Николай Иванников - Вепрь
Соня смешалась. Никогда еще она не видела своего учителя в таком состоянии. Лицо серое, помятое, веки опухли, а глаза покраснели, руки мелко тряслись. Говорил он невнятно, с натугой. Похоже, что вчера домой он так и не вернулся, а просидел всю ночь здесь в соседстве с пятью бутылками дешевого вина.
Не зная, как себя повести, она отошла в угол и опустилась на стул.
— Прости меня, Софушка, — продолжал наставник. — Я сегодня не в форме. Мне чертовски, стыдно перед тобой. Ты единственный человек, перед которым мне по-настоящему стыдно.
«Это из-за меня? — спросила Соня, — Из-за этой выставки?»
Странно, но Роберт Григорьевич всё понял.
— Нет, Софья, ты тут ни при чем. Это мои проблемы, — он пригубил стакан. — Понимаешь, девочка, я не только художник, я ведь ещё и муж одной женщины. Вообще-то она хороший человек, это я, наверное, плохой муж. Ну каков уж есть; никому не позволю переделывать себя. И я не брошу ни тебя, девочка, ни свою работу, как бы меня об этом ни просили. — Осушив стакан, он поставил его на стол и оттолкнул.
Роберт Григорьевич покачнулся на стуле.
— Ссоры, скандалы, вечные обиды непонятно на что, ревность неизвестно к кому, — разговаривал он сам с собой, — с годами это накапливается, как осадок в этой гадости, — художник отпихнул в сторону бутылку. — Я мало уделяю внимания семье! Я со своей Сонечкой забросил собственную дочь! А если я всю жизнь мечтал, чтобы жена стояла у меня за спиной и обнимала за плечи, когда я работаю?! Чтобы она первая видела мои картины!.. А если я мечтал, чтобы дочь стала моей ученицей? А если это было единственное, что мне надо в жизни?
Роберт Григорьевич попробовал встать, но не смог.
Соня не знала, что делать. Она теребила в руках трамвайный билет и, склонив голову, смотрела на потрескавшийся линолеум. «Всё-таки это из-за меня, — думала она с горечью. — Всё из-за меня. И ссоры, и эти бутылки…»
…В понедельник, 6 августа, состоялось открытие выставки. Народу собралось много, даже больше, чем Соня ожидала. Учителя из ее школы, друзья со своими родителями, знакомые по художественной школе, незнакомые люди. Ей дарили цветы, поздравляли, целовали, и она гордилась собой, своей победой. Роберт Григорьевич с застывшей улыбкой стоял в нескольких шагах от неё, принимая свою долю поздравлений и пожимая руки, но что-то было не то в его лице. Даже не в лице — в глазах. Какая-то грусть.
Позже, когда стали понемногу забываться и выставка, и сцена в мастерской, Соня узнала, что в те дни, когда она упивалась собственной славой, Роберт Григорьевич разводился со своей женой. Месяц испытательного срока, который им дали в суде на раздумье, он жил в своей мастерской, сплошь заваленной пустыми бутылками. Просыпаясь поутру, не успев отойти от предыдущего похмелья, он высасывал из горлышка бутылку вина и падал без памяти до следующего пробуждения.
В те дни Соня редко появлялась в мастерской. Не потому, что боялась пьяных: ей частенько приходилось помогать матери тащить отца от дверей квартиры, куда его приволакивали более стойкие собутыльники, до кровати, выслушивая его невнятное бормотание. Она боялась однажды утром найти наставника мертвым; мысль эта буквально парализовывала ее, подавляя желание хоть чем-то помочь ему. Хотя как она могла поддержать, какими делами? А словами… Для этого надо не только уметь говорить, но постараться, чтобы слова дошли до отравленного вином сознания, а ей не под силу было ни то ни другое.
Однако все в жизни проходит, вышел из своего затяжного пике и Роберт Григорьевич. Однажды утром, в начале сентября, решившись всё-таки навестить его мастерскую, Соня застала там прежнего наставника. Он был свеж, подтянут и от него снова пахло одеколоном и красками. Бутылки исчезли. Стоя в задумчивой позе перед холстом, художник поглаживал аккуратно подстриженную бороду.
— Вот, — обратился он к Соне, — задумал новую вещь и никак не могу приступить. Эскизов, понимаешь ли, полный стол, а на холст рука не подымается. Дрожит, понимаешь ли.
Он вдруг рассмеялся. Соня тоже улыбнулась.
— Всё по-прежнему, Софья?
Не поняв, что он хотел этим сказать, она тем не менее кивнула. Учитель снова засмеялся.
— Тогда, может быть, сходим в пельменную? Я чертовски хочу есть, у меня живот к позвоночнику прилипает.
Соня с сомнением посмотрела на его живот, который выпирал из-под ремня брюк, и кивнула.
