Илья Рясной - Скованные намертво
— Привет, негодяй.
— За что же ты меня так, дорогая?
— Ты нашу сегодняшнюю газету читал?
— Ага.
— Мне она только утром на глаза попалась… Ну, Аверин. Ну, трепло.
— Это ты про заговор?
— А про что же еще?
Взгляд Аверина скользнул по первой полосе газеты, аршинные буквы вопили: «Погромы будут», — говорит казначей фашистской организации. Читайте статью Ефима Кашина».
Статья начиналась на первой полосе и уходила на третью.
"Мы встретились с ним случайно. На одном из многочисленных фуршетов, которыми так богата сегодняшняя Москва и которые превратились в обязательную, хоть и порядочно наскучившую часть жизни московского интеллигента. Его можно принять за кого угодно — за лесоруба, вышибалу из ресторана, «нового русского». Он уплетал за обе щеки дармовое угощение, ничуть не стесняясь окружающих, и был вполне доволен собой. Обычный человек — не отмеченный ни интеллектом, ни образованием. Только в глазах его царил жестокий холод, а в повадках проскальзывало нечто неуловимо первобытное, звериное. Он пил, крякая, фужерами все что попало — водку, шампанское, заедая бутербродами с осетриной и колбасой. Он не хотел упускать дармовое угощение. И при взгляде на него рождалось смешанное чувство жалости и брезгливости. Не знаю, что толкнуло меня разговориться с ним. Видимо, участие к человеку, оказавшемуся одним в незнакомой компании. Не помню, с чего началась беседа. И о чем мы говорили — да так ли это и важно? Но на вопрос, чем он занимается, он вдруг неожиданно ответил:
— Я казначей.
И назвал одну из известных ура-патриотических организаций, прославившуюся крестными ходами, угрозами «некоренным», истово борющуюся с «мировым сионизмом». Я несколько опешил, мне не верилось в правдивость этого утверждения, но следующие минуты разговора развеяли мои сомнения. Этот человек был тем, за кого себя выдавал.
Мы говорили несколько минут. Он твердил набившие оскомину идеи о всемирном масонском заговоре, о евреях, продавших Россию, а заодно правящих ею (как можно править тем, что продал?). «Тель-авивское телевидение», рука Израиля — все это слышано не раз и воспринимается интеллигентными людьми только со смехом, тем более интеллект у собеседника оказался невысок, доводы избитые. Мне было бы скучно, но тут я напоролся на его взгляд. Ах, эти глаза. Они горели яростной уверенностью в своей правоте. В нем будто восстала дикарская, нецивилизованная, не признающая всего остального мира Россия.
— Ну, а как с погромами? — неожиданно спросил я его.
— Будут. Еще какие, — ответил он.
В его азиатских чертах таилась жестокая уверенность. И в этот миг мне стало по-настоящему страшно»…
— Как тебе? — спросила Света.
— С душой написано.
— Он в «Русскую мысль» во Франции уже намылился отсылать эту статью. Утром сегодня звонил. Спрашивал, не боюсь ли я общаться с такими типами.
— А ты что сказала?
— Что теперь уже боюсь… Ладно. А депутат?
— Это который? Митрофаныч?
— Он. Ему после разговора с тобой стало плохо с сердцем, и он уехал.
— Жалость какая. Не подох случаем?
— Как ты можешь?
— Значит, живой.
Аверин не стал спрашивать, где она набрала такое количество сумасшедших. Один маслины жует. Другой антисемитов ищет. Третий — на зоне гомиком работал. Склад достопримечательностей.
— А Мила твой телефон спрашивает, — закончила Светлана. — У тебя, правда, с ней ничего не было?
— Ей-Богу.
— Ох, врешь.
— Ну да. Посмотри в мои честные глаза.
— По телефону?
— Женское сердце чуять должно.
— Оно и чует, что ты мерзавец и кот.
— Ну и?
— Ну и я все равно тебя хочу.
— Ага.
— Вот тебе и ага.
Аверин вздохнул…
— Увидимся.
Повесил трубку.
Ему стало грустно и как-то неуютно. Запутался он с женщинами окончательно. Он привык к Свете и где-то даже любил ее. Где-то любил и Наташу. Был без ума от Маргариты. И получилось, что он винтик в общем механизме дурдома. Патологический бабник и сексуальный террорист.
Он посмотрел на телефон. Ему захотелось позвонить Маргарите. Услышать ее спокойный голос. Но он знал, что этого не получится. Маргарита уехала на повышение квалификации в Ленинград. И без нее, с одной стороны, тяжело, а с другой — облегчение. Она высасывала его силы. Что-то странное наблюдалось в их взаимоотношениях.
— А ну вас всех, — махнул он рукой. — Не нужен нам никто, а, Пушинка.
