Наталья Троицкая - Сиверсия
Давно это было.
Только год спустя, на похоронах «Седого», умершего от рака, Хабаров узнал, что «Седой» был родным братом отца Генки Малышева.
Дальше не все было просто и гладко, но «Седой» дал им фору в начале.
Хабаров медленно поднялся, коснулся обелиска рукой.
«Нас, жестких, прагматичных, пробирает лишь то, что остается, что продолжает быть, когда породившее его уже прах. Человек только тогда человек, когда в нем жива память…»
Виктор Чаев остановил машину у подъезда Лоры.
– Зайдешь? Кофе выпьем, – обворожительно улыбнувшись, предложила она и нежно погладила руку Чаева.
– Слишком поздно для кофе, – сдержанно ответил тот.
Лора недовольно фыркнула, поерзала на сиденье. Такой ответ ее не устраивал.
– Что ты за человек, Виктор? Весь вечер ты смотрел на меня глазами брошенной собаки. Сейчас у тебя есть шанс залезть мне под юбку, но ты весь в комплексах.
– Причем тут комплексы?
– Тебя разве не тянет трахнуть меня?
– Я рассчитываю на большее. Ты мне нужна на жизнь, а не на ночь. Понимаешь?
Она обняла его, судорожно вздохнула, по щекам потекли два тонких извилистых ручейка слез.
– Прости…
– Лорка, ты чего?
– Никто никогда мне таких слов не говорил. Я сейчас на свою жизнь оглянулась, и мне так стыдно за нее стало. Все какие-то козлы, кобели попадались. Дрянь, одним словом! И я – дрянь!
Чаев погладил Лору по волосам.
– Успокойся, это меланхолия во хмелю. Тебе надо поспать. Утром снова сможешь смотреть на мир сквозь розовые очки.
Лора отстранилась.
– Виктор, останься. Я никогда никого не просила, но…
– Через два часа у меня поезд. Работенка, непыльная, подвернулась.
Лора проворно выбралась из машины, гулко хлопнула дверцей.
– Вот из-за таких, как ты, Чаев, и появляются морщины!
«Лагуна» была уютным рестораном, где можно было хорошо поесть, послушать цыган, посмотреть их зажигательные пляски, а при желании и самому присоединиться к действу.
Войдя в зал, Хабаров жестом подозвал официанта.
– Скажи-ка, любезный, цыгане поздравляли с днем рождения того великана? – он указал на Лисицына, возвышавшегося во главе стола.
– Нет.
– Его зовут Игорь. Быстренько организуй! – Хабаров положил в карман официанту несколько купюр.
Спустя минуту в зале погас свет, остались включенными только маленькие лампы на столиках. Мощный прожектор выхватил из полумрака заведения столик каскадеров, заныли скрипки, вздрогнули гитары, звонкие чарующие голоса цыган грянули песню-поздравление имениннику. Шелестя юбками, звеня монистами, бубнами, цыгане, пританцовывая, окружили столик. Очаровательная молоденькая цыганка с тонкой талией и красивой грудью, вдохновенно подхватив «С днем рожденья, наш любимый, Игорь Сергеевич, дорогой!» – с поклоном подала на подносе Лисицыну двухсотграммовую рюмку водки. Все зааплодировали.
– Ну, Саня! Ну, позвонок! – шумел Малыш, радостно тиская Хабарова в объятиях. – Уважил. Спасибо!
Тут же цыгане подали по рюмке водки остальным и, залихватски пританцовывая, запели: «Пьем за Игоречка! Пьем за дорогого! Свет еще не видел хорошего такого…»
Еще долго продолжалась эта фольклорная кутерьма, от которой на сердце становилось легко и радостно.
Уже ярче искрился хрусталь бокалов, щедро бросая радужные блики-зайчики в свой серебряный омут, уже громче, раскованнее звучали голоса за столиком, уже выпили за именинника, за здоровье, за родителей, за друзей, и погибших, и тех, что рядом, уже о жизни рассуждать было просто и легко, а любые проблемы казались пустяковыми. Хабаров наслаждался охватившей его безмятежностью. Уже давно он не чувствовал себя так умиротворенно-расслабленно.
– Это для вас, – шепнул ему на ухо официант и поставил на стол хрустальную бутыль водки. – От того господина.
Официант указал на худощавого мужчину за дальним столиком.
Поймав взгляд Хабарова, тот по-приятельски махнул рукой.
Хабаров встал, тронул Лисицына за плечо:
– Игорек, я сейчас. Знакомого встретил.
– Ктой-то к нам идет, как будто пишет?! Саня!
– Костик! Дружище!
Обнялись.
– Присаживайся, Саша. Как говорят в Одессе, я имею что тебе сказать.
Вообще-то нечаянно встреченного здесь давнего знакомого Хабарова звали совсем не Костик, а Владислав Карпенко. Но, еще со времен дворового арбатского детства, к нему прилипло прозвище «Костик Одессит» за манеру говорить на одесский разбитной манер и лихо исполняемую на гитаре песню: «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил…» Свои имя и фамилию Костик не любил. «Это только для милицейского протокола», – не раз повторял он.
– За встречу!
– За встречу!
