Грэм Грин - Тихий американец
– Не понимаю, о чем вы говорите, Томас.
– О велосипедных бомбах. Шутка забавная, хотя кое-кто и остался без ног. Но, Пайл, нельзя доверять таким людям, как Тхе. Они не спасут Востока от коммунизма. Мы знаем им цену.
– Мы?
– Старые колониалисты.
– А я думал, что вы не желаете становиться на чью-либо сторону.
– Я и не становлюсь, но если ваши непременно хотят заварить здесь кашу, предоставьте это Джо. Уезжайте домой с Фуонг. Забудьте о «третьей силе».
– Я очень ценю ваши советы, Томас, – произнес он чопорным тоном. – Привет. Скоро увидимся.
– Не сомневаюсь.
Недели шли, а я так и не нашел новой квартиры. И не потому, что у меня не было времени. Ежегодный перелом в войне снова произошел; на Севере установилась жаркая, влажная погода, французы ушли из Хоа-Биня, битва за рис окончилась в Тонкине, а битва за опиум – в Лаосе. Домингес мог один легко справиться со всем, что творилось на Юге, Наконец, я все же заставил себя посмотреть квартиру в так называемом современном доме (времен Парижской выставки 1934 года?) в другом конце улицы Катина, за отелем «Континенталь». Это была типичная для Сайгона холостяцкая квартира каучукового плантатора, который уезжал на родину. Он хотел продать ее валом, со всем имуществом, которое состояло из множества гравюр Парижских салонов с 1880 по 1900 год. Все эти гравюры роднило друг с другом изображение большегрудой дамы с необыкновенной прической, в прозрачных покрывалах, которые всегда обнажали огромные ягодицы в ямочках, но все же заменяли фиговый лист. В ванной комнате плантатор, совсем осмелев, повесил репродукции Ропса.
– Вы любите искусство? – спросил я, и он ухмыльнулся мне в ответ, как сообщнику. Это был жирный господин с черными усиками и скудной растительностью на черепе.
– Мои лучшие картины – в Париже, – сказал он.
Гостиную украшали необычно высокая пепельница, изображавшая голую женщину с горшком в волосах, и фарфоровые безделушки в виде голых девушек, обнимающих тигров; одна статуэтка была совсем странная: раздетая до пояса девушка ехала на велосипеде. В спальне, против гигантской кровати, висела большая картина маслом, – на ней были изображены две спящие девушки. Я просил назвать цену за квартиру без коллекции, но он не пожелал разлучать их друг с другом.
– Вы, значит, не коллекционер? – спросил он.
– Пожалуй, нет.
– У меня есть и книги тоже, – сказал он, – могу отдать и их за ту же цену, хоть я и собирался увезти их во Францию. – Отперев книжный шкаф со стеклянной дверцей, он показал мне свою библиотеку; дорогие иллюстрированные издания «Афродиты» и «Нана», «Холостячку» и даже несколько романов Поль де Кока. Меня так и подмывало его спросить, не желает ля он включить и себя в свою коллекцию: он к ней так подходил и был так же старомоден.
– Когда живешь один в тропиках, коллекция заменяет тебе общество, – сказал он.
Я подумал о Фуонг потому, что ее здесь ничто не напоминало. Так всегда бывает: убежишь в пустыню, а тишина кричит тебе в уши.
– Боюсь, моя газета не разрешит мне купить коллекцию произведений искусства.
– Пусть вас это не смущает: мы ее в счет не поставим.
Я был рад, что Пайл его не видит: этот человек мог бы послужить прообразом его излюбленному и довольно противному «старому колониалисту». Когда я вышел, было почти половина двенадцатого, и я отправился в «Павильон», чтобы выпить стакан ледяного пива. «Павильон» был местом, где пили кофе европейские и американские дамы, и я был уверен, что не встречу Фуонг. Я знал, где она бывает в это время, – Фуонг была не из тех, кто меняет свои привычки, поэтому, выйдя из квартиры плантатора, я пересек дорогу, чтобы обойти стороной кафе-молочную, где она сейчас пьет холодный шоколад.
За соседним столиком сидели две американочки, – свеженькие и чистенькие, несмотря на жару, – и ложечками загребали мороженое. У обеих через левое плечо висели сумки, и сумки были одинаковые, с медными бляхами в виде орла. И ноги у них тоже были одинаковые – длинные, стройные, и носы
– чуточку вздернутые, и ели они свое мороженое самозабвенно, словно производили какой-то опыт в университетской лаборатории. Я подумал, не сослуживицы ли это Пайла, – они были прелестны, и мне их тоже захотелось отправить домой, в Америку. Они доели мороженое, и одна из них взглянула на часы.
– Лучше, пожалуй, пойдем. Не стоит рисковать, – сказала она.
Я раздумывал, куда они торопятся.