Пушинка мяукнула и стала тереться о его ноги. Потом дружески тяпнула за руку.
Он взял две бутылки с пивом и отправился к Егорычу. Тот открыл дверь. Его серый рабочий халат и руки были заляпаны краской.
— Чем ты тут занимаешься? — спросил Аверин.
— Плакаты пишу, — сказал он.
— Зачем?
— Очередная демонстрация у телевидения.
— Так. «Телявивидение — опиум для народа». Примитивно.
— Предложи получше.
— Пожалуйста. Если хочешь быть здоров, то наплюй на дикторов.
— Еще глупее. И ударение не правильное.
— Выпьем по глотку?
— Давай. У тебя отгул?
— Ага… Про меня в газете написали, — Аверин протянул Егорычу газету. По мере того, как тот читал, его лицо становилось все угрюмее.
— А когда ты в «Память» вступил?
— Это шутка, Егорыч…. Это страна психбольных. Здесь нельзя острить. Ведь любая самая абсурдная шутка и самое абсурдное предположение может оказаться реальностью. Здесь шутки воспринимают всерьез.
— Или серьезное как шутку, — кивнул Егорыч. — Это охлократия по Платону.
— Ладно. Давай дернем… А этому критику я набью морду.
— А он заявит, что это и был долгожданный погром…
— Пошли они все.
— Как он пишет — дикарская Русь. Это про тебя, Славик. На дикаря ты похож…
К пяти часам Аверина ждал Долгушин.
Начальник отдела РУОПа сидел в своем кабинете. Он играл в нарды с Савельевым, символизируя дружбу между РУОПом и МУРом. Долгушин был зол, как черт. Шашки он переставлял на доске с треском. Кидал кости так, что они часто слетали с доски и падали на пол.
— Да не злись ты, — успокаивал его Савельев.
— Скоты, — сказал Долгушин.
— Чего вы такие мрачные? — поинтересовался Аверин.
— Максура, помнишь, мы задерживали? — Долгушин бросил кости, выпал дубль «шесть-шесть».
— Известная личность, — кивнул Аверин.
— На, посмотри, — Долгушин протянул листок.
На нем довольно неплохо изображался грустный субъект в полосатой арестантской одежде, сидящий в камере с гирей на ноге. А ниже шли стихи, суть которых сводилась к тому, что поганые руоповцы шьют Максуру дело. Хотят обидеть невиновного. Но следователь Слава не дурак. Следователь Слава разберется. Следователь Слава решит по справедливости.
Максур контролировал рынок в ЦСКА. Хозяева рынка, как положено, платили ему мзду, пока тот не начал требовать все больше и больше, а затем и вообще выживать их и рассаживать своих людей. Директор рынка написал заявление, и в момент передачи денег Максура взяли. Все было запротоколировано, задокументировано, заснято на пленку.
— Ну? — спросил Аверин.
— Что ты думаешь? Следователь Слава действительно не дурак. Он взял у Максура десять тысяч баксов и отпустил его под подписку о невыезде. Вольноотпущенник в тот же день заявился на рынок, заявил, что торгаши поганые опозорили его перед всем городом. Наложил на них контрибуцию — десять тысяч на подкуп следователя и еще больше за позор.
— Отдали?
— А куда денутся? Кто из потерпевших после таких фортелей к нам пойдет?
— А где этот сукин кот — следователь?
— Черт его знает. Выпустил Максура и без всякого спроса куда-то снялся. Кажется, в Крым — деньги пропивать.
— М-да. Надо дело по нему возбуждать, — посоветовал Аверин.
— Ага, кому надо? Прокуратуре? Где доказательства? Кто видел передачу денег? Его даже с работы за прогул не выгонишь, поскольку следователей не хватает и некому работать.
— Лучше вообще следователей не иметь, чем таких.
— Эх, его счастье, что он уехал. Клянусь, если бы вчера его застал — он бы уже в больнице лежал. Изувечил бы сволочь! — Долгушин начал щелкать шашками и под конец зло произнес:
— Марс тебе!
— Давай новую, — предложил Савельев.
— Вот, Слав. А вчера взяли Арсена.
— Грузинского законника?
— Да. Взяли у ресторана «Ханой». Он выступал судьей в споре между солнцевскими и грузинской группировкой. На кармане граната и анаша — все как положено. Так народный судья его отпустил. Меру пресечения изменил. Говорит, мы подбросили все это богатство. Мне больше делать нечего, как гранаты на такое дело расходовать?
— Продажные шкуры, — согласился Аверин.
— Если я гранату и подброшу, то в народный суд. И без чеки. Совсем ополоумели. Не дают, сволочи, работать. Долгушин расставил шашки и опять стал кидать кубики.
— Что с делом по расстрелу Артема Смолина?