На следующий день она узнала, что со своей семьей Роберт Григорьевич больше не живёт.
* * *Время шло, и к тринадцати годам Соня из хорошенькой девочки превратилась в настоящую красавицу. Многие ее одноклассницы еще отличались от девочек только тем, что теперь регулярно вставляли себе в трусики толстые прокладки из марли и ваты и сразу же становились хмурыми, надутыми, а некоторые из этих чисто физиологических процессов научились извлекать даже кое-какую выгоду: едва месячные давали о себе знать, как они сразу брали у доброй медсестры Катерины освобождение от физкультуры. В остальном же они оставались ещё девочками — тонконогими, с острыми, выпирающими коленками, неуклюжими, почти плоскими. Лишь немногие почувствовали себя женщинами, что являлось предметом их особой гордости перед остальными.
Соня и впрямь была красива. Теперь, выходя из дома на улицу, она чувствовала, что становится центром внимания, что на нее заглядываются не только её одноклассники (собственно, от одноклассников толку было немного — им бы только перекинуться в карты на щелчки да похохотать, а на девчонок мало кто из них обращал внимание, а уж тем более на их фигуры), но и юноши из старших классов, и даже закончившие школу. Проходя мимо них с гордо поднятой головой, Соня все же мельком следила за выражениями их лиц. Глаза ребят в этот момент цинично прищуриваются, нижняя челюсть начинает медленно шевелиться, словно что-то пережевывая, а губы жадно всасывают сигаретный дым. И хотя они старались нагнать на себя ледяное спокойствие, она видела, каким огнем пылают их взгляды, пытающиеся сорвать с неё юбку; ей нравилось это и вместе с тем хотелось узнать, что парни в этот момент чувствуют, что такого волнующего может быть в ее ногах.
Иногда, оставшись в доме одна, Соня раздевалась догола и подолгу стояла перед зеркалом, осматривая себя, пытаясь понять, что за изюминка появилась в ней с некоторых пор.
С ней стали заговаривать на улицах незнакомые парни, она не видела в этом ничего предосудительного, но, следуя строгим маминым наставлениям, не оборачиваясь, шла своей дорогой.
А вскоре она познакомилась с Олегом.
Это случилось мартовским вечером, когда они с Машенькой Лисовских возвращались домой из кино по аллее Восточного сквера. На скамейке под кленами сидели двое ребят лет семнадцати, о чем-то разговарившие хрипловатыми голосами. Девочки прошли мимо, не обращая на них внимания, но по сверлящим их спины, а главное — попки взглядам поняли, что незамеченными они не остались.
«Сейчас начнется», — подумала Соня. И не ошиблась. Их окликнули, едва они успели пройти мимо скамейки.
— Эй, девчонки! Де-воч-ки!
Те не обернулись, сообразив, что ребята пошли следом за ними.
— Ну что же вы, в самом деле, такие пугливые? Повернитесь, посмотрите, какие мы симпатичные и веселые…
Они даже отдалённо не были похожи на хулиганов. Ребятам ужасно хотелось познакомиться с двумя симпатичными девчонками, и они шли позади, дурачась и заигрывая. Сначала девчонки чинно вышагивали, стараясь не прислушиваться к их словам, но ребята выдавали такие смешные глупости, что те сами не заметили, как составили им компанию. Мальчишки дурачились, Машенька смеялась, прикрывая рот ладошкой, Соня улыбалась, стреляя глазками в паренька, который пристроился рядом. Он был одного с ней роста, скуластый, стриженные под ежик волосы он то и дело расчесывал пятерней и тоже косился на Соню, а когда их взгляды встречались, отводил глаза и выдавал какую-нибудь новую глупость.
Они шли медленно, не задумываясь о времени, хотя было уже довольно темно. Остатки мокрого снега хлюпали под ногами, превращаясь в грязь, фонари в сквере почему-то не горели, небо задернулось черной тучей. Пару раз им попадались навстречу пьяные. У Сони замирало сердце, когда они проходили мимо, и теперь она уже радовалась тому, что мальчишки пошли с ними.
Сониного спутника звали Олегом.
— А вот этого волосатого можете называть Винтом, я разрешаю.
— Вообще-то Винт я только для самых близких друзей, — юноша мотнул шевелюрой. — Винтик. Винтушек. Мама называет меня просто Сашей. Иногда Шуриком. Кстати, без нас в этом направлении, — он ткнул пальцем в быстро темнеющую даль, — вы бы прошли с массой проблем. Там сегодня гуляет Штырь и прочие дикие животные этого зоопарка.
Соне сделалось неуютно, подруге, по всей видимости, тоже. Перестав улыбаться, Машенька настороженно посмотрела в темноту, туда, где гулял какой-то Штырь.
