Данил Корецкий - «Сандал» пахнет порохом
Ночью, когда луна перевалила пик самой высокой башни Аламута, Парвиз подполз к монгольскому лагерю. Всадники по очереди охраняли подходы к огромной осадной катапульте, вокруг которой сидели и лежали у тлеющих костров не меньше пятидесяти воинов – охранников и обслуги. Свежий ветер доносил запах жареной баранины, Парвиз даже слюну проглотил. Но сейчас ему было не до еды. Конник в панцире из толстой кожи и железном шишаке, с копьем в руке, неспешно объезжал охраняемый периметр, и Парвиз пополз наперерез, сокращая расстояние с линией его движения. Спрятавшись между большими камнями, он замер и стал ждать, сжимая в руке широкий кинжал. Было бы удобней зажать его в зубах, но клинок отравлен, и хотя яд несколько месяцев не освежался, делать это не стоило. «А если он увидит меня с высоты седла? И пришпилит копьем, как скорпиона?»
Мерный топот копыт неотвратимо приближался, отступать было уже поздно. Но отступать он и не собирался. «Победа или смерть!» – вот лозунг ассасина. Луна зашла за тучу, теперь заметить его среди камней было практически невозможно. «Сам Аллах помогает мне», – решил Парвиз и приободрился. Передние мохнатые ноги низкорослого монгольского коня прошли совсем рядом с его головой… Выждав секунду, он, как атакующая гюрза, взлетел на круп, левой рукой обхватил всадника за туловище, а правой ударил в горло – снизу вверх.
– Хрусь! – с противным звуком кинжал вошел по самую рукоятку. Издав короткий хрип, монгол повалился вперед, конь заржал и взвился на дыбы. С трудом удержавшись, Парвиз сбросил труп и, ухватившись за уздечку, вернул животное к повиновению, похлопал по шее, погладил, и конь успокоился. Парвиз осмотрелся и прислушался. Никаких признаков тревоги у костров не заметно: ни всполошенного метания теней, ни лязга обнажаемых сабель, ни криков… До обостренного слуха доносились обрывки гортанных разговоров и смех. Он хотел завладеть доспехами, но они были запачканы кровью. Зато лук, колчан со стрелами, копье и сабля – стали его трофеями. Так же, как шлем и притороченный к седлу плащ, в которые Парвиз немедленно облачился. То, что вещи принадлежали только что убитому им воину, а шишак еще сохранял его тепло, ассасина ничуть не смущало.
Потом Парвиз нарвал жесткой высохшей травы и привязал несколько пучков к стрелам, сразу за наконечником. Достав огниво, поджег их и быстро выпустил горящие стрелы в чернеющую на фоне костров громаду катапульты – одну за другой. Описав дугу, пять клубочков огня, подобно падающим звездам пролетели около сотни локтей, несколько стрел со стуком вонзились в массивную деревянную конструкцию. Вначале это не привлекло внимания, а потом было поздно. Когда послышались испуганные крики и заметались темные фигуры, на них налетел черный всадник, как потом утверждали уцелевшие – в два раза больше обычного. Он рубил врагов саблей и пронзал копьем, от чего сумятица только усилилась. Деморализованные воины начали разбегаться, а страшный всадник преследовал их и рубил, колол, рубил, колол…
Потом, так же неожиданно, неизвестный мститель исчез, оставив на поляне несколько десятков трупов, и горящую катапульту.
Добравшись до своей пещеры, и хлестнув напоследок коня, чтобы ускакал подальше, Парвиз поел вяленого мяса и лепешки, найденные в седельной сумке убитого монгола, после чего заснул сном младенца. Совесть его была спокойна: он достойно выполнял свой долг.
Утром монголы, гортанно перекликаясь, прочесывали лес, но гораздо ниже пещеры, видно не решаясь подниматься по склону. К вечеру все успокоилось, но Парвизу стало ясно, что придется искать другое укрытие. Хотя где можно укрыться от тысяч раскосых, но острых глаз, он не имел понятия. К тому же, ему надо было любой ценой пройти в крепость, а как пробраться сквозь стоящее на горной дороге войско, он тоже не представлял. Разве что облачившись во вражескую форму? Вряд ли это возможно: уж слишком он не похож на монгола, да и языка не знает…
Когда спустились сумерки, Парвиз накинул трофейный плащ, надел шлем и вновь отправился на вылазку. Он сразу обнаружил, что монгольская армия пришла в движение: ощетинившиеся копьями отряды двигались по дороге на вершину Аламута, низкорослые, но сильные, монгольские лошади с мохнатыми ногами, тащили катапульты и стенобитные машины. Внизу были усилены караулы: лагеря объезжали парные патрули, и их число заметно увеличилось. Но он сумел пробраться сквозь линию оцепления и направился к большой войлочной юрте, с привязанной рядом парой лошадей, где по его расчетам должен был располагаться штаб.
