Елена Крюкова - Аргентинское танго
— А в кого я превращусь, если умру?! — отчаянно крикнула она, выдергивая из сумки зонт, распахивая его над головой. Зонт рвал у нее из рук ветер. Струи дождя летели косо, несомые ветром, потом рушились отвесно, били в зонт, как в гонг. — В лошадь?! В корову?!
Он высунулся из машины. Враз вымок, весь, до нитки. Их глаза ярко, бешено, слезно блестели в свете ночных токийских фонарей.
— Берегите себя! — крикнул он пронзительно. — Вы превратитесь в царицу! В императрицу! Вы слишком красивы! Прощайте!
МАРИЯЯ вошла в это метро. В это чужое, непонятное метро. В каждой стране свое метро. Душный, грязный сабвей Нью-Йорка. Скучное, кафельное, как баня, метро Парижа. Сумасшедшая лондонская подземка, где скинхеды убивают, железными цепями по головам, бедных зазевавшихся ниггеров и арабов. Чинное метро Монреаля. Бойкое и веселое метро Сиднея. Метро в Токио было немного странным. Отчего здесь пахло сандалом? Ребятишки курили травку? Верующие возносили молитвы Будде? Я поискала глазами статую Будды в какой-нибудь нише. Не нашла. Что в свертке? Я тоже камикадзе. Сейчас я кину сверток на рельсы, и все взлетит прямиком в небеса, к их ушастому, улыбающемуся глупой улыбкой Будде. Куда мне его кинуть? Быстро, тебе же сказали — быстро.
Я огляделась воровато, повела носом туда-сюда, как зверек. Гурьбой бежали дети. За их спинами болтались ранцы. Куда дети в Токио бегут в поздний час? Половина одиннадцатого, не слишком поздно для столицы. В столице люди ложатся далеко заполночь, не как в провинции. Я склонила голову, послушала. Из сумки не доносилось никакого тиканья. Значит, это не часовой механизм? А что же это такое, если не бомба? Что можно запихать в такой небольшой сверток ужасного, страшного? Тебе же не сказали, что в нем. Может быть, в нем скрытая камера, которая будет отснимать людей, как подопытных кроликов или меченых китов?
Там ужас, Мария. Там ужас, слышишь. Тебе же приказано быстро убираться отсюда, как только ты бросишь ужас в укромное место.
Я снова огляделась. Вот каменный выступ стены, и под стеной — углубление, похожее на выдолбленный арык. Для стока воды?.. Раздумывать было некогда. Дыхание зашлось. Я не сознавала, что делаю. Я быстро вынула сверток из сумки, положила его в нишу под стеной, мгновенно повернулась — и быстро пошла прочь, побежала, полетела, будто за мной гнались. Наверх! Я выбегу на поверхность и возьму такси. Отель, я помню и название отеля, и название улицы. Здесь же все шоферы… понимают… по-английски…
Я пулей вылетела из метро. Тишина. Никакого взрыва. Может, все это мне приснилось?
— Taxi! Taxi, please!..
Машина тормознула передо мной. Косоглазый шофер весело скалился мне.
— О, miss, very beautiful girl! European girl, yea?..
Я рухнула на сиденье. Раскосый парень что-то спрашивал меня. Я не слышала. Слезы уже лились, лились, как этот ливень, черный сплошной дождь, по моему еще живому, белому лицу. Только сейчас я, своими руками, сделала дьявольское дело. Теперь ты всеми своими танцами не оттанцуешь грех! Ты не в царицу превратишься, если здесь помрешь — в жалкую жабу в японском пруду…
— Прыжок лягушки в старый пруд напомнил мне о тишине…
— What? What lady speeks?
Слезы застилали мне лицо горячей прозрачной вуалью, как свадебной фатой. Я думала, я на свадьбе в Испании буду гулять. Иван, прости меня! Иван, может, я коварная, может, я безумная, может, я шлюха! Но я не могу забыть твоего отца! И он ведь меня не может забыть, я знаю это!
Я приехала в отель «Плаза» в двенадцать ночи. Узнала, в каком номере остановился Иван Метелица. «О, знаменитый Метелица?.. пожалуйста, мисс, в четыреста десятом…» Под потолком в отельном номере горел цветной глаз телевизора. Иван, мрачный, напившийся пива, лежал, отвернувшись лицом к стене. Делал вид, что спал. Дверь была открыта — он ждал меня. Да и я ведь не маленькая девочка — нашла же и гостиницу, и номер, и его.
— Хорошо, хоть не водку пил. — Я повертела в руках пустую бутылку из-под пива. На столе стояло еще три бутылки. — Я пью апельсиновый сок, ты пиво. Мы квиты, Ванька. Прости, я погорячилась. Ты душ принимал?
Молчание обрушивалось на меня холодным душем. Со мной не желали разговаривать. Ну и ладно, дуйся, черт с тобой, а я в душ пошла. В теплый, в горячий. Я любила русскую горячую баню и горячий душ. Камикадзе сделал свое дело и остался жив.
