Леонид Влодавец - Фартовое дело
Уже в сентябре стали поговаривать о том, что в лесу появились партизаны, которые нападают на немецкие посты и обстреливают по ночам грузовики на шоссейке. Потом на железной дороге, километрах в двадцати от того места, где разбомбили Юркин поезд, взорвали только что восстановленный немцами мост, и в реку загремело штук двадцать вагонов и паровоз… А через три дня после того, как разбился немецкий самолет, на Октябрьский праздник, староста и все его подручные полицаи оказались повешенными на воротах бывшей колхозной свинофермы, а над сельсоветом был поднят большой кумачовый флаг. На стене сельсовета было приклеено несколько отпечатанных на машинке листовок, в которых партизаны поздравляли жителей с 24-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. Через сутки в деревню прибыла на четырех грузовиках рота немцев в шинелях с черными петлицами. Прибыл с ними и тот, в мятой шляпе, переводчик. Всех выгнали из домов, не дав даже как следует одеться. Офицер в высокой фуражке с черепом на околыше шел вдоль толпы и коротко вылаивал слова команды. После этих команд солдаты выдергивали из толпы человека, скручивали ему руки за спину и бросали в грузовик. Брали мужиков, что помоложе, и парней, что постарше. После этого переводчик объявил, что те, кто видел партизан или хоть что-то о них знает, могут выйти из толпы. Никто не вышел. Тут офицер со спокойным лицом, будто в тире, вытащил пистолет, заложил левую руку за спину и девять раз выстрелил в толпу из «парабеллума»… У Юрки и поныне стоял в ушах тот стон, плач и крик, который поднялся в толпе… Немцы больше не стреляли. Они сели в грузовики, уехали, дав толпе разбежаться по домам, и увезли с собой двадцать парней и мужиков. На снегу остались лежать девять человек, застреленных офицером. Среди них были и дед Иван с бабкой Аксиньей… В Юрку офицер не попал только потому, что мальчика закрывали собой другие люди. Флаг с сельсовета немцы сняли и сожгли.
Юрка остался один в доме. Народишко в деревне стал испуганный. Ходили слухи, что немцы хватали не абы кого, а по доносу. Юрка жил как мог. Наконец сжалилась над ним молодая и бездетная вдова финской войны, жившая со свекром и свекровью, но не уживавшаяся с ними. Вдова сперва помогала Юрке, а потом переселилась к нему в опустевшую избу и стала ему вроде матери. Звали ее тетя Нюра. Она привела в порядок дом, пекла вкусный ржаной хлеб, который Юрка ел за обе щеки, словно пирожное или торт, а уж от жаренной на сале картошки Юрку и за уши оттащить было трудно. Нюра перешила из рубах и пиджаков деда Ивана кое-какую одежонку для Юрки и даже состряпала ему новое зимнее пальто с подбивкой из ваты и тряпок. Но, к сожалению, все это продолжалось недолго.
В декабре через село прошли несколько частей какой-то немецкой дивизии, крепко потрепанной в боях под Москвой и отведенной зализывать раны на большое расстояние от фронта. Одна из этих частей встала на ночлег в селе. Это были немцы, непохожие на летних или на тех, что забирали заложников. Это были немцы плохо бритые, в драных и прожженных шинелях, с обмороженными до коричневого цвета ушами, с лохмотьями кожи на обветренных щеках, со шрамами, ссадинами и голодными злыми глазами. Они впятером ввалились в чисто вымытую горницу, натаптывая снег со своих сапог, обмотанных поверху мешковиной, полезли к печи, выдернули ухватом чугун с картошкой, достали из шкафа полкраюхи хлеба, соль и стали жрать торопливо, жадно, словно их плеткой подгоняли. Потом, видно заморив червячка, потребовали: «Шнапс! Шнеллер! Водка!» Нюра притащила им от свекра четверть самогона, думала, что немцы, выпив, подобреют… Юрка залез тогда на печь, тихонько подсматривал…
Сперва немцы поднесли стакан Нюре, проверяли, не отравит ли их русская баба, а потом выпили сами, развеселились, разгоготались, но добрее от этого не стали. У них и веселье было какое-то злое, страшное. Каждый раз они, перед тем как выпить, наливали Нюре. Она боялась и пила… Юрка видел, что немцы все чаще хватают ее, прижимают, тискают, щиплют… Спьяну ей, видно, это было не очень противно, она вяло отбивалась и даже хихикала. Только когда один из немцев, самый рослый, скинув на спинку стула шинель, рявкнул утробно: «Ком, хир!» — и сгреб ее лапами, Нюра поняла, до чего она дошутилась…
Когда утром Юрка проснулся, Нюры на прежнем месте не было. Он стал искать ее, залез на чердак и увидел… Нюра повесилась на потолочной балке и висела голая, заледеневшая, страшная… Дико заорал тогда Юрка и бросился прочь из дома, в метель, в тридцатиградусный мороз, в утренний декабрьский сумрак. Он бежал, не зная куда, не зная зачем, молча, изо всех сил, словно за ним гнались. Он не помнил, как очутился в лесу, в густом ельнике. Тут он упал в снег и стал медленно замерзать. Он и замерз бы, если бы не разведчики того самого Энского партизанского отряда… Юрку отогрели, вылечили от жестокого воспаления легких, подкормили чем могли. Так он стал партизанить.
