Инна Булгакова - Солнце любви
Петр Романович поднялся перелечь на диван в кабинете, сделал шаг, другой. и застыл от страха. Болела левая нога, щиколотка, которой он ударился, когда шел во тьме. тьфу, пропасть! Ударился, ворочаясь в кошмаре, об изогнутую ножку — вот качалка и пришла в движение.
А в прихожей Петр Романович налетел на валяющийся почему-то посередке тяжелый стул и выругался от боли и бессилия — на мир, заставленный предметами, не желающими подчиняться, как во сне.
3
- Оленька, а почему вы меня не предупредили?
- Извини, не пришло в голову. Квартира отдельная. Эта девица тебе мешает, устраивает ночные оргии, водит мужчин?
- Да я ее видел только раз, когда взорвался автомобиль.
- О, мы слышали. Так в чем проблема?
- Никакой проблемы, но ведь надо знать, с кем живешь через стенку.
Ольга Ипполитовна — живая, маленькая, прелестная женщина, почти на пятнадцать лет моложе мужа, который ее обожал, — улыбнулась мельком, многозначительно.
- Она тебя так заинтриговала, что ты прибежал за сведениями? Ну-ка, признавайся!
- Не в этом дело, — он покривил душой, — вы поступили не по- родственному.
Младшего брата отца никак нельзя было упрекнуть в недостатке родственных чувств: Петрушу (так его звали в семье дяди) он привык опекать, проще говоря, кошелек преуспевающего адвоката всегда был к услугам племянника, чем тот пользовался редко. А с Оленькой, почти ровесницей, Петра связывало нечто вроде нежной дружбы, только Ипполита он переносил с трудом. Словом, упрек незаслуженный; тетушка угадала: он пришел за сведениями.
Ольга Ипполитовна закурила тоненькую коричневую сигаретку (дамскую, американскую).
- Третьего дня заявился Ангелевич, Жени не было дома. И уговорил меня, а я — твоего дядю. Слушай, двести пятьдесят долларов на земле не валяются.
- Да конечно. Стало быть, квартиру Ангелевич оплачивает?
- Ее папа каким-то боком связан с шоуменом, вот и балует дочку.
- Новый буржуа, — вспомнил Петр.
- Да, работает киллером.
- Кем? — изумился он, а из квартирных недр донеслось ржанье Ипполита.
- То есть дилером. в общем, какой-то посредник, я не в силах запомнить эту терминологию. Сейчас за границей по делам, я только с ней познакомилась. И, межу нами говоря, пожалела, что дала слово Ангелевичу.
- Почему?
- Она мне не понравилась. Что-то в ней. не то, скользкое. Ты скажешь, стареющая дама необъективна к юному существу. И это, должно быть, есть, не спорю, но.
- Да ну, Оль, я обаятельней тебя женщины не встречал.
- Спасибо. В общем, нечто почти неуловимое меня тревожит.
- Что тебя тревожит, душа моя? — подхватил вошедший в гостиную дядя — явно с процесса — безукоризненный джентльмен в траурной «тройке». Эта пара — их удивительная многолетняя любовь — служила для племянника идеалом недосягаемым.
Жена пояснила:
- Протеже Ангелевича.
- Жиличка наша? А что с ней?
- Знаешь, она редкая красавица.
- Серьезно? Надо поглядеть.
- Как будто позировала Боттичелли.
- Думаешь, она сумеет оттягать у меня квартиру?
Вновь хохот невидимого Ипполита.
- Да ну тебя! — жена, капризно.
- Устроит публичный дом? Ну, так прогони ее — и дело с концом. Я вообще был против этой аферы.
- И я! — опять Ипполит.
- Все, обедать! И непременно с шампанским, я сегодня выиграл сложнейший процесс.
При слове «шампанское» из своей комнаты выкатился Поль и сразу поинтересовался, сколько «папочка огреб». «Не в том суть, — отвечал папочка смущенно, словно застигнутый на тайном пороке, — дело очень интересное». Значит, защищал практически бесплатно. Евгений Алексеевич своего не упускал, конечно, и все же в принципе тесть был не совсем прав, упрекая его в защите «плутократов»: как художник, работающий на заказ, иногда не может устоять перед созданием бесцельного, в финансовом отношении, шедевра — так и дядя порой не упускал дела «дешевого», но таящего сильную, драматически трогательную коллизию; спасал «по совести» невинных убийц — и частенько побеждал. Однако размазывать «благодеяния» не любил — тайная, благородная страсть. Хотя случались и такие курьезы: в семье до сих пор посмеивались, вспоминая, как беззаветно и бескорыстно боролся адвокат за одного бедного страдальца, который, благополучно избежав наказания, преподнес Евгению Алексеевичу чрезвычайно ценный портсигар червонного золота с гравировкой: медицинский символ — «смерть курильщикам».
