Федор Зуев - Обреченные на месть
От этих мыслей мне стало и хорошо и грустно одновременно. Что-то новое открывалось мне, и в этом новом для моего полного счастья не хватает лишь одного — Ангелины.
Глава 6
Ангелина медленно, но возвращалась в реальный окружающий мир. Сильные медицинские препараты остановили панику, волнами накатывающую на нее и захватывающую в плен ее рассудок. Однажды ей даже показалось, что она видела Славу. Беда еще заключалась в том, что по-русски ей не с кем было здесь разговаривать. Лишь одна смешная лет пятидесяти полька, представляющая себя юной школьницей, с заплетенными и закрученными в разные стороны косичками и с огромными красными бантами, худо-бедно понимала ее. Да молодой израильтянин Дроль, боящийся закрытых помещений и постоянно пытающийся открыть все двери, тоже немного понимал по-русски. Улетая в Нью-Йорк поступать в Колумбийский университет, он и не предполагал, что сразу же по прилету в JFK он попадет в этот госпиталь с таким красивым названием «Кабрини».
Ангелине выдали одежду и разрешили прогулки по общему холлу, где она ходила по кругу — в зал для посетителей, затем в музыкальный зал, столовую и обратно возвращалась до своей новой палаты. А полька Гражина все пыталась уговорить ее поиграть с ней в какую-то детскую игру…
Это было ужасно смешно, и Лина от души смеялась над полькой. Паники больше не было, все было весело и забавно. В музыкальном зале две черные лесбиянки пытались научить ее рэпу. Одну из них, попавшую сюда после жуткой передозировки, должны были вот-вот выписать, но она клятвенно обещала вновь вернуться в госпиталь через пять бизнес-дней…
Был здесь еще пожилой Александр Дюма, приехавший в Нью-Йорк из Нового Орлеана. С ним Ангелина говорила по-французски. Он постоянно сетовал, что до сих пор не написал свою самую главную книгу. А вместо этого все свое драгоценное время убивал в школе, будучи преподавателем французского языка и литературы. Были здесь и другие психи. Один очень толстый человек, всегда доедавший за всеми обеды и завтраки. И молчун, безропотно смотревший, как обжора пожирает его порцию. Был еще молодой черный парень, которого привезли из тюрьмы. Он называл ее «сестрой», а иногда — «синьоритой». Он бесподобно танцевал в музыкальном зале сразу с двумя лесбиянками сорока и девятнадцати лет. Старшую он называл «крейзи-пута», а младшая была тоже «сестра». Были и другие — китайцы и индусы, но с ними, по совету молодого уголовника, она не общалась, за исключением настоящего, лет сорока пяти индейца из Оклахомы, который якобы когда-то тоже кого-то убил. Все остальные были не члены их «банды», как уверял Чарли. Сам он был казначей и директор по «крэку». Индейца он называл «Вождь» и утверждал, будто тот является большим авторитетом и хозяином казино. Что в его словах было правдой, а что выдумкой, — Лина не знала, и с удовольствием поддерживала эту игру. Иногда они сообщали врачу о начале войны с противостоящей «бандой» азиатов, из которых английский понимали только пакистанцы и индусы.
— Это будет им наша месть за башни-близнецы и Пентагон, — подчеркивал Чарли. — И еще за то, что много лет назад они продавали белым моих черных братьев в рабство. А ты, сестренка, — наша, ведь у вас в Италии не было рабства, — любил говорить он Ангелине. — И ваша мафия будет, пожалуй, поглавней наших. Один Аль Капоне чего стоит, — добавлял он с восхищением.
Врачи и санитары все это слушали, понимающе кивали и лишь иногда говорили ему:
— Смотри, не заработай здесь пожизненный срок, а то амнистия пройдет снова мимо тебя. А ведь мы готовим тебе условно досрочное освобождение как активисту этого гетто. Вот и лекарств стали меньше давать…
— О’кей, док, — отвечал Чарли. — Я, пожалуй, перенесу бунт до следующего раза…
Его и выписали первым в канун Рождества.