Сперва при кухне, потом разведчиком. Наверно, Юрка неплохо поработал. Прилетевший из Центра представитель штаба вручил ему медаль «За отвагу». Теперь за Юркой числилась целая куча оружия: трофейный автомат «МР-38» (который он, как и все, по неграмотности называл «шмайссером»), «парабеллум» (из которого он мог стрелять, только держа его двумя руками), маленький «вальтер», старая русская финка и большой парадный эсэсовский кинжал. Было у него и четыре гранаты: три наших «РГД-42», а кроме них, здоровенная немецкая дура на длинной ручке, названия которой Юрка не знал.
Зое Ивановой было двадцать два года, она в сорок первом окончила медучилище в областном центре и вернулась к себе на родину. Возвращаться ей пришлось уже после начала войны. Она еще из училища просилась на фронт, но директор, старый фельдшер, воевавший в империалистическую и Гражданскую, грозно сказал: «У медиков фронт один — раненые! А их и в тылу довольно. Считайте, что едете на фронт!» Действительно, очень скоро на базе райбольницы и школы-десятилетки возник госпиталь.
Эвакуировать этот госпиталь не успели. Главврач райбольницы, он же начальник госпиталя, он же единственный врач, собрал семь подвод и, посадив на них раненых, нагрузив сколько можно медицинского имущества и медикаментов, пошел на свой страх и риск. Лошади были старые, бракованные, телеги расхлябанные, да и дорога была запружена беженцами. Далеко уйти не успели — сзади залязгали гусеницы прорвавшихся через райцентр танков. Люди кинулись с дороги врассыпную в неубранную осыпающуюся рожь. С танков и бронетранспортеров немцы густо строчили из пулеметов и били осколочными снарядами. Рожь загорелась как порох, все поле объял черный дым и багровое пламя. Лошади, запряженные в двуколку, на которой ехала Зоя, понесли. Осколки свистели, разрывы вставали у самых копыт коней… Зоя свалилась в телегу поверх раненых, двуколка докатилась до леса и оказалась на ухабистой просеке. Из шести раненых остались только двое. Возница исчез. Куда девались остальные шесть подвод, никто не знал. Зоя осталась одна с двумя тяжелоранеными, без медикаментов, если не считать литровой бутыли касторки, каким-то чудом уцелевшей. На большой дороге были немцы, оттуда долетал рокот моторов и лязг гусениц, и Зоя, взяв измученных коней под уздцы, пошла по просеке в глубь леса. Единственное, чем могла она помочь раненым, так это напоить их водой из фляжки. У обоих был сильный жар, гноились раны, надо было сменить повязки, дать жаропонижающее, что-то надо было делать… Зоя же могла только идти и идти. Ей повезло, она вышла к вечеру на кордон — избушку одинокого и очень старого лесника. Раненых укрыли на чердаке сарая, где лесник держал сено. Лечить их дед взялся сам, при помощи трав, которых знал великое множество. Он и Зою научил, где и как собирать эти травы и как ими пользоваться. Кое-что Зоя и сама знала, но многое дед открыл ей впервые. Оба раненых выздоровели, хоть и промаялись больше месяца.
Гитлеровцы не беспокоили лесную сторожку. В конце сентября сюда пришли остатки батальона, которым командовал Майор. Здесь и началась партизанская жизнь, которая мало чем отличалась от той, что была в госпитале. Только не было врача, стерильной операционной, лекарств, инструментов, белых халатов и чистых простыней. Но раны, кровь, гной, пули, осколки, стоны и мучения были те же, да еще прибавлялись желудочные расстройства от плохой пищи и сырой воды, простуды от ночевок на стылой земле, вши от грязи и фурункулы от недостатка витаминов. Дед-лесник помогал недолго. В ноябре партизаны ходили рвать мост и напоролись на засаду. Дед первый заметил фашистов и швырнул в них гранату, от которой не уберегся…
Зоя иногда выла от бессилия, но сражалась со смертью как могла. Когда отряд нашел себе постоянную базу, ту самую, на которой Юрка принял свой первый бой, Зоя сочинила целый план медико-санитарных мероприятий, который с шумом положила на стол в землянке Майора. Из имевшихся в отряде семнадцати женщин она сколотила банно-прачечный взвод, который одновременно был и медико-санитарным. Раз в неделю весь личный состав обязан был ходить в баню и менять белье. В жилых землянках она заставляла наводить порядок, потребовала сколотить нары, регулярно перетряхивать самодельные тюфяки, всех вшивых без различия пола и возраста обрила наголо. Для нее разведчики собирали по деревням и воровали у фрицев медикаменты, шприцы, клизмы, грелки, градусники, скальпели, пинцеты, бинты… После отхода с базы, на новом месте, Зоя вновь завела те же порядки, и скоро уже все, даже самые упрямые партизаны, готовые «застрелить фершалку» по случаю посягательств на право ходить немытым и небритым, воспринимали всю эту профилактику как должное.
