Максим Шахов - Боец особого назначения
Апти вскочил и заорал:
– Козлы! Свиньи! Русские свиньи! Ну ничего! Сейчас я вам покажу!
Пару минут спустя один из гоблинов притащил на плац двуручную пилу. Тупую. И ржавую…
И этой пилой гоблины-охранники начали отпиливать Косте Евсееву голову. Медленно, чтобы жертва побольше помучилась. Но Костя Евсеев не оправдал их ожиданий.
Он не проронил ни слова. Он не крикнул, не попросил о пощаде. Он из последних сил плюнул в сторону Апти и умер с улыбкой на окровавленных губах…
Взбешенный Апти велел повесить его голову на кол посреди лагеря, а сам прыгнул в «уазик» и поехал докладывать начальству о случившемся. И почти сразу пошел дождь…
Холодные капли хлестали по баракам охраны, по «колючке», по крышам «волчьих ям», в которых содержали узников. И смывали кровь с губ Кости Евсеева…
Никому не было до него дела – ни депутатам, ни государству, ни хмельному президенту в Барвихе. И только природа сжалилась над ним и решила напоить в последний раз. И привести его в порядок…
А наутро в концлагерь имени Джохара Дудаева приехал новый начальник. Едва «уазик» повернул в распахнутые ворота, как он увидел высокий шест посреди плаца…
На самом его верху висела голова Кости Евсеева. Умытый дождем Костя улыбался с высоты новому начальнику… И не было в его лице страха. А была гордость. И вздрогнул новый начальник. Потому что казалось, что это не Апти Байсогулов велел повесить на шест голову Кости в назидание другим рабам, а неизвестный скульптор воздвиг посреди концлагеря монумент в честь непобедимости русского духа…
– Это убрать! – рявкнул новый начальник лагеря. – Совсем бараньи мозги у тебя, Апти! Будешь теперь рядовым охранником…
101
– Сука!!! Задушу! – прорычал Логинов и потянулся пальцами к горлу Апти.
И тут же проснулся… Лагерь под Итум-Кале исчез, растворился. Виктор лежал на диване в своей комнате, только сердце отчаянно бухало в груди…
– Вот же черт! – пробормотал он и тяжело поднялся.
Командировка в Егорьевск здорово выбила его из колеи. Письмо киллера не выходило из головы ни на минуту – даже во сне. Виктор провел по лицу руками и посмотрел на часы. Пора было вставать…
Нашарив ногами тапочки, он обулся и побрел на кухню. Голова заметно побаливала, что было и неудивительно. Вчера в Генпрокуратуре они с Аркадием Антоновичем приговорили на двоих всю литровую бутылку коньяка. И только потом разъехались по домам…
Поставив на огонь чайник, Виктор прошел в ванную и подставил голову под прохладную воду. Потом вернулся в комнату и четыре минуты посвятил дыхательным упражнениям. Головная боль прошла, а к концу плотного завтрака Логинов почувствовал себя вполне бодро.
На работе он раздал задания своим операм, потом заглянул в приемную к генералу Максимову, но тот оказался занят. Логинов вернулся к себе и позвонил Архипову. Оказалось, что тот на приеме у генерального прокурора…
102
Едва «уазик» с Апти уехал в Итум-Кале, оставшийся за главного гоблин-охранник приказал повесить голову Кости Евсеева на кол посреди концлагеря. Потом, когда все было закончено, узников погнали на ужин.
Кормили их так, как не кормили даже скотину. Их не кормили бы вообще, но великая чеченская стройка должна была закончиться до Нового года. И рабов кормили – чтобы они дожили до конца великой стройки, когда первый караван с оружием пройдет по расширенному дну Аргунского ущелья.
Этот день должен был стать последним днем для пятисот узников концлагеря имени Джохара Дудаева. Вернее, для тех, кто доживет до этого дня…
Узники были обречены и знали об этом. Но так устроен человек, что всегда надеется на чудо. И узники концлагеря тоже надеялись… На депутатов, на государство, на президента.