Я долго стояла под струями душа, улыбалась себе в зеркале. Слез больше не было. Мне казалось — по мне текут, сползают черные струи, нефтяные, грязные. Я не могла отмыться от грязи — грязью. Сколько денег мне заплатит Беер за японский ужас?
Я вымыла голову персиковым шампунем, намазала лицо кремом, поприседала прямо в ванной — раз-два, раз-два. Косточки размять, так, отлично. Завтра с утра в репетиционный зал. Вы с Иваном завтра танцуете ни больше ни меньше — шоу «Коррида». Родион специально для вас обоих поставил. Как по заказу. Будто знал.
Я, голая, легла рядом с Иваном, продела мокрые руки ему под мышки. Его сердце билось под моей ладонью, как пойманная птица. Я прижалась к нему животом, продела ногу между его ног.
— Мне не нравится это па, — его холодный голос ударился об отельную стену. — Отодвинься.
Я отодвинулась. Закрыла глаза. Через мгновение я упала в черную бездну, откуда может не быть возврата. Будто бы я была вусмерть пьяная, напилась вдоволь «рохи», сладкой малаги, дикого разгульного хересу.
А утром, когда Иван вскочил и включил этот висящий под потолком, как скворечник, телевизор, все новости — и токийские, и мировые — трещали, верещали, кричали, гудели лишь об одном: в токийском метро, на станции, имя которой мне вовек не произнести по-японски, прогремел взрыв, распыливший ядовитый, удушающий газ, и погибло много людей, и выживших еле спасли, и многие находятся в больницах между жизнью и смертью, и… Иван холодно переключал каналы. По всем каналам передавали одно и то же. Он обернулся ко мне. Его губы шевелились, но я не слышала, что он говорит.
— …Ты слышишь или нет?! — донесся до меня наконец, будто издалека, с неба или с гор, его рассерженный, резкий голос. — Ты будешь сегодня танцевать в «Корриде» или нет?! Что ты сидишь как каменная?! Идем на репетицию! Собирайся! Ты умывалась?! Ты взяла из Москвы кипятильник или я опять должен с утра пораньше рыскать по буфетам и добывать тебе твой обожаемый апельсиновый сок?!
Тихо. Было так тихо, как в церкви. Отчего-то мне захотелось сейчас услышать орган. Не православный хор, а тягучий, полновесный, торжественно-горестный орган. И чтобы ветер накатывал с моря. И чтобы волны музыки, разбиваясь о мою слабую грудь, потопили меня, погребли.
Они танцевали «Корриду» в одном из лучших концертных залов Токио. Здание невероятной архитектуры, одновременно и дворец восточного императора, и космически-страшное окно в бездну будущих времен.
Музыку для этого шоу она выбрала сама.
Не классику. Не Бизе. Не Щедрина. Не Альбениса. Не Гранадоса. Не де Фалью.
Она выбрала для «Корриды» бессмертные напевы старого, как подлунный мир, фламенко и канте хондо.
«Я танцовщица фламенко, — сказала она как-то раз Ивану, — ею я и умру».
«И-о-анн! И-о-анн! — скандировал зал. — Ма-ри-я! Ма-ри-я!»
Сцена погружена во мрак. Из мрака свет выхватил стоящие у рампы три фигуры: смуглую стройную молодую женщину в пугающе-ярком платье — черный, туго обтягивающий грудь лиф, ярко-алая, цвета крови, юбка, вся в пышных оборках и воланах, как пион, чуть ниже колен, — затянутого в черное трико смуглого сурового мужчину, брюнета, с гордо откинутой назад головой, с навахой, висящей у пояса, с разбойничьей щетиной на подбородке, и поодаль — великолепного красавца, бойца с быками: короткая куртка расшита золотыми нитями, красные трико не скрывают породистой мужской стати, на лице — улыбка, в кулаке — край слепяще-красной тряпки. Мулета. Красавец-тореро держал в руке мулету. Когда он повернул голову и поглядел на пару, стоявшую перед ним, улыбка с его лица медленно, будто растаял лед, исчезла. Теперь у них у всех были каменные, суровые лица, как на древних иберийских барельефах.
Зарокотали из-за кулис, из-за занавеса гитары, и низкий, тревожащий голос взмыл над залом и темной сценой, хватая за душу. В вышине разгорался свет. Золотой рассвет. Alba. Женщина повернула лицо к Черному, потом откинула руку в сторону и резко отвернулась. Весь ее вид говорил: «Я больше не хочу тебя». Волны света выхватили из тьмы подобие амфитеатра, уступы спускающихся вниз, к арене, рядов. Гитары забили в руках у незримых гитаристов чаще, страстнее. Женщина вскинула руки, развела их в стороны, будто хотела обнять того, кто перед ней. Черный встал на цыпочки, поднял руки над головой, перебирая ногами, пошел, пошел к ней — а она, улыбнувшись, выскользнула из-под его руки и, протянув руки вперед, пошла, танцуя, играя плечами, глазами, руками, всем телом, к тому, что стоял, сжимая в руке мулету, поодаль — к Золотому.