Он уже приблизился к цели, когда из юрты выскочил маленький желтолицый китаец в широком халате и похожей на треуголку шапке. Это мог быть камнеметчик, огнеметчик, или арбалетчик – завоеватели доставляли их из захваченной части Китая тысячами. Но, судя по тому, что он очень торопился, и держал в руках свернутую трубочкой бумагу, это был курьер. Они столкнулись лицом к лицу. В просторном монгольском плаще и шишаке, закрывающем щеки, Парвиз надеялся, что не будет привлекать внимания. Но он ошибся. Китаец что-то спросил напряженным тоном и поднял фонарь, в котором плавал в плошке с жиром тускло горящий фитиль. Ни шлем, ни плащ не помогли: узкие глаза округлились от удивления и страха, но вскрикнуть он не успел – помог кинжал, который пробил сердце китайца насквозь… Однако Парвизу стало совершенно ясно, что никакая маскировка не поможет ему смешаться с войсками и даже близко подойти к воротам крепости! Значит, надо воевать – одному против всей армии!
Наложив стрелу на тетиву лука, а две зажав в зубах, Парвиз ворвался в юрту. Там, в тусклом свете такого же фонаря, писарь-китаец что-то писал под диктовку толстого и важного монгола, в богатой одежде, с удобством развалившегося в кресле с высокой спинкой и подлокотниками. По обе стороны от него застыли в настороженных позах два охранника. Но настороженность была вызвана скорей раболепием перед начальником, чем готовностью отразить нападение противника. И дальнейшие события это подтвердили. Парвиз вскинул лук и пустил стрелу в сердце толстяка, тот вскрикнул и обмяк, но остался довольно ровно сидеть в кресле: очевидно, на близком расстоянии стрела пробила его насквозь и пригвоздила к спинке. Вторая стрела уложила охранника. Только тогда его напарник вышел из оцепенения и схватился за саблю, но успел вытащить ее только наполовину: третья стрела пробила ему горло.
Парвиз резко повернулся к писарю. Тот бросил заточенную тростинку на недописанный лист бумаги, и закрыл лицо руками. Ассасин неспешно вытащил саблю. На бумаге расплывалась клякса. Она портила весь вид каллиграфически написанного документа. Внезапная мысль удержала руку.
– Ты понимаешь по-арабски? – спросил он. Китайцы имели склонность к языкам и часто служили в монгольском войске переводчиками.
– Да, да, – убрав руки от лица, с надеждой закивал писарь.
– Тогда пиши то, что я тебе скажу!
Китаец послушно достал чистый лист бумаги, схватил тростинку, обмакнул ее в бронзовую чернильницу, преданно и внимательно уставился на Парвиза.
– Коменданту Мухаммаду… – начал диктовать тот.
Когда писарь закончил писать, присыпал текст песком, отряхнул и, с угодливой улыбкой, протянул письмо Парвизу, тот на миг задумался. Но только на миг. Теперь китаец знал то, чего никто посторонний знать не должен. И его сабля вроде сама собой сверкнула в воздухе. Теперь стопка бумаги на столе писаря была забрызгана красными кляксами. Но ассасин все равно взял с собой несколько листов.
Выйдя из юрты, Парвиз вскочил на одну из лошадей и неспешно поехал прочь от дороги на вершину. На этом направлении его никто не остановил.
* * *Гора Миканит примыкала к горе Аламут, их разделяло только узкое ущелье, по дну которого бежала мелкая холодная речка. Монгольская лошадь, умело выбирая дорогу в темноте, довезла Парвиза до середины довольно крутого склона, может быть повезла бы и дальше, но в темноте провалилась копытом в какую-то нору и сломала ногу. Парвиз быстро перерезал ей горло, отрезал несколько волос из хвоста и дальше стал подниматься пешком. Ярко светила луна и звезды, но идти было тяжело, несколько раз он падал, но после короткого отдыха продолжал свой нелегкий путь.
К рассвету он добрался до вершины. И в первых лучах солнца обнаружил, что находится прямо напротив крепостной стены Аламута. Прикинул на глаз расстояние: около двухсот локтей – в пределах полета стрелы. Послюнил и поднял палец – ветра не было.
Письмо коменданту Парвиз обернул вокруг стрелы и накрепко примотал конским волосом. Еще к двум стрелам прикрепил чистые, в каплях крови, листы бумаги: пристрелка должна происходить в одинаковых условиях, а стрела с письмом может лететь не так, как без письма… Первый выстрел подтвердил его предусмотрительность: стрела полетела ниже обычного и, ударившись в каменную стену, упала в пропасть – то ли на большой дистанции сказалось изменение центра тяжести, то ли концы бумаги выбились из-под конского волоса и замедлили полет…