Ангелина с Гражиной и еще несколькими больными находились в конференц-зале и слушали непонятный бред их нового психолога. По окончании своей речи носатый психолог в кипе и с пейсами, но в белом халате предложил кому-нибудь из сидящих в холле выступить с резюме об услышанном только что. На его приглашение встал высокий, седой и импозантный Александр Дюма. Поблагодарив психолога по-английски и выйдя в центр зала, начал красиво и с пафосом рассказывать на французском языке о своем новом гениальном сценарии будущего большого, 147-серийного фильма о марсианах, которые довольно часто навещали его в «Кабрини»… А иногда и забирали с собой в другие галактики. Впрочем, всегда возвращали обратно, подчеркивал он, строго оглядывая всех поверх роговых очков с толстыми стеклами. Не понимающий по-французски психолог что-то спрашивал на идиш у рядом сидящей сестры, но уроженка карибского бассейна из Пуэрто-Рико кроме английского знала только свой родной испанский диалект. Все же остальные слушали со вниманием Александра Дюма, так же, как до того слушали другого сумасшедшего, как им казалось, психолога. Хорошее поведение было вполне обоснованным, ибо невнимание и неуважение к госпитальным властям и их порядку всегда влекло увеличение лекарственных доз…
Ничего не понимающий психолог, впрочем, был доволен интеллектуальной дискуссией и реакцией больных на его «академическую» речь. Вставший со своего стула Дроль что-то стал рассказывать на языке хибру. Звучание древнееврейского своими грассирующими согласными напоминало французский. Удовлетворенно наблюдающий этот научный спор, психолог не сразу понял, что Дроль просто просится в туалет. Решив сделать перерыв, довольный психолог крепко потер свои ладони одну о другую.
Ангелина вышла из конференц-холла и увидела быстро уходящего Чарли.
— Прощай, сестренка, я возвращаюсь в свое любимое гетто — Гарлем в Бронксе, — крикнул он.
— А как же восстание? — спросила обескураженная Лина.
— Теперь за это отвечает великий вождь индейского народа, — совершенно серьезно ответил он. — Если тебе когда-нибудь понадобится моя помощь, найди меня в испанской части Гарлема. Я часто бываю в баре спортивного клуба «Янкис», это рядом со стадионом. Чао! — Чарли поцеловал ее в голову. — Твои шикарные волосы пахнут свободой, — добавил он, уходя.
И в этот момент в огромном снопе солнечного света, падающего из окна на Чарли, он показался ей золотым ангелом в светло-бронзовой коже, с тяжелыми косичками сплетенных рыже-бронзовых курчавых волос, с татуировкой, словно стекающая слезинка у левого зеленого кошачьего глаза…
Уходил еще один друг из ее жизни, оставляя вновь одну, и Ангелина горько и тихо заплакала.
— Не журись, Линочка, ты така ладна дивчина, все у тебя вшистко будет добже, — успокаивала ее подошедшая полька.
Все потянулись в столовую, и лишь один Дроль шел против течения с радостным лицом. Увидев Лину, он под большим секретом сообщил, что из Иерусалима прилетел его старший брат, офицер спецназа израильской армии. Он забирает его из госпиталя для «перемещенных лиц». Но так как в самолете Дроль долго находиться не может, то они обратно поплывут на израильском сухогрузе до Хайфы, на котором ему разрешат быть матросом, и ему не нужно будет платить за билет. На этом же сухогрузе будет контейнер его брата с компьютерами. Это гуманитарная помощь американских евреев своим израильским братьям.
— Старые компьютеры — это хороший бизнес, — мечтательно и важно добавил Дроль.
Он протянул Лине кусочек салфетки, исписанный номерами телефонов.
— Это в Иерусалиме и Тель-Авиве. Один телефон дедушки и бабушки, а второй — родителей. Я живу у них по очереди. Хотел поступить в Колумбийский университет, но в этом году не вышло… А может, и права бабушка — лучше быть зубным техником на родине, чем компьютерным гением на чужбине, — философски закончил он и попрощался с Линой. В руках остался только клочок бумаги с непонятными еврейскими буквами и номерами телефонов. Бедная Лина даже не догадывалась, что все они написаны задом наперед…
Грустное настроение не покидало Ангелину, и, взяв в столовой апельсиновый сок и мороженое, она пошла в свою палату. Обрадованный жирный гигант-китаец тут же принялся жадно, как саранча, уплетать оставшуюся пайку.
В зарешеченное окно палаты было видно голубое нью-йоркское небо с пролетающими маленькими полицейскими вертолетами. Веселое солнце освещало серые и коричневые многоэтажные дома Нижнего Манхэттена, но люди и улица не были видны из окна палаты, а вертолеты пролетали по небу крайне редко.
Ничего не предвещало ей радости, о прошлом она боялась вспоминать и гнала его, как рой черных диких пчел, которые могли любого заставить броситься с балкона вниз. Как те несчастные люди, что выпрыгивали из горящих башен, не желая быть изжаренными заживо на радость пляшущим арабам, пожирающим свои люля-кебабы у экранов телевизоров в то время, как тысячи людей разных вероисповеданий сгорали заживо…
