понимала, что связала свою судьбу с натурой нелегкой, с человеком, чья корявая жизнь была далека от обычных мирских забот. Он и сегодня их не понимал.
Григорий полюбил детей Ольги, но общался с ними по- своему. И однажды, когда баба вернулась домой с работы, дети подскочили к ней обрадованно и выпалили одним духом:
— Мам, а папка хамовку нарисовал! Всего! До хрена с лихуем! И барахла! У него башлей, как у черта на тыкве! Теперь мы файно задышим!
. — А мне клифт приволок! — радовался сын.
Ольга растерялась. Смущенный от похвал Горилла сидел, как именинник. Радовался. Дети шустро усваивали феню.
А ночью, приласкав мужа, баба долго просила не учить детвору говорить по-блатному.
Горилла так и не понял, что в том плохого. И обиделся. А в полдень, когда она не пришла на обед, забеспокоился.
«Может, ее в тайге фартовые приморили и расписали за меня? А может, другого мужика завела и теперь с ним в кустах катается? Нынче за моей спиной всякое утворить может. Иль обиделась на меня, видеть не хочет?» — натягивал сапоги законник, беспокоясь не на шутку. И, забыв закрыть дверь, бросился в лес бегом.
Уж чего не нарисовало ему по пути воспаленное воображение! То представлял Ольгу зарезанной среди поляны, изнасилованной работягами, оттрамбованной кентами, порванной зверем.
«Иначе хоть ползком на обед бы добралась!» — кричало испугавшееся сердце фартового.
А баба просто заработалась и забыла об обеде. Она обматывала сухой травой стволы молодых берез, чтоб не погрызли их в холода голодные, зайцы, и очень удивилась, увидев перед собой Гришку. Тот, взбудораженный, дышал загнанным оленем. В глазах страх метался.
— Ольга, ты чё приморена тут? Иль про меня уже выветрило из калгана? — выпалил разом.
Баба села под березой. Убрала со лба припотевшую прядь. Улыбнулась устало. И вместо того чтоб ответить резко, сказала тихо:
— Прости меня, Гришенька.
У Гориллы от таких слов вся обида растаяла. Да и на кого обижаться, коль вот она, Оля. Усталая, одинокая, голодная. Забыла, видно, что есть теперь кому думать о ней и беспокоиться.
— Я вот тут хлеб прихватил. Да мяса. Не шибко что, но шамовка сносная. Хавай покуда. А я воды принесу, — приметил он пустую бутылку и торопливо пошел к роднику.
Вернулся через пяток минут. А баба уже спала, положив под голову его пиджак.
— Устала, бабонька моя. Не дождалась. Сморило кралю. Ну да ничего. Обожду, — взял лопату и неуверенно начал обкапывать рябину, пока Ольга спит и не видит.
Потом кленок отсадил от старухи пихты, поближе к рябинам. Под елкой хвою выгреб и сжег, чтоб клещи не разводились. У ольхи сухие ветки спилил. Присыпал землей корни ивы. Обкопал боярку. Даже можжевеловые кусты от мусора очистил. И сам не заметил, как увлекся. Хотел немного помочь, а на тебе — разохотился. И старые пни, собрав в кучу, сжег на поляне. Подальше от Ольги, чтоб дым не мешал.
Баба, проснувшись, глазам не поверила. Управился хорошо мужик. Ей этой работы на два дня хватило бы. А Гриша шутя справился. И ведь не подсказывала. Знать, доброе сердце у него. Вот только заблудилось малость в потемках. Не на ту тропинку свернуло.
