Евгений Сухов - Бриллиантовый крест медвежатника
— Хорошо, — ответила официантка и удалилась.
— А ты не слишком расточителен для Соломона Фельзера? — спросил франт, когда заказ соседа был выполнен и тот, блаженно прикрыв глаза, сделал из бокала добрый глоток.
— Нет, в самый раз, Савелий Николаевич, — отозвался свободный художник. — Это ведь я только снаружи Соломон Шмулевич Фельзер, а внутри, как и был, Ефим Калистратович Федулин с погонялом Заноза. Да и знают меня тут, завсегда к чаю с бланманже лафитику беру-с, так что не извольте беспокоиться, мил-человек. Что, прав я оказался, возникла-таки во мне надобность?
— Возникла, Заноза, — серьезно сказал Савелий. — Помощь мне от тебя требуется. Не откажешь?
— Как у вас язык-то повернулся такое спросить: «Не откажешь?» Да ни в жисть. Только вот от кого вам помощи надобно: от Занозы или от Соломона Фельзера?
— Я тебя понял, — слегка улыбнулся Родионов. — Нет, на этот раз не надо ни рядиться «ванькой», ни нагонять на фраеров жути. Надо найти одного человечка и купить его.
— Стало быть, вам нужен Соломон Фельзер, — превратился Заноза в свободного художника. — И смею вас заверить, молодой человек, лучшего в означенном вами деле специалиста вам не найти. Фельзер знает всех, и все знают Фельзера. Вы правильно сделали, что обратились именно ко мне.
— Ладно, ладно, — усмехнулся Савелий. — Я уже имел возможность удостовериться в твоем умении перевоплощаться.
— Вам нужен какой-то конкретный человек? — спросил Заноза.
— Да. Этот человек должен знать схему сигнализации и план здания вашего Государственного банка, — тихо сказал Савелий. — Еще лучше, чтобы он все это имел на руках.
Родионов осмотрелся по сторонам и, в который уже раз убедившись, что их никто не слышит, продолжил:
— Я понимаю, что такая информация будет стоить немалых денег, поэтому не торгуйся и соглашайся на любую сумму.
У Занозы в продолжение разговора не раз вспыхивали азартом глаза, а к концу его он стал даже ерзать на стуле, будто в довершение его кликухи у него действительно была в одном месте заноза. Наконец он не выдержал и жарким шепотом произнес:
— А для меня в вашем дельце не найдется местечка?
— Нет, только я и Мамай, — тихо ответил ему Савелий.
— Мамай с вами? — осклабился до ушей Заноза.
— Да.
— Вот бы свидеться.
Заноза прикрыл глаза и, кажется, ударился в воспоминания. С Мамаем их связывало многое…
— Свидитесь еще, — заверил его Родионов. — А насчет участия в деле, — Савелий задумался на время, — ты, возможно, будешь нужен на самом конечном его этапе. В качестве Фельзера.
— Опять? — сделал кислую мину Заноза.
— Ну, в конце концов, это твой выбор, а не мой, — усмехнулся франт.
— Спасибо и на том, — вяло вздохнул Заноза.
Савелий отхлебнул чая, посмотрел в окно. За ним мелькали люди, повозки, коляски. Проехала даже карета с гербом на дверце. Словом, город жил своею жизнью, шумел, кричал голосами торговцев и зазывал, сыпал искрами электрического трамвая на отшлифованную тысячами и тысячами ног мостовую…
— Сколько тебе нужно времени, чтобы раздобыть план и схему? — спросил он, не отворачиваясь от окна.
— Три дня, — просто ответил Заноза.
— Ты уверен? — недоверчиво глянул на него Родионов.
— Молодой человек, — с ноткой обиды в голосе произнес свободный художник. — Ви, вероятно, забыли, что Соломон Фельзер знает всех, а все знают его. Найдите меня ровно через три дня там же, где ви нашли меня сегодня…
Франт хлебнул из чашки, положил на крахмальную скатерть синенькую и кивнул соседу:
— Всего доброго.
— До свидания, — ответил тот и принялся за бланманже, прикрыв наполовину свои рыбьи глаза тяжелыми веками.
Глава 18 Я ГРАБЛЮ БАНКИ
Всякое мало-мальски уважающее себя питейно-закусочное заведение, будь то ресторация, трактир или харчевня самого низкого пошиба, обязано было иметь две залы. Таково было предписание городской думы, проведенное ее гласными лет пять-шесть тому назад. Одна зала, стало быть, предназначалась для публики почище, другая — для посетителей поплоше. Так было в ресторациях и больших кофейнях. В трактирах и харчевнях такие залы звались половинами и делились на черную и белую. В белой пили горькую, закусывали и вели деловые беседы или разговоры так, за жизнь, купцы, домовладельцы, торговые мещане, прожившиеся дворянские вдовы — эти пили преимущественно чай — и мелкий чиновный люд. В черной гуляли извозчики, дворники с бляхами на груди, нищие, добывшие на папертях копеечку, и прочая городская рвань. Трактир «Гробы», что располагался близ Толчка, отличался от иных тем, что сюда не хаживали гильдейские купцы, домовладельцы и прочая чистая публика, — обе его залы были полны самой отборной городской голытьбой, гулящими девками, наипоследнейшими пропойцами, давно заложившими за стопку водки нательный крест, а еще громилами с тесаками за голенищами сапог и воровским отребьем всех известных в уголовном мире квалификаций. Находился сей известный всему городу трактир в доме Щербакова на втором этаже. А на первом благоухал запахом стружки и лака «Салонъ» гробовых дел мастера Евласия Фортунатова. Покуда не было в этом доме столь необходимого жителям города салона, трактир звали «Щербаковкой». Пошли, мол, в «Щербаковку», дернем по малой. А как появился, стали говорить иначе: пошли, дескать, в «Гробы»… Вот в сие замечательное заведение и поднимался по заплеванным ступеням лестницы длинный жилистый человек с руками-лопатами и острым взглядом из-под полуопущенных век. Был он в сатиновой косоворотке, полосатом спинжаке и таких же штанах, заправленных в сапоги гармошкой.
