Андрей Таманцев - Их было семеро…
Я остановился у стола с «Плейбоями», разглядывая роскошные формы изображенных на обложках див, но больше прислушиваясь к сакс-баритону Трубача.
Заметив это, не слишком молоденькая продавщица, кутавшая плечи в ветровку из-за знобкой сырости, стоявшей в переходе, поинтересовалась:
— Нравится?
— Ничего, — ответил я и подумал, что соло на автомате Калашникова у него все-таки получается намного лучше.
— Он сегодня не в ударе, — объяснила она. — А когда в настроении — такая толпа собирается, что проход закрывают. Но что-то последнее время нечасто такое бывает.
Наметанным своим взглядом она поняла, что я не из тех, кто покупает ее товар, и ей просто хотелось поговорить.
— За место, наверное, приходится отстегивать? — спросил я, демонстрируя тонкое знание современной московской жизни.
Она пожала плечами:
— А что делать?
— А на него наезжали? — кивнул я на Трубача.
— Конечно, наезжали. На всех наезжают.
— И что?
Она как-то странно усмехнулась и ответила:
— Больше не наезжают.
Мы обступили Трубача, вдвое увеличив аудиторию его слушателей.
Воспользовавшись паузой, Док бросил в футляр пятитысячную бумажку и попросил:
— Маэстро, «Голубой блюз», если можно.
Трубач сначала рассеянно кивнул, потом быстро поднял голову и сразу нас всех узнал. И тут же как будто забыл о нас. Отбил кроссовкой такта четыре и неожиданно мощно, чисто, свободно вывел первую фразу. Ну, примерно так, как мы палили бы в небо из своих «калашей» в последний день чеченской войны, салютуя своей победе, — если бы этот день наступил, если бы возможна была победа, и если бы мы до нее дожили.
И пошел! И пошел! Словно бы подменили его инструмент. Или его самого.
Спешившие по переходу люди с размаху втыкались в толпу, сразу образовавшуюся вокруг Трубача, а те, кто успел проскочить вперед, останавливались и возвращались обратно. Купюры полетели в футляр, как хлопья апрельского снега. Не прекращая игры, Трубач ногой закрыл крышку футляра, но деньги продолжали сыпаться и скоро самого футляра под ними не стало видно.
Минуты через две я сказал себе: нет, с этой серебристой загогулиной он управляется не хуже, пожалуй, чем с «калашом». А еще через минуту поправился: лучше. Хотя, казалось бы, лучше просто не может быть. Может, оказывается. И намного.
Продавщица «Плейбоев» протиснулась сквозь толпу и сказала мне, сияя глазами:
— А что я вам говорила?
На последних тактах Трубач поднялся на такую высоту, что казалось: не хватит ему ни дыхания, на самого сердца. Но серебряный звук его саксофона уходил все выше и выше, как сверхзвуковой истребитель с вертикальным взлетом вонзается в чистое небо, оставляя за собой белый инверсионный след. И где-то там, в стратосфере, во владениях уже не человека, а самого Бога, этот след истончился и исчез.
Все.
Трубач положил саксофон на хлопья денег, перешагнул через него и обнял нас.
Всех пятерых сразу. А заодно — случайно, наверное, — и продавщицу «Плейбоев».
Только у него могло так получиться.
Вот теперь мы были все вместе.
* * *Я попросил Валеру связаться с полковником Голубковым и сказать, что мы готовы встретиться с ним через час. Ехать в Гольяново было минут тридцать пять — сорок, но я взял небольшую фору, чтобы до встречи с Голубковым успеть поговорить с ребятами. Но уже у подъезда притормозил. Вдруг дошло: эта конспиративная квартира вполне могла прослушиваться. Черт. Как я раньше об этом не подумал! Я постарался вспомнить, не сказал ли чего лишнего. Но, кроме фразы «Ни одному его слову не верю!», ничего не вспомнил. Точно, прослушивалась. И Голубков это знал, поэтому так неопределенно реагировал на мои слова. Значит, Волков в курсе, что я о нем думаю. Да и черт с ним. Но о чем я буду говорить с ребятами — об этом ему знать было необязательно. Поэтому я сказал Валере, что мы перекурим на свежем воздухе. Он кивнул и отогнал машину в сторонку, чтобы не светиться перед подъездом, а мы расположились в глубине двора вокруг стола, на котором местные пенсионеры забивали «козла».
Мой рассказ выслушали не перебивая. Когда я закончил, Боцман спросил:
— Кто такой Назаров? Я объяснил. Артист:
— Что с ним сделают?
Я повторил то, что сказал мне Волков.
Муха:
— Ты в это веришь?
— Нет. В досье есть копии материалов уголовного дела, его завела Генеральная прокуратура. Приписки в объемах работ, расхищение стройматериалов.
