Георгий Овчинников - Изверги
Пятнадцатая глава: уход из стаи…
Геннадий Николаевич ушёл и с его уходом, стало как-то уж чересчур почему-то пусто — и так нестерпимо пусто! в душе Вячеслава Сергеевича, что он даже сейчас немного пожалел о том, что тому так скоро пришлось уйти. Но иначе поступать, конечно же, тот и не должен был. Потому как могут в скором времени, считай уже вот-вот появиться и другие участники их группировки — их волчьей стаи. А сейчас? — сейчас это даже очень хорошо, что он остался теперь один. Ему как раз ещё очень многое надо обдумать и решить до их появления. Он прекрасно понимал, что теперь у него будет, несомненно, само собой свой «геморрой». Свои каверзные (всякие «штучки-дрючки») и скорей всего в первую очередь всё те же «психические проблемы» и нервотрёпка. Какие-то там, на первый взгляд кажущиеся ему вовсе даже ненадобными все эти теперь объяснения со своими бывшими подельниками.
Ко всей этой чуши он был не только абсолютно безразличным, но и вообще она ему казалась даже скорее лишней (или так он, во всяком случае, может быть, просто на это себя настраивал). Типа того: так что же они ему, поэтому поводу могут вообще сказать или тотчас скажут? Какие могут со своей стороны «налепить предъявы»? И какими могут вдруг случиться всё-таки для него они острыми — все эти их претензии по сути своей. Да и вообще: он даже уже себе пытался как-то представить их всех — вообразить перед своими глазами, но этого у него никак не получалось.
Он знает точно, что он им совершенно ничего не должен. И ни чем перед ними не обязан — всё, что он делал — он делал только сам. А всё-таки, наверное, какими у них будут «дурашливыми их рожи» — и их широко раскрытые «хлебала», когда он вдруг сообщит им о своём непоколебимом намерении… Как они вообще к этому отнесутся?! Тут, он даже невольно засмеялся слегка, но смех тот, правда, был слишком всё-таки для такого громкого своего названия определённо мало или скорее совсем мизерно значительным. Скорее это была некая пародия такового действия, нежели само проявление в полном его виде и присущем ему объёме. А потому следом за тем вроде как заблудившимся проявлением вылезло теперь уже новое уродливое и даже наверняка ядовитое какое-то скверное предчувствие чего-то приближающегося к нему: неумолимого, безжалостного и в тоже время бесконечно омерзительного. Определённо, при возможном некотором стечении обстоятельств могущее элементарно оказаться в конечном итоге даже смертельным.
Таков был тот мир, в котором он уже довольно-таки долгий срок копошился — вот именно! — копошился, а не иначе. Где они ради наживы пожирали всех вокруг себя и готовы сожрать, кроме того в любой момент даже друг друга. И трудно сказать, куда и по каким рельсам вообще нёсся этот бешено мчащийся преступный состав. У которого нет — стоп-крана! Но с которого непременно необходимо уже как можно скорее спрыгивать. А это значит надо немедленно покидать его на полном ходу при любой полнейшей опасности… И каким бы не, казалось бы, это безумством он просто должен это сделать! Теперь в его сознании в абсолютно полной мере всё это вдруг выяснилось для него раз и навсегда — а значит, и нет назад уже пути. И не надо… лучше уж тогда даже смерть!
Теперь-то его матушка всё знает, они обсудили с ней давеча в ту долгую ночь, в которую они окончательно тогда решили, что он непременно уйдёт из банды и затем следом отправится в монастырь для замаливания своих грехов. Уйти — чтобы спасти там, в каждодневных и беспрестанных молитвах свою упавшую в поганый мерзопакостный омут душу, душу было растерявшуюся в нём в том неожиданном для неё умерщвлении самой себя. Так, в общем-то, и постановили они вместе с матушкой. Решили так же: что человека того которого он отпустит обязательно он потом пошлёт к матушке чтобы пристроить его — помочь ему — вылезти из этой «страшной трясины бедствий». А поэтому тот теперь будет жить в одной из комнат их квартиры на правах собственной. Чего он собственно уже сделал: отпустил и передал ему адрес. Осталось за малым: объясниться с бывшими «товарищами» и покинуть этот суетный светский мир, уйдя в монастырь.
Вячеслав знал, что вот-вот с минуты на минуту должны уже начинать в неопределённом порядке появляться кто-то из его бывших подручных и соратников по грабежам. Вследствие этого выйдя на улицу, он присел на лавочку и решил ещё раз в голове прокрутить, что и как он будет говорить. Сначала собирался он, дождавшись и собрав всех тех вместе объявить им о своём таком намерении как бы разом — всем; поэтому сейчас он заранее хотел продумать хорошенько свою речь, чтобы потом не мямлить, а говорить твёрдо и уверенно. Но как назло мысли либо урывками путались, либо совершенно отсутствовали: ну хоть какая-нибудь более менее путёвая пусть и завалящаяся бы появилась. Ноль! Тогда он решил, что поступит, так как получится само по себе.