– Уоррен предупредил, что нам лучше уйти не позже двадцати пяти минут двенадцатого.
– Сейчас уже больше.
– Интересно бы остаться, правда? Понятия не имею, в чем дело, а ты?
– Да и я толком не знаю, но Уоррен предупредил, что нам лучше уйти.
– Как по-твоему, будет демонстрация?
– Господи, столько я их насмотрелась! – протянула вторая тоном туриста, осатаневшего от вида церквей. Она встала и положила на стол деньги за мороженое. Выходя, она оглядела кафе, и зеркала отразили ее лицо в каждом из его покрытых веснушками ракурсов. Остались сидеть только я да неказисто одетая пожилая француженка, которая старательно и безуспешно наводила красоту. Тем двоим не нужен был грим: быстро мазнуть губной помадой, провести гребнем по волосам, – вот и все. На миг взгляд одной из них задержался на мне, – взгляд не женский, прямой, оценивающий. Но она тут же обернулась к своей спутнице.
– Давай-ка пойдем поскорей.
Я лениво следил за тем, как они рядышком шли по исполосованной солнцем улице. Ни одну из них нельзя было вообразить себе жертвой необузданных страстей, – с ними никак не вязалось представление об измятых простынях и о теле, влажном от любовного пыла. Они, наверно, и в постель брали с собой патентованное средство от пота. Я чуть-чуть позавидовал им и тому стерилизованному миру, где они обитали, так не похожему на мир, где жил я…
…и который вдруг раскололся на части.
Два зеркала из тех, что украшали стены, полетели в меня и грохнулись на полдороге. Невзрачная француженка стояла на коленях среди обломков столов и стульев. Ее открытая пудреница лежала у меня на коленях. Она была цела, и, как ни странно, сам я сидел там же, где сидел раньше, хотя обломки моего столика лежали рядом с француженкой. Странные звуки наполняли кафе; казалось, что ты в саду, где журчит фонтан; взглянув на бар, я увидел ряды разбитых бутылок, откуда радужным потоком лилось содержимое на пол кафе: красным – портвейна, оранжевым – куэнтро, зеленью – шартреза, мутно-желтым
– пастиса… Француженка приподнялась с колен, села и спокойно поискала взглядом пудреницу. Я ее отдал, и она вежливо меня поблагодарила, все так же сидя на полу. Я заметил, что плохо ее слышу. Взрыв произошел так близко, что мои перепонки еще не оправились от воздушной волны.
Я подумал с обидой: «Снова игра в пластмассовые игрушки. Что бы мистер Хен предложил написать мне на этот раз?» Но когда я вышел на площадь Гарнье, я увидел по густым клубам дыма, что это совсем не игра. Дым шел от машин, горевших на стоянке перед театром, обломки были разбросаны по всей площади, и человек без ног дергался у края клумбы.
С улицы Катина и с бульвара Боннар стекались люди. Сирены полицейских машин, звонки санитарных и пожарных автомобилей разом ударили по моим оглушенным перепонкам. На миг я забыл о том, что Фуонг в это время находится в молочной напротив. Нас разделял густой дым. Сквозь него я ничего не видел.
Я шагнул на мостовую, но меня задержал один из полицейских. Они оцепили всю площадь, чтобы не скапливалась толпа, и оттуда уже тащили носилки. Я умолял:
– Пропустите меня на ту сторону. Там у меня друг…
– Отойдите, – сказал он. – У всех здесь друзья.
Он посторонился, чтобы пропустить священника, и я бросился за ним, но полицейский оттолкнул меня назад. Я говорил ему, что я – представитель прессы, и тщетно шарил по карманам в поисках бумажника, где лежало мое удостоверение, – неужели я забыл его дома?
– Скажите, по крайней мере, как там в молочной? – Дым рассеивался, я вглядывался в него, но толпа впереди была слишком густа. Полицейский пробормотал что-то невнятное.
– Что вы сказали?
Он повторил:
– Не знаю. Отойдите. Вы загораживаете дорогу носилкам.
Неужели я обронил бумажник в «Павильоне»? Я повернулся, чтобы туда сходить, и столкнулся с Пайлом. Он воскликнул:
– Томас!
– Пайл, – сказал я, – ради всего святого, где ваш посольский пропуск? Пойдемте на ту сторону. Там, в молочной, Фуонг.
– Ее там нет, – сказал он.
– Пайл, она там. Она всегда там бывает в половине двенадцатого. Надо ее найти.
– Ее там нет, Томас.
– Почем вы знаете? Где ваш пропуск?
– Я предупредил ее, чтобы она туда не ходила.
Я снова повернулся к полицейскому, собираясь оттолкнуть его и кинуться бегом через площадь; пусть стреляет, черт с ним… но вдруг слово «предупредил» дошло до моего сознания.
Я схватил Пайла за руку.
– Предупредил? Как это «предупредил»?