Костя Евсеев на чудо не надеялся. Он слишком давно был в плену, он слишком много видел… И по ночам, после отбоя, он шептал на ухо своему соседу по нарам:
– Мне просто повезло, Серега, «чехи» должны были четвертовать меня еще год назад… Я ведь контрактник, а контрактников они в плен не берут… Наш БТР шел впереди колонны мотострелков. А там одни пацаны зеленые. Зачем гнать их сюда, в Чечню? Они же не то что воевать, а даже с матчастью своей толком обращаться не умеют…
Короче, у одной из их машин заглох движок. Остановили колонну, давай разбираться… Пошел и я глянуть. А этот пацан – механик-водитель – ни в зуб ногой. На него орут, а он не знает, что делать… Плюнул я, полез в машинный отсек, нашел поломку, исправил. Пацан движок запустил, работает как часы… А я, как черт, стою – у него топливопровод на соплях держался, накидную гайку сорвало, и меня в машинном отсеке соляркой с ног до головы залило… Пацанчик этот, Вася, выскочил из люка и говорит: «Спасибо вам, товарищ прапорщик, снимайте свою робу, я ее постираю и верну! А пока мою наденьте!» И дает мне новый комплект своей формы, даже не надеванный ни разу… Черт с тобой, думаю, раз такое дело. Стащил свою вонючую робу, в мотострелковую переоделся и к своим на «броню». Тронулись мы, километров десять успели проехать… И в засаду попали. В наш БТР граната как шарахнет! Я с командиром вниз успел соскочить, а двое наших прямо в БТРе и сгорели… Еще двоих мы успели вытащить, но они уже никакие, «трехсотые», одним словом. А «чехи» уже последнюю в колонне «бээмпэшку» успели подпалить и лупят по нас с двух сторон. Аут, короче. Мы с командиром давай отстреливаться. А мотострелки обосрались. «Летеха» ихний тоже зеленый, только после училища. Залег вместе со всеми под броню и ни гугу… Хреново, думаю, дело. В колонне всего четыре машины было – наш БТР и три «бээмпэшки» мотострелковые. Если «чехи» две оставшиеся «бээмпэшки» подпалят, нам кранты… «Я попробую к пулемету пробраться!» – крикнул я командиру. «Давай, Костя! Я прикрою!» – оглянулся командир. Рванул я к «бээмпэшке», через задний люк пролез к пулемету… Дым валит, ни хрена не видно, но пулемет – это пулемет. Развернул я его и несколько очередей выпустил влево. Слышу – вопли, значит, попал… Развернулся – и давай лупить вправо! «Чехи» малость приумолкли, плотность огня сразу упала – попрятались, значит… Тут и мотострелки зашевелились. Поняли, что и с «чехами» можно воевать. «Занимайте круговую оборону! – ору. – И кто-нибудь, мать вашу, садитесь за второй пулемет! Я работаю по правой стороне, вторым лупите по левой! Тогда прорвемся!» Но и «чехи» не дураки. Поняли, что, если не подавят пулемет, ни хрена у них не выгорит! Только я к ящику с лентой наклонился – свист! Я вниз, тут граната в «бээмпэшку» и попала… И все, темнота. Короче, очнулся я уже на дороге. Контуженый, обгорелый, но живой. Оказалось, что меня взрывом выкинуло, а потом меня Вася на обочину от горящей машины оттащил… Спас он меня, причем два раза. Первый раз, когда оттащил, а второй, когда «чехи» к растрелянной колонне начали спускаться… Тут Вася вытащил из моего кармана документы и кинул их в огонь. А на их место сунул бумаги своего убитого салаги-одногодка. Спустились «чехи» к расстрелянной колонне, пацанов, оставшихся в живых, согнали на обочину, раненых добили… А потом взялись за моего командира, прошедшего Афган, Приднестровье и Югославию… «Смотрите, козлы, что мы делаем с наемниками! – рявкнул главный „чех“. – Смотрите и запоминайте!» Тут моего раненого командира поставили на колени и главный подошел к нему с тесаком. «Страшно, свинья? Жалеешь сейчас, что завербовался в Чечню?»– спросил он, уткнув острие в горло моего командира. «Отсоси себе сам, сука! – прохрипел командир. – Я жалею только о том, что вас, урюков черножопых, мало положил! Но ничего, за меня есть кому рассчитаться!» Вот так ответил мой командир и посмотрел в мою сторону… Он не боялся умирать. Он понял, что меня «чехи» не тронут, и в свою последнюю минуту попросил взглядом, чтобы я за него отомстил… И там, на обочине, у чадящей расстрелянной колонны, я поклялся, Серега, что сделаю это. Главный «чех» отрезал моему командиру уши и нос. И только потом отрубил голову… Салаги-мотострелки отворачивались и плакали. И только я смотрел на муки моего командира спокойно. Я знал, что должен за него отомстить. И до боли сжимал подаренный мне на счастье одним салагой в Грозном зуб. Он сказал, что этот зуб заговоренный, и не ошибся… Он спас меня в этот раз, и я верил, что он будет хранить меня и дальше. До тех пор, пока я не отомщу за муки своего командира…
103
Ворота закрытого теннисного клуба на окраине Москвы бесшумно поползли в сторону. Сверкающий немецкий лимузин с правительственными номерами плавно въехал на парковочную площадку. Вышколенный телохранитель еще до остановки машины выскочил с переднего сиденья, по привычке мазнул взглядом по сторонам и распахнул заднюю дверцу.
Из машины с достоинством выбрался Андрей Петрович Смирницкий – лет пятидесяти пяти, в безупречном костюме, золотых очках, благоухающий дорогим парфюмом. Даже не зная его, по одному внешнему виду и манере держаться можно было понять, что Андрей Петрович человек непростой. Так оно и было. Смирницкий был высокопоставленным правительственным чиновником. Очень высокопоставленным.
