Андрей Константинов - Мусорщик
— Любопытно. Помнишь, я рассказывал тебе, как меня судили?
— Давай-ка освежим это в памяти, Саша. Зверев обвел «X» в кружочек, поставил рядом с ним знак вопроса и «освежить в памяти».
— По делу мы шли вчетвером. Лысый, я и Кент пошли в глухой отказ. А вот четвертый мальчишечка Виталика — Слон его звали — раскололся. Он при задержании сбил машиной бойца СОБР, и его стали на этом давить. Слабоват Слоник оказался. Но потом мы его же и нагрузили: либо берешь все на себя, либо, Слон, отправим мы тебя в знойную Африку.
Обнорский ухмыльнулся, а Сашка продолжил:
— В общем, он свою ошибку признал, все взял на себя. И следаки и судьи понимали, что ерунда это, но доказать ничего нельзя. Слон показывает: я, мол, Джабраилова, за горло взял, а пацаны, мол, только для представительства со мной были. И выходило со всех сторон, что мы едва ли не божьи одуванчики. Сажать нас не за что. Ну, года по два, конечно, дали бы для порядку. Но не больше. Однако же накануне суда кто-то выстрелил в окно судье, а потом позвонил и передач привет от меня и от Лысого. Вот нам, понимаешь ли, и вкатили.
— Понятно, — отозвался Обнорский. — Наш «ху» со знаком вопроса и есть стрелок?
— Возможно.
— Ну что же, — подвел итог Обнорский, — если отбросить тебя и Лысого, остается не так уж много народу.
— Можно отбросить и Тихорецкого, — сказал Зверев, — он был в командировке, в Москве.
— А ты проверял? — живо спросил Обнорский.
— Нет. Но господин полковник дважды навещал меня в тюрьме. Требовал отдать деньги. Если бы это он напал на Настю, то не стал бы устраивать такой спектакль. Зачем ему?
— А если в целях маскировки? Создания алиби?
— Брось, Андрюха. Пал Сергеич, — (Зверев постучал концом фломастера по квадратику с буквой «Т»), — первый замначальника ГУВД. Он, как жена Цезаря, вне подозрений.
— Да, — согласился Обнорский, — ты прав… Даже если бы Пашу взяли над телом любимой супруги с дубинкой в руках, он был бы чист, аки агнец.
Зверев закурил, кивнул:
— Вот именно. Правда, на подхвате у него был один человечек… Настя говорила, что он, кажется, офицер МВД. Тихорецкий по пьянке называл его Голубой музыкант.
— Стоп! — сказал Обнорский. — Стоп, машина, полный назад.
— Что случилось?
— Говоришь, Саша, офицер милиции? Голубой, говоришь, музыкант? Зверев пожал плечами:
— Это не я говорю, Андрюха. Это со слов Насти.
— Понятно. А ты знаешь, кто приезжал ко мне на обыск, когда ствол мне подкинули?
— А кто?
— Старший оперуполномоченный 12-го отдела УУР майор Виктор Федорович Чайковский.
— Как? — удивленно спросил Зверев. Обнорский ухмыльнулся и повторил:
— Майор Чайковский… похоже на фигуру Голубого музыканта?
— Похоже, — согласился Сашка. Так на листе миллиметровки появился еще один фигурант. Он, несомненно, вызывал интерес.
— С кого же мы начнем, опер? — спросил Обнорский. — С Чайковского?
— Нет, Андрюха. Начнем с Семена Галкина и с Главпочтамта.
— Не по… А при чем тут Галкин?
— Галкин, разумеется, ни при чем. Но именно он подготовил начало операции. Без него ничего и не было бы.
— Ай, кинцо какое антиресное, Саша. Что-то я ничего не понимаю. Не соизволишь ли объяснить? — сказал Обнорский, косясь на лист миллиметровки.
— Ничего, скоро поймешь, журналист… Поехали.
— Куда?
— К Галкину, конечно. Он ждет.
Галкин жил на улице Халтурина, которая теперь Миллионная, в коммуналке. Квартира была похожа на пещеру. Длинный и узкий коридор с маленьким окошком в конце круглосуточно освещался лампочкой. Свету от нее было немного. Свет был желтый, тоскливый, запойный. Коммунальный. Обнорский подумал, что, если бы вдруг в коридоре показался человек с примусом в руках, в этом не было бы ничего удивительного.
Но человека с примусом не было. Зато в огромной кухне варили что-то двое вьетнамцев. Маленькая блестящая кастрюлька источала острый незнакомый запах. Вьетнамцы были на одно лицо и в одинаковых спортивных костюмах.
— Здрасьте, — сказал Зверев. — А где Семен Борисыч живет?
— Дальсе, — сказал один вьетнамец, — в коньсе… да.
— Спасибо, брат…
— Позялюста, брат.
Оставив «братьев» с кастрюлькой в кухне, прошли дальше, в самый конец коридора. Окошко в стене было расположено выше человеческого роста, и в него было видно только небо. Небо вы глядело пыльным, птицам в нем нечего делать… Зверев постучал костяшками пальцев по филенке салатного цвета.