Открыв дверь, человек поморщился от шибанувшего в нос застоялого сивушного духа и прошел в черную залу. Тотчас к нему подошли два амбала, но, встретившись с его взглядом, поскучнели и отошли в сторону. Оглядевшись, человек заметил одиноко сидящего за столом мужчину, знавшего, судя по всему, и лучшие времена. Его давно не чищенный костюм, неумело заштопанный в нескольких местах, был из темного бостона, сорочка была грязной, но батистовой, а неопределенного цвета галстух был приобретен некогда в модном магазине Циммерлинга в Гостином дворе. Мужчина явно кого-то ожидал, постоянно поглядывая на дверь трактира.
— У вас свободно? — спросил вошедший, впрочем, спокойно усаживаясь за стол и не собираясь дожидаться ответа.
— Да, да, да, — нервической скороговоркой отозвался мужчина, продолжая поглядывать то на стойку буфета, то на входную дверь.
— Вы кого-то ждете? — вежливо поинтересовался Заноза.
— Вас это совершенно не касается, — пробарабанил сухими пальцами по столу человек в бостоновом костюме.
— Вы совершенно правы, — согласился Заноза и наклонился к соседу. — Просто я спросил это потому, что и сам ожидаю здесь кое-кого. А ждать и догонять — самое паскудное дело в жизни. Вот я и говорю: а не выпить ли нам покуда водки?
— Мне задерживают жалованье, так что…
— Ну что вы, право, — перебил соседа Заноза. — Я предложил, я и угощаю.
Мужчина в бостоновом костюме сразу потерял интерес к входным дверям и облизнул сухие губы. По всему было видно, что трубы у него горят.
— Ну что ж, воля ваша, — произнес он, откинувшись на спинку стула. — Отказываться от угощения — это не по-христиански.
— Вот это верно, — подтвердил Заноза, выискивая взглядом полового. — Эй, человек!
По первой выпили просто так, для разгону. Вторую — чтобы было не скучно первой, а вот третью уже пили за знакомство. Мужчину в бостоновом костюме звали Панкратом Семеновичем Введенским. После третьей стопки он порозовел, похмельная дрожь прошла, и он уже не выглядел затравленным зверьком; на стуле сидел по-хозяйски, закинув ногу на ногу, и гордо, с каким-то снисхождением оглядывал зал. Весь его вид говорил, что все, кто собрался здесь, есть публика совершенно не его круга, а много ниже, он же здесь — случайно и коли захочет, то завтра же ноги его не будет в этом вертепе, вот так. Даже можете не сомневаться. Правда, он солгал, что ему задерживают жалованье. Ему его просто не платили, ибо он нигде не служил. Ведь так не бывает, чтобы человек не служил, а ему платили жалованье, правда? Хотя в Российской империи случались и не такие парадоксы. И случаются. Но не с такими личностями, как господин Введенский. Полтора года назад его уволили из канцеляристов, переписчиков бумаг с месячным жалованьем в семнадцать рублей. За прогулы и пьянство. Год и восемь месяцев назад его уволили по тем же причинам из архивного отдела Казанского отделения Государственного банка, а чуть более двух лет назад он был переведен в архивный отдел с должности референта управляющего банком с годовым окладом в четыре тысячи рублей. Водка сделала свое дело. Она, брат, многие метаморфозы с человеками вытворяет, нарочно и не придумаешь. И никого не интересовало, что запил Панкрат Семенович с горя, схоронив жену, умершую от этой проклятой чахотки. Никакие лекарствия не помогли, даже самые новейшие, из Лондона и Берлина. А ведь как кричали их проспекты! Дескать, новейшее изобретение профессора Шлиппенбаха гарантирует излечение от чахоточной болезни в три месяца! Спешите купить! Спешите вылечиться! Черта с два, померла супруга господина Введенского. Сгорела, как свечечка. Детей у них не было, и жить Панкрату Семеновичу стало не для кого и незачем. Его, конечно, попросили с казенной квартиры, и проживал он теперь в стареньком, еще дедовском домике на Подлужной, где, кроме стола с парой колченогих табуретов и железной кровати, было пропито все: посуда, мебеля и даже оконные тюлевые занавески. Все это узнал вездесущий Соломон Фельзер, который, как известно, знал всех и все знали его. Но на встречу с Панкратом Семеновичем пришел Заноза: во-первых, доктор, что пользовал госпожу Введенскую и обещал скорое ее выздоровление, был еврей, а во-вторых, в «Гробах» Моисеев сын очень даже запросто мог крепко схлопотать по пейсам.
