Кирилл Казанцев - В негодяя стрелять приятно
Мулатка прислушивалась – Ларин торопливо переодевается – и молила, чтобы он не увидел открытого тайника. Но мужчина спешил. А затем стало тихо. Дверь в комнату Веры приоткрылась, Андрей подошел к постели. Мулатка сделала вид, будто только проснулась.
– Ну вот, ты хорошая девочка. Выбросила все глупости из головы. Я просто хотел убедиться, что ты никуда не ушла. Извини, что больше, чем на сутки, не предупредив, оставил тебя одну. Дела были. Спи. Я скоро вернусь.
Мулатка даже не нашлась что ответить. Когда за Лариным закрылась входная дверь, она подбежала к окну и, присев на корточки, выглянула во двор. Андрей пробрался вдоль забора и исчез в кустах. В соседнем особняке одиноко горело окно на втором этаже. Вера тут же выскользнула из комнаты, положила пистолет в тайник и опустила доску, пообещав себе, что больше никогда ее не поднимет и никогда не скажет Ларину про то, что притрагивалась к его оружию.
* * *За плотно сдвинутыми шторами горела настольная лампа. Андрей сидел в кресле, устало положив голову на спинку. Маша уже выслушала его рассказ и теперь вертела в руках пачку банкнот по сто евро, которую почти насквозь пробила пуля.
– Никогда не думал, что жизнь такому человеку, как я, когда-нибудь спасут деньги, – усмехнулся Ларин. – Поучительный сувенир я прихватил с места событий.
– Ты абсолютно уверен, что налетом руководил Кожевников?
– Больше некому. Только он с Кулешовым да Жадобин знали, что Попов собирался удрать с наличкой. Жадоба нас с Хасаном и послал. А уж как генерал узнал, где коммерсант отсидеться решил, я не в курсе.
– Агентуры у него хватает. Вот и подсуетился, – вздохнула Маша и зашелестела простреленными купюрами, затем ногтем взрезала банковскую полоску и принялась раскладывать банкноты на столе – посередине каждой виднелись рваные, чуть обугленные по краям дырки от пули.
– Ты что делаешь? Такой сувенир испортила! Я думал, эти евро вместе с пулей под стекло и в рамочку – да на стену повешу. Все-таки память о бандитском прошлом.
– К сожалению, не о прошлом, а о настоящем. И зачем же сразу в рамочку? Деньги-то настоящие, не фальшивые. И номера в пачке сквозные. Их еще вполне можно через банк поменять на целенькие. Все-таки десять тысяч – сумма немаленькая.
– Ты к чему клонишь, Машка? – Андрей передвигал пальцами купюры на столе.
– Откуда Кулешов мог узнать, что Попов деньги снял, счета обнулил? – И сама себе ответила: – Свои люди у него в банках, вот информацию и слили. А поскольку пачки со сквозными номерами, то и список купюр у них должен был остаться. Процедура у них такая стандартная, при первом вводе дензнаков в оборот. Это я тебе как знающий человек говорю. Систему изнутри изучала.
– Ну, и что из этого? – удивился Ларин. – Я же не собираюсь простреленные деньги где-то светить.
Маша улыбнулась:
– Конечно. Ты, как все мужчины, слишком прост для этого. А вот у меня появилась отличная идея. Ты мне пятьсот дырявых евро не подаришь? Правда, вернуть их тебе я уже не смогу. Но еще один раз спасти тебе жизнь они сумеют, надеюсь.
Андрей глядел на Машу и не понимал, что она задумала.
– Вы, женщины, хитрый народ. Иногда я вас не понимаю, хотя и люблю.
– Не только хитрый, но и коварный. – Маша по одной взяла пять пробитых пулями денежных знаков Евросоюза, сунула их в карман халата. – Устала я, Андрей, если честно признаться. И по тебе соскучилась.
Ларин положил руку на ее ладонь.
– Когда-нибудь потом, Маша, когда все кончится. Ведь мне теперь, когда в зеркало смотрюсь, самого себя арестовать хочется. Одни наколки чего стоят…
Маша, села на подлокотник кресла, прислонилась к Андрею, положила голову ему на плечо.
– Мне почему-то с тобой так надежно и спокойно… Давай посидим так хоть десять минуток.
* * *Не спалось в эту ночь и Жадобину. Облавы в городе, устроенные Кулешовым, не предвещали ничего хорошего. Все братки-кавказцы из бригады Жадобы сегодняшним вечером исчезли. Ни до кого из них главарь банды не мог дозвониться. Хотя это были взрослые мужики, на которых милиция не охотилась. Жадобин задницей чувствовал, что дело плохо. Не любил он конфликтов в городе, особенно на межэтнической почве. Криминалу лучше всего действовать в спокойной обстановке. Не знал он и где сейчас искать Хасана. А ведь ему был знаком взрывной нрав этого бандюгана. Такого тронь – себе дороже.