Сегодня был явно день победы, стол цвел чайными розами, радовал прекрасными яствами (Ольга Ипполитовна хозяйка превосходная и сама лакомка), шампанское играло в бокалах. но Петр, под впечатлением прошлого вечера и сна, был весьма умерен.
Обсуждали вчерашнее «самосожжение», пересказывали романтические небылицы (Ольга и Поль, перебивая друг друга): будто бы иностранец, чуть ли не швейцарец, погиб из-за любви к русской девушке.
- Швейцарец? — сомневался дядя. — Из-за любви? Не верю!
Жена стояла на своем:
- Я сама утром слышала в «колбасной». Он врезался в стену швейцарской фирмы.
- Почти на родине помер, да? Не верю!
- Заладил, как Станиславский.
- А ты у меня дите малое.
- Помиритесь на литературном варианте, — вставил сын с умненькой усмешечкой. — Иностранец-демон у Патриарших вводит в грех атеиста Берлиоза. Как ты на это смотришь, Романыч? Ведь правда эстетически красиво и завершенно?
- Это не литература, — подал голос двоюродный брат; до чего он был привязан к дядьке, до того не переносил его сына. — Это первая смерть на моих глазах. я имею в виду — насильственная.
- Как насильственная? — удивилась Ольга Ипполитовна.
- В смысле — противоестественная, насилие над собой. Вы не слышали его крик из огня.
- Петруша, ты здоров? — осведомился адвокат, прихлебывая мелкими глотками золотистое зелье. — Вид у тебя бледный.
- Вчера перепил с Подземельным.
- Нашел тоже с кем. — начал дядька, но добродушную воркотню его прервал телефон.
- Пап, тебя.
- Да!.. Когда? Не знаю, устал. Позвоните вечером. Договорились! — Евгений Алексеевич положил трубку. На лице — взволнованное выражение азартного охотника. Домочадцы подали реплики:
- Жень, тебе необходим отдых.
- Выгодное дельце, пап?
- Интересное. (Значит, не выгодное.) Так вот, Петя, я обещал твоему отцу.
- Дядя Жень, мне уже тридцать четыре.
- Вот именно. И твой образ жизни меня тревожит. Ты хочешь совсем бросить философию.
- Господи, я же ничего ни у кого не прошу.
- Я сам дам. Моя давняя идея — обеспечить тебя на год (на два, на три — сколько надо?), чтоб ты закончил свой труд по теологии.
- Спасибо. Воспользуюсь, если подопрет.
- Во-первых, врешь. Сколько раз я предлагал? Во-вторых, уже подперло, коль ты напиваешься с Подземельным.
- С исчадием ада! — проскрежетал Поль.
- Заткнись, родной.
- Он пришел ко мне помянуть Романа Алексеевича.
- Неужели помнит? — удивился дядя.
- Только в этом году вспомнил, да и то на два дня ошибся. Я выпил его медицинской отравы, и мне приснился отец. В первый раз за девять лет — так реально, что я до сих пор под впечатлением.
Петр покинул счастливое семейство уже в сумерках, пересек бульвар, роковой переулок (огромное пятно копоти на красной стене видно издалека) и пешеходными тропами меж старых домов пробрался в свой Копьевский. Во дворе под липами было уже совсем темно, а в подъезде сверху слышались скорые шаги, кто-то спускался навстречу, пронесся мимо…
- Игорь, ты? — спросил Петр Романович вслед; тот остановился, взглянув исподлобья; Игорь Николаевич Ямщиков — еще один, последний, сосед по площадке. — Разве ты в Москве?
- Как видишь.
- А чего не здороваешься?
- Задумался.
- Кончили реставрацию?
- Нет. Я ненадолго отлучился.
И низвергся. Странно. Странный этот тип с женой Тоней — оба архитекторы — занимались восстановлением подмосковного храма Рождества Богородицы (между прочим, неподалеку от дачи адвокатского тестя). О чем Игорь с месяц назад рассказывал соседу, захлебываясь от восторга. и вдруг «задумался».
Петр Романович беззаботно стряхнул неприятное впечатление, поднялся к себе, прошел на галерейку, облокотился о витое перильце, глядя в раскаленный пожаром закат. Вечер горяч и тих, лишь снизу, издали долетает жужжанье Садового кольца, и удивительное ощущение постепенно и властно проникает в душу — ощущение чужого взгляда, если можно так выразиться. Петр Романович осторожно повернул голову направо: ни шороха, ни звука, а стеклянная дверь приоткрыта и «Мерседес» во дворе. Да и с какой стати красавица будет тайком наблюдать за ним?.. Ему страшно — он вдруг осознал — страшно, жутко. Да что такое? (Неожиданно вспомнился сон и восклицание Евгения Алексеевича в прихожей, когда он провожал племянника: «Почему ты хромаешь?» — «Ударился во сне». — «Во сне? Об кого?» они рассмеялись.)
