Николай Иванников - Вепрь
На дворе сочилась морось из гонимого ветром холодного тумана, сквозь него с трудом проглядывали тени притихших домов и несуразные силуэты раскачивающихся деревьев. Школьная площадка была выложена из прямоугольных бетонных плит, в стыках между ними частенько застревали женские каблучки и колеса велосипедов, а сейчас в них струились ручейки, вытекающие на дорогу и образовавшие там уже довольно солидную тёмную лужу с бензиновыми пятнами.
Дети перешли через площадь, обошли лужу, и вдруг Соня заметила под раскидистой опавшей березкой Витьку Самохина, размахивающего руками перед бледным личиком Машеньки Лисовских. Мальчишка что-то отрывисто кричал, Машенька, испуганно закусив губу, часто моргала. Казалось, она вот-вот заплачет.
Соню это насторожило. Самохин совсем не из тех, с кем Машенька водила знакомство: он был двоечник и закоренелый хулиган, она же — круглая отличница примерного поведения.
Соня с Ромкой подошли ближе. В глазах Самохина бушевала настоящая ярость, у Машеньки дрожали щеки. Голос мальчишки гремел барабаном, разрывая туман в клочья.
— Так и скажи, что пожалела! — орал он, к его толстый короткий палец упирался то в Машеньку, то в пелену тумана над ее головой, то в собственную грудь. — Мария в твою сторону даже не смотрела!
Машенька что-то лепетала, пытаясь оправдаться, но Самохин её не слушал. Он продолжал кричать, с каждой секундой выдавая все больше децибел.
— Не ври, не ври!
Соня знала, в чём тут дело. Самохину сегодня не повезло точно так же, как и Ромке Чернову. В середине урока Марии Сергеевне пришло в голову устроить письменную проверочную работу по трем последним параграфам учебника. Целых пятнадцать минут Самохин тщетно выпрашивал у Машеньки её тетрадь. Он не надеялся, конечно, что учительница поверит в то, что он сам написал работу на «отлично», на тройку можно было надеяться, а большего ему и не надо.
— Не ври, понятно?! Сейчас по лбу дам, что бы больше не врала!
А вот это уже было серьёзно. Дать по лбу для него — раз плюнуть. Когда Соня с Ромкой поравнялись с ними, девочка замедлила шаг, посмотрела на своего спутника. «Ну, — просили ее глаза, — сделай же что-нибудь, ты же мужчина». Ромка сделал удивлённый вид, когда Соня остановилась.
— Ты что?
Она кивнула на Самохина, ядовито прищурившись.
— Ну и что? — недоумевал Ромка. — Это их дела, пусть сами и разбираются.
Внешне он остался равнодушным, только глаза распахнулись, зрачки превратились в чёрные точки, взгляд забегал. Ромке ужасно не хотелось драться. Да он и не умел.
— Ну что, пойдём? — нетерпеливо спросил он.
Она покачала головой, уже не глядя на него. Она смотрела на Машеньку и Самохина. А тот продолжал горланить, руки его взмывали в воздух, опускались, напоминая ветряную мельницу. По Машенькиному лицу уже покатились первые слезинки.
Соня почувствовала, что закипает. И не потому, что не могла выговориться; нет — она не терпела несправедливости. Крепко стиснув зубы, Соня выхватила из рук опешившего Чернова свой портфель и, размахнувшись, врезала им Самохину по голове. Тот мгновенно умолк; стало так тихо, что было слышно, как туман опускается на жухлую траву.
— Ты что, ты что? — бормотал он, схватившись за голову и пятясь.
Соня опять размахнулась, и портфель снова опустился на его голову. И. еще два раза. Самохин пятился, закрываясь от ударов руками.
— Ты что, сдурела?
Запыхавшись, Соня остановилась. А Самохин уже оправился от потрясения.
— Дура ненормальная! Ты тоже в лоб хочешь?
Он кинулся на неё с кулаками, но тут на его пути вырос Ромка Чернов. Он был меньше, слабее, не умел драться и в других обстоятельствах ни за что не встал бы против Самохина, однако сейчас, при Соне, не мог показать, что отчаянно трусит.
Мальчишки сцепились. Соня, обнаружив, что Ромка в деле оказался не так уж слаб, взяла Машеньку за локоть. «Молодец, Чернов, — подумала она. — Наверное, я разрешу тебе сегодня поцеловать меня в щёку…»
С этих пор они с Машенькой стали неразлучны. Тяга к рисованию ещё больше сблизила их. Карандаш, кисть и краски стали своего рода символами их дружбы. Машенька уже два года посещала художественную школу; именно она впервые объяснила Соне, что такое мольберт, ось симметрии, светотень и блики…
К концу четвёртого класса Машенька обратила внимание, что у Сони весьма неплохо получаются портреты. Увидев ее с косынкой на голове и ромашкой во рту, Машенька восхитилась.