Жадоба попытался поговорить с Кулешовым по телефону. Но генерал и слушать не стал. Обозвал подельника мудаком и обещал при случае повесить за одно место, после чего бросил трубку.
Вот и попробуй усни. Жадоба сидел на террасе в компании Паши-Стоматолога и наливался вискарем. Однако алкоголь не брал. Голова оставалась светлой.
Стоматолог в своем неизменном белоснежном костюме покачивался в кресле-качалке, отталкиваясь от стены бамбуковым стеком с серебряным набалдашником. Цедил сквозь золотые фиксы виски и вместо того, чтобы чем-то помочь, выговаривал Жадобину за то, что тот связался с ментами.
– Хороших ментов не бывает. Бывают только справедливые и суки позорные. И ты с позорными суками дела решил воротить. Рано или поздно все это плохо кончится.
Жадоба понимал: по большому счету законный прав. И если жить по понятиям, то с такими суками позорными, как генерал Кулешов, на одном поле даже садиться… нельзя – западло.
Негромко прозвучал звонок у ворот. Охранник выглянул в окошечко, открыл калитку. Что-то попытался объяснять, но отлетел в сторону. К террасе, широко шагая, двинулся Хасан: расстегнутая на груди рубашка, зверски горящие глаза. Он взошел на террасу и лишь из уважения к законному сдерживал себя, чтобы не взорваться. А потому молчал, лишь тяжело сопел.
– Да знаю я, все знаю. – Жадобин плеснул виски, придвинул стакан к Хасану. – На хрена было его свиненка трогать? С этого все и началось.
– Не передергивай, Жадоба, – зло проговорил кавказец. – Сам знаешь, что свиненка кулешовского утопить мало. Все равно человек из него не получится. И я его пальцем не тронул.
– Не ты, так Руслан твой.
– И он все по справедливости сделал. Короче, так, Жадоба, меня не только братва прислала. Зря они кавказцев зацепили. У каждого из наших по нескольку братьев, отцы, сыновья взрослые и стволы найдутся. С огнем главмент играет. Я еле отговорил, чтобы наши не пошли штурмом их чертов городской приемник-распределитель брать, куда менты наших детей закрыли. Если завтра Кулешов всех не отпустит – будет война в городе. Звони ему и предупреди. При мне. – Хасан так и не притронулся к спиртному.
– Думаешь, не понимаю? Звонил я уже.
– И что сказал?
– Повторять не хочется… Я тебе, Хасан, никогда бы таких слов не сказал. Вот и Стоматолог подтвердит. При нем я набирал Кулешова.
– Значит, не будешь звонить?
– Сейчас нет, – тихо ответил главарь банды. – Завтра у Кулеша мозги на место встанут. Ты только своих горцев попридержи немного. А то знаю я вас, отмороженных хватает. Мозгов хватит машину взрывчаткой начинить и рвануть ее у ментовки.
– Если не отпустит никого, случится и такое, – пообещал Хасан. – Так и передай Кулешову – не отпустит пацанов, война начнется.
– Ты хоть телефон не выключай, – даже не приказал, а попросил Жадобин.
– Обойдешься.
Хасан демонстративно попрощался кивком только с законным, повернулся и, грузно ступая, двинулся к воротам.
* * *Утром генерал Кулешов не пустил Петушка в гимназию. Теперь водитель Паша исполнял роль тюремщика – караулил генеральского отпрыска в квартире, даже к окнам близко подходить не позволял.
За ночь Кулешов немного одумался, понял, что перегнул палку. И уже хотел было немного дать задний ход, как позвонил Кожевников. То, что услышал генерал, было самым хреновым, что только могло случиться…
Кулешов с бледным, как мелованная бумага, лицом молча шагал с Кожевниковым по гулкому коридору городского приемника-распределителя. Тюремная обстановка никогда прежде не угнетала. Ведь генерал воспринимал решетки, стальные двери, надежные запоры лишь применительно к тем, кто сидел в камерах или по недоразумению все еще находился на свободе. Сегодня же знакомые тюремные интерьеры угнетали даже милицейского генерала.
Провожавший главмента конвойный зазвенел ключами, отворил дверь камеры, отступил в сторону и негромко произнес:
– Это здесь, товарищ генерал.
Кулешов шагнул внутрь, почувствовал, как испуганно дышит за его спиной Кожевников, и бросил конвойному, не оборачиваясь:
– Дверь, сержант, прикрой и отойди. Мы тут сами.
Посередине камеры, рассчитанной на десять человек, возвышался так называемый «танцпол» – помост, сколоченный из грубых досок, на котором в лучшие времена спали задержанные «административники». Но теперь в камере был всего один обитатель. Именно «был» – во всех смыслах этого слова.
На «танцполе» виднелось прикрытое серой тюремной простыней неподвижное тело. Кулешов подошел и приподнял край простыни.