Первым подкатил на своём новеньком «Фольксваген» — почти нулёвом — самой последней модели как тот сам частенько не без гордости в весёлых компаниях хвастался — здоровенный Борман. Борманом его кликали ещё с давнишних времён, когда они — многие из них — только как раз начинали заниматься классической борьбой (им было по десять — двенадцать лет тогда) под руководством одного прекрасного тренера на спортивном манеже центрального стадиона города. Тогда это было совершенно мирное прозвище, однако теперь которое, выдержав немало «передряг и лихолетий» немыслимо окрепло — став по достоинству настоящим боевым «погонялом». Он и в центральной тюрьме, где он «чалился» восемь месяцев пока был под следствием, закалился и сам — и подкрепил имидж «блатного урки». Если, по правде говоря, то — во всей этой «чехарде» было больше рисовки, нежели истинного зековсого геройства (настоящий рецидивист на это только бы иронично ухмыльнулся), но так или иначе он ни в чём не проиграл.
Они увидели друг друга ещё издалека. Вячеслав сидел, облокотившись о стену сарая, а Борман как раз только заруливал на парковку. Припарковавшись ловко и умеючи он выпрыгнул из авто и не закрывая двери несколько тяжеловатой походкой с широченной улыбочкой направился прямо к нему. Стараясь двигаться как-то по-простецки тот вероятно не думал, что выглядел наоборот довольно-таки смешно. Он видимо предполагал, что идёт-то красиво даже величаво («как в море лодочка»), а в реале получалось несколько по-медвежьи, неуклюже при этом вертя задницей как бы пританцовывая кривыми косолапыми и толстыми ногами, да ещё и напевая чего-то трогательное, судя по гримасам. Сразу видно, что настроение у него было великолепное.
— Здравие, бояре! — это была его любимая манера приветствовать своих корешей. По сути это говорило, что тот с кем он таким макаром поздоровался, по меньшей мере, его наидревнейший корешок. Вячеслав нехотя кивнул ему и даже слегка отвернулся пока тот не подошёл к нему вплотную и не протянул ему руку. Он просто хорошо знал всю «говнистость» натуры того и был меньше всего рад теперь что тот оказался самым первым. Он равнодушно пожал протянутую руку, чем вызвал поначалу некоторое лёгкое удивление, следом уже быстро переросшее в яркую и заметную даже со стороны ядовитую обиду.
— Волчара, шо случилось? Грустный главно такой… Шо тёлка шо ли кака не дала? — он вообще был жутким бабником, но чисто только по-своему. В постели женщины всегда для него были только как прислуга над его обнажённым телом. Он — очень большой был в сексе эгоист. В женщинах он просто как бы ни замечал людей, а вполне открыто их даже презирал; с сексуальными партнёршами был всегда чрезвычайно груб, поэтому они у него постоянно были разные. Больше двух постельных встреч мало кто из них выдерживал. Женщин он примитивно покупал. Вряд ли он когда-нибудь сможет вообще найти себе жену. Впрочем, если только какую-то заядлую мазохистку? — Ну, Волчара… нелады, братан, совсем нелады! — тем временем закончил он.
И тут он, даже не договорив ещё тех самых своих фраз, уже обратил своё изумлённое внимание при этом как гиппопотам шутливо раззява нарочно, скорее, для комичности рот на широко распахнутые ворота сарая. Со странным несколько шутовским выражением в физиономии, а к тому же ещё и с каким-то вычурно трепетным волнением или даже более того с озабоченным изумлением Борман теперь тихонько подкрался к открытому проёму и как-то по «куриному» только что не кудахча, заглянул туда.
— А где этот-то хрен морковкин? Где этот сорняк хренов?! Волчара, он чи шо смылся шоль гадила как-тось, во!? А я и смотрю ты какой-то угрюмый шибко…
— Нет, Борман, он не смылся…
— А шо це таки? Я не бачу…
— Я отпустил его, Борман.
— В смысле?
— Без смысла!
— Не понял!
— На волю я его отпустил. И сам, кстати, собираюсь уходить. Всё, Борман, ухожу я от вас. Завязываю я! Не хочу больше быть в бригаде…
— Слушай, Волчара, пойдём, поищем его, он не мог далеко уйти, — всё ещё не мог поверить услышанному от Вячеслава Борман, — да я… даже наверняка знаю, где этот урод сейчас прячется!