Хабаров выпил до дна, Костик Одессит едва пригубил.
– Хорошо гуляешь. Кореша твои?
Хабаров кивнул.
– Ты чего один?
– Никто нас не любит, Саня, кроме уголовного розыска. И, говоря по правде, он тоже нас не любит.
Хабаров ненавязчиво, но внимательно рассматривал давнего приятеля, так не чаянно возникшего из ниоткуда.
Костик сильно сдал и выглядел много старше своих сорока двух. Мелкие морщинки, словно легкая паутинка, покрывали его лицо. Глаза были мертвыми, взгляд холодным, стальным, проникающим в самое нутро собеседника, от чего неприятный холодок растекался в груди. Его движения были нервными и резкими. Манера говорить не оставляла шансов для возражений. Его уверенная повадка свидетельствовала о том, что этот человек пережил все то, чего остальные только опасаются и боятся. От него исходило странное ощущение опасности.
Хабаров знал, что Костика – грозу района и гордость уголовников, посадили за что-то лет пятнадцать назад. Тогда нищий и нескладный, сейчас Костик выглядел шикарно: модный дорогой костюм, швейцарские часы, массивный золотой перстень на правом мизинце, золотые запонки и толстый бумажник на столе рядом.
– Видел твою фильму. Что сказать, Саша, ты знаешь о жизни все, что можно о ней знать.
– Спасибо. Сам как?
Костик откинулся на спинку кресла и пристально посмотрел на Хабарова. От этого взгляда Хабаров невольно подумал: «Дурак, зачем спросил?»
– Четырнадцать лет назад сел. Год назад вышел. Родители умерли. Баба не дождалась. Так что я один. Совсем один. Видно, фарт мой где-то дал маху…
– Как же тебя угораздило попасть на четырнадцать лет?
– Было семь. Была третья ходка. Была чудесная весна и колония Наур. Это в районе Чернокозовки, в Чечено-Ингушетии. Там-то я и схлопотал еще восемь, а по совокупности четырнадцать. Так что, слушай меня сюда, Саша. Клади себе в уши мои слова. Наур наши называют «Мяурр»: попадешь – и мявкнуть не успеешь. Там поэзия закончилась, началась суровая проза. Я уже не серый[22] и поднатаскался. Обкатать[23] меня было архисложно. Я был битый парень[24] и в черепной коробке имел чем порешать. Когда блатной шарик[25] закатился, я свой фрайерский прикидон на ангаре[26] оставил…
– Погоди, я…
– Извини. Утром смотрю, нет ни костюма, ни ботинок, вместо них лежит ветошь какая-то и рваные сапоги. Появиться в таком одеянии – значит добровольно признать себя «опущенным». Мой вещмешок ночевал в каптерке. В нем были еще один хороший костюм и обувь. Ростовская зона снабдила меня по уму. Перед обедом вижу: «чех»[27] в моем костюме фланирует. Я же не бычара, я дипломатично спросил: «Где ты взял этот костюм?» Он мог выиграть его в карты, например. В ответ услышал: «Пошел ты, Иван!» А на такие слова на зоне, если ты блатной, нужно отвечать конкретными действиями. Короче, «чех» лежал с раздолбанной башкой, в луже крови, вокруг меня суетились контролеры. Увезли в ШИЗО[28], где долго, сильно и равнодушно били ногами и дубинками. Потом было все ништяк: элита зоны, чай, анаша, «братство»… Но «чех», как оказалось, ничего не забыл. Выйдя из «больнички», в рабочей зоне проявил ко мне интерес. Я еще тогда взял за правило, что просто так нож в руки не возьму[29]. За наглость он залетел на свою же пику, а я в тот же день осознал, что срок мне размотают до предела. Так и было. Там, Саня, выживают. Или – или… Вот и у тебя сейчас: или – или.
– Не понял…
– Я объясняю. До меня дошла информация, что ты спишь с женой Брюса Вонга. Это мой человек. Он расстроен. Судя по всему, жить тебе осталось мало.
– Но…
– По мне, спи ты хоть с серым волком из «Ну, погоди!». Только в силу сложившейся иерархии дать отмашку на твою ликвидацию должен я.
Горло перехватил спазм. Хабаров зашелся в приступе кашля.
– Я сегодня пришел сюда против правил, Саша. Узнают – поставят на ножи. Скажу честно, мне бы не хотелось этого делать. Дело не в нашей детской, стертой временем дружбе. Ты – один из немногих, кто всегда относился ко мне по-человечески. Ты научил меня вещам, которые на зоне мне не раз жизнь спасали. Я на добро отвечаю добром. Короче, даю тебе шанс. Воспользоваться им или нет, решай сам.
Костик Одессит встал и пошел к выходу.
Хабаров обернулся вслед Одесситу и увидел удивительно милое, юное создание. Длинные, как у индианок, каштановые волосы, пухлые губки, дерзко вздернутый носик, чайного цвета глаза…Девушка напоминала восточную фею из детской сказки, неземную, недосягаемо-прекрасную. На ней было черное платье, на шее красовалось серебряное колье в виде змеи. Девушка заметила Хабарова и поспешно отвела глаза. Ее спутник пошел к бару.