— У тебя здорово получается. Хочешь, я покажу твои рисунки Роберту Григорьевичу? Вместе сходим и покажем…
Соня смотрела обрадованно и вопросительно.
Машенька всплеснула руками, немой вопрос подруги она поняла. Она вообще всегда легко понимала Соню.
— Роберт Григорьевич — самый настоящий художник. Он директор нашей художественной школы. В прошлом году в Москве была выставка его картин, мы с папой специально на неё ездили…
Роберт Григорьевич Крымов долго разглядывал Сонины работы, некоторые из них откладывая в сторону. Соня не отрываясь смотрела на его лицо. Он ей понравился с первой же секунды, хотя больше напоминал геолога, чем художника: лет сорока, высокий, крепкий, с аккуратной прямоугольной бородкой, рыжеватыми усами. Коричневые жилистые руки были сплошь покрыты черными волосами, даже на пальцах росли волосы.
Просмотрев рисунки, он почесал щеку.
— Так это твои работы? — спросил он Соню.
Та кивнула.
— Это твои работы, — повторил он, — и тебя зовут Соня Руденко. Хм, интересно, очень интересно…
Он снова взял в руки один из рисунков и стал его рассматривать.
— Значит, ты сама нарисовала.
— Сама, Роберт Григорьевич, сама, — подтвердила Машенька. — Смотрела в зеркало и рисовала. Только сначала у нее во рту была кисточка, а я посоветовала переделать ее в ромашку.
— Ну и зря посоветовала, — возразил художник. — С кисточкой было бы лучше. С кисточкой и без косынки — у тебя интересный цвет волос. Что ты на это скажешь?
Соня пожала плечами.
— Она ничего не может сказать, Роберт Григорьевич, — ответила за нее Машенька. — Соня не умеет разговаривать.
— В каком смысле? — удивлённо склонил голову художник.
— Она немая
— Немая? Но слышать-то ты меня слышишь?
«Слышу», — кивнула Соня.
— Это что — как Саня Григорьев? Ты уже, думаю, читала «Двух капитанов»?
«Читала», — снова кивнула она.
— Молодец. Моя дочь до неё ещё не добралась…
Так, слово за слово, они сдружились. В тот же день Роберт Григорьевич оформил ее в свою школу, сразу в третий класс, и теперь они с Машенькой ходили сюда вместе три раза в неделю. С Соней художник занимался индивидуально, считая ее своим открытием, и через два года, ко времени окончания школы, он, чмокнув ее в острый носик, пожал ей руку.
— Ты молодчина, Софья. Скажу тебе откровенно, как художник художнику — ты лучшая из тех, кто выходил из этих стен. Кстати, у меня есть для тебя сюрприз: я уже обо всем договорился, и в конце июля — начале августа в кино театре «Родина» пройдёт выставка твоих работ. Твоя выставка! На всех стенах одна лишь Софья Руденко! Нам с тобой придется попотеть, девочка моя, работы у нас море, а сроки, сама понимаешь… Я тут составил небольшой план — картины будут выставляться по темам, и на некоторые из них картин у нас катастрофически не хватает…
Выставка открылась 6 августа 1984 года, в понедельник. Последнюю неделю перед этим, жаркую в прямом и переносном смыслах, Соня так выматывалась, что однажды уснула прямо у мольберта с кистью в руке. Иногда она рисовала в мастерской Роберта Григорьевича, и тогда ему приходилось отвозить ее домой через полгорода и потом долго извиняться перед Сониной мамой.
В эти дни, заваленные работой, Соня не сразу заметила, что её наставник сильно изменился. Он стал раздражительным, много курил, почти по пачке «Беломор-канала» в день, а однажды (до открытия выставки оставалось два дня), придя в его мастерскую, обнаружила, что он сидит за столом, подперев голову рукой, а рядом несколько пустых бутылок и наполненный темно-красным вином стакан. В мастерской стоял резкий запах перегара и табачного дыма.
— А, это ты, Софья, — Роберт Григорьевич, с трудом приподнял непослушную голову. — Проходи, девочка моя, проходи. Теперь это не только моя мастерская, но и твоя…
Соня смешалась. Никогда еще она не видела своего учителя в таком состоянии. Лицо серое, помятое, веки опухли, а глаза покраснели, руки мелко тряслись. Говорил он невнятно, с натугой. Похоже, что вчера домой он так и не вернулся, а просидел всю ночь здесь в соседстве с пятью бутылками дешевого вина.
Не зная, как себя повести, она отошла в угол и опустилась на стул.
— Прости меня, Софушка, — продолжал наставник. — Я сегодня не в форме. Мне чертовски, стыдно перед тобой. Ты единственный человек, перед которым мне по-настоящему стыдно.