— Открыто, — проскрипел голос из-за двери.
Сашка улыбнулся и толкнул ее ладонью. Дверь распахнулась, и открылась большая и светлая комнат с двумя окнами, круглой печкой в гофрированном железе и большим количеством разномастной мебели. За столом около окна сидел пенсионер МВД Семен Борисович Галкин. На Галкине были расклешенные брюки неопределенного цвета и футболка с надписью «Москва-80». Под надписью — пять олимпийских колец и дырка от сигареты. На столе стояла бутылка портвейна.
— Вот черт, Сашка, — сказал пенсионер, глядя поверх очков. — Вот ты черт какой…
— Пр-р-ридурок, — сказал большой попугай в клетке.
Зверев засмеялся, Обнорский улыбнулся, а Галкин сказал:
— И он таки прав, Саня… дурак ты изрядный.
— Ну, здравствуй, Семен Борисыч, — произнес Зверев. — Брось ты собачиться-то. Ведь пять лет, считай, не виделись.
— Это я так… по-стариковски, — ответил Галкин, поднимаясь со скрипучего стула.
Два бывших опера обнялись. Попугай смотрел на них, склонив голову набок, помалкивал. Обнорский с интересом оглядывал комнату, удивлялся большому количеству книг, обилию фотографий в рамках и без, да еще изрядному бардаку.
— А что за мусульманина ты с собой притащил? — спросил Семен Борисович.
— Это мой друг. Зовут его Андрей. Фамилия — Обнорский.
— А-а… так это вы мне звонили, молодой человек…
— Я, Семен Борисыч, я, — ответил Андрей, пожимая руку пожилому еврею. На самом деле Галкин был еще не стар, еще не перевалил за полтинник, но выглядел значительно старше. Таким его сделала изматывающая оперская работа, алкоголь и неустроенный быт. Всю свою жизнь Семен Галкин ловил преступников. Заработал атеросклероз, гастрит и нищенскую пенсию… финал сколь невеселый, столь и распространенный.
Зверев раскрыл сумку, поставил на стол бутылку «Смирновской», пиво, сыр, колбасу, шпроты.
— О, богато нынче зэки живут, Саня, — сказал Галкин, потирая руки. — Это тебе такой сухпай выдали на зоне?
— До чего же ты, Семен, зловредный еврей, — ответил Зверев, ухмыляясь и продолжая доставать из чрева сумки заморские яркие баночки.
— Нам, жидам, без этого никак, — сказал Галкин, — вреднее меня только вон птица Говорун.
— Р-р-раззява! — произнес попугай строго.
Галкин поставил на покрытый клеенкой стол два граненых стакана и чайную кружку, ловко вскрыл финкой с наборной ручкой консервы.
— Что ж, Саша? Давай за встречу, — сказал Галкин, разливая водку. — Давно мы с тобой не выпивали.
— Я за рулем, — вставил Андрей, но Галкин все равно налил и ему.
Чокнулись, выпили. Два бывших опера граммов по сто, Обнорский чисто символически. Первое время разговаривали только менты. Вспоминали работу, старых знакомых — и ментов, и жуликов. Андрей отмечал, что очень часто после какой-нибудь фамилии и уголовной клички звучало: спился, убит, помер. Выпрыгнул в окно от белой горячки… помер… спился. Ушел в частную контору. Ушел к тамбовским, к казанским, к чеченцам. И снова: спился — помер.
Галкин рассказывал внешне спокойно, без эмоций. Сашка так же спокойно рассказал о питерских ментах, с которыми встречался на нижнетагильской зоне.
Вначале Обнорского удивляла и несколько раздражала эта их невозмутимость и, возможно, даже цинизм. Реплики типа: жаль, хороший был мужик, или: жаль, путевый мент, — выглядели дежурными и бездушными. Позже он понял, что и «бездушие», и «цинизм» идут не от черствости… Он понял, что ментовская работа как бы автоматически включает в себя хронический стресс, риск, запрограммированный негатив. И оба бывших опера относятся к этому как нормальным издержкам профессии. Они не отделяют себя от тех своих коллег, кто не выдержал этого бесконечного бега. Они относятся к этому спокойно, как к профзаболеванию. И набившее оскомину выражение «Опер — это не профессия, это судьба» они воспринимают не так, как рядовой обыватель, любитель детективов. Они живут этой жизнью и не могут по-другому. И эти слова: жаль, хороший был опер! — относятся к каждому из них. А за ними — немелодичный звяк граненых стаканов и горечь водки в горле… Жаль, нормальный был мужик.
— Р-р-раззява! — заорал попугай.
Галкин встал, взял со стола бутылку и, просунув горлышко сквозь прутья клетки, плеснул водки в поилку. Попугай захлопал крыльями, защелкал, захрипел и бросился к поилке. Пил он жадно, как завзятый алкоголик. Булькал горлом, топорщил хохолок на голове.