Ущерб — около шести тысяч рублей. Квалифицировано: в особо крупных размерах. При миллионных оборотах — в ценах тех лет — вряд ли размеры эти такие уж крупные.
После взрыва яхты дело закрыли — в связи со смертью обвиняемого.
Трубач:
— Думаешь, теперь откроют?
— Не исключено — И посадят?
— Постараются.
Док:
— У него будут хорошие адвокаты.
— А у них — хорошие прокуроры.
— Грязное дело, — сказал Муха.
Я кивнул:
— Да. Но они выкупили Тимоху.
— Выходит, у нас нет выбора? — спросил Артист.
— Почему? Выбор всегда есть. Сам знаешь: быть иль не быть.
— Значит, закрыли тему, — заключил Док.
Мне было интересно, как они отреагируют на сообщение о пятидесяти тысячах баксов, которые я выжал из Волкова за эту работу. Вяловато отреагировали. Лишь Трубач с усмешкой сказал:
— С этого надо было начинать!
— Эти бабки можно заработать более простым способом, — заметил Боцман.
— Каким? — заинтересовался Муха.
— Банк ограбить.
— Это, конечно, намного проще, — согласился Муха.
Вот так они и отреагировали. И я понимал почему. Эти пятьдесят тысяч были как орден, который любят обещать генералы, ставя трудную боевую задачу. А какой нормальный солдат думает об ордене перед боем? Между каждым из нас и этими деньгами стояло дело, поэтому они и ощущались как некая эфемерность. Они словно бы еще не существовали.
Подошел Валера, напомнил:
— Время.
Мы поднялись на восьмой этаж. Валера впустил нас в квартиру, сам остался на лестничной клетке и запер за нами дверь. Я успел предупредить ребят о прослушке, поэтому осматривались они молча. В комнатах никого не было, а на кухне, как и накануне, сидел тот же молодой парень в штатском с тем же кейсом, прикованным к руке, и читал те же «Известия». Он никак не прореагировал на наше появление, даже мельком не глянул, и у меня создалось впечатление, что он — часть стандартного кухонного набора. Как газовая плита. Или как холодильник.
Минуты через три стукнула тяжелая входная дверь, и в спальне, где мы расположились, потому что в других комнатах для шестерых было тесно, появился полковник Голубков, а с ним — какой-то штатский, лет пятидесяти, довольно высокий, в хорошо сидящем на нем темном костюме, с уверенным лицом. Он был явно той же породы, что и Волков, разве что калибром поменьше.
— Александр Николаевич, — представил его Голубков. — Он руководит операцией.
«Нифонтов, — вспомнил я. — Генерал-майор».
Он быстрым внимательным взглядом оглядел нас. Показал на часы на моей руке:
— "Командирские". Сменить.
Боцману — на его спецназовские ботинки:
— Сменить.
Мухе — под курткой у него была офицерская рубашка «хаки»:
— Сменить.
Еще раз окинул нас общим оценивающим взглядом и недовольно покачал головой.
— Туристы, значит… — По легенде — да, — подтвердил Голубков. — Кто откуда: из Калуги, из Москвы, из Подольска. Случайно оказались в одной группе.
— Туристы — допустим. А насчет случайно… Нет. Они же — как горошины из одного стручка. Взвод. Посмотрите внимательно.
— Вы правы. Команда, — согласился Голубков. — Может, пусть так и будет — команда? Спортсмены, допустим. Вторая сборная Московской области. Легкая атлетика. Или биатлон.
— Стрельба, — поправил Нифонтов. — Это им ближе. Как они оказались на Кипре?
— В порядке поощрения. Награждены бесплатными путевками за третье место на первенство области.
— А почему не за первое? — спросил я.
— Проверяется, — объяснил Голубков.
— Кто дал путевки? — уточнил Нифонтов.
— Национальный фонд спорта. Это в их компетенции.
— Согласен. Позаботьтесь, чтобы в фонде были их данные.
— Будет сделано.
— Здравствуйте, товарищи спортсмены! — обратился к нам Нифонтов.
— Здорово, тренер, — ответил за всех Трубач. Нифонтов усмехнулся и кивнул:
— Давайте работать.
Голубков принес из кухни планшет, извлек из него три крупномасштабные карты и десятка полтора цветных снимков и разложил их на кроватях. На снимках был курортный городок или поселок, чем-то напоминающий Ялту, снятый в нескольких ракурсах белый двухэтажный дом, полускрытый высокой каменной оградой и ветвями каких-то деревьев, и два человека — за столиком уличного кафе, на набережной, возле ворот дома. Один — высокий, плотный, немного болезненного вида, с редкими русыми волосами. Другой — на голову ниже, круглый, с лысиной, с сигарой во рту.
