Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Камчатка
Остальные старики, стоявшие у стола, головы опустили, ожидая своей очереди. Как-то с ними расправится «президент»? Одно ясно — добра от него не жди. Знали зэки лагеря о крутом его нраве, о кулаках. Не только вором прослыл он здесь. Но и отменным душегубом. Все пальцы в наколках. И «веревочка» есть, и «катафалк», и «тихая ночь» и… Даже самый заметный браслет— «повозка». Весь в мелких зубчиках с обеих сторон. На железной дороге по вагонам охотился. Вон скольких в купе навсегда оставил. Что его теперь остановит? Разве только когда-нибудь на этого беса сам сатана найдется. Но когда такое случится! И дрожат у стариков руки мелкой дрожью. Спины и лбы в испарине. Исчезнуть бы куда. Но разве от «президента» скроешься? Он всюду найдет…
— Ну, что трясетесь? Давай, Мокрица! Говори все известное. Да не выкручивайся, не темни! Иначе последние зубы в задницу вобью, — пригрозил «президент».
— Я этого знал до войны. Вместе в карьере работали. Уголь добывали.
— И ты скурвился! В карьере работал! Вор в «законе»! Ты что же, единственным из нашей касты в Певеке был? Или там все такие были, как Краб и ты?
— Там начальником лагеря Бондарь был в те годы. Он всех, кто не работал, в шизо кидал. На месяцы. А там, сам знаешь, долго не высидишь. Выбора нет: или сдыхать, или делать вид. что работаешь, — вздохнул Мокрица.
— Доберусь я до этого мудака! — налились кровью глаза «президента» при упоминании о Бондареве.
И, повернувшись к старику, спросил:
— Ну и что там, в карьере? Давай, выкладывай начистоту!
— Так, а что? Мужик он был, как и все. Не хуже, не лучше других. Старался не выделяться.
— Письма он получал с воли?
— Получал.
— От кого? — насторожился «президент».
— От матери. Так он говорил.
— А посылки?
— Нет. Не получал, — вздохнул с сожалением Мокрица.
— Чем он тебе помнится? — допытывался «президент».
— Тихий был. Спокойный.
— В каком ранге ходил?
— Дневалил часто. У интеллигентов.
— Почему? — удивился «президент».
— На геморрой жаловался всегда.
— Ишь ты! Явно не наш! — рассмеялся «президент».
— У наших ничего не вываливается. Все прячется внутрь, — усмехнулся «Дубина».
— У тебя верно! Все прячется в одну кишку. Как Ярового увидишь, в собственную жопу спрятаться норовишь, — оборвал его «президент» и, повернувшись к Мокрице, сказал: — Продолжай, куда язык спрятал? Ведь не на допросе у следователя. Перед сходом стоишь.
— Так вот, наколку «Колыма» я сам ему делал. Своими руками.
— Он просил?
— Да.
«Президент» глянул на фото. Сплюнул брезгливо.
— Сколько он тебе за эту мазню дал?
— Теплую рубаху.
— Кол тебе в задницу забить надо было, а не рубаху давать. Кто такие наколки делает? Ни статьи, за что сел, не видно, ни того, кем в лагере был. Ничего о жизни его — никакого намека. А буквы-то — расползлись, как педерастическая задница. Зато загогулин наделал тьму. На каждой закорючке бантики. Уж не напарник ли он твой? — сморщился «президент».
— Нет! Я этим не увлекался, — покраснел Мокрица и, устыдившись вопроса, отвернулся.
— Он что? За бабу сел?
— Нет, он же не с насильниками, с интеллигентами сидел.
— А за что?
— Сказывал, вроде по службе неприятность у него вышла.
— Какая?
— Начальник подстроил.
— А где работал?
— Я так и не понял.
— Он кайфовал?
— Нет.
— Педераст?
— Не знаю, — согнул голову Мокрица,
— В карты, в кости играл?
— Не замечал.
— А что ты замечал, падла? — вскипел «президент».
— Да при мне он «сукой» не был.
— Зато стал ею! Так вот и спрашиваю — в чем причина? Либо проиграл, а платить нечем, либо на его задницу было много желающих, либо по кайфу засыпался и «сукой» стал, — мне все об этом типе знать надо. Ты вспоминай.
— Я все сказал, — вздохнул Мокрица.
— Брешешь! А остальные наколки кто делал? — сверлил старика глазами «президент».
— О том мне неведомо. Сюда переправили.
— Ладно. Садись.
Мокрица, обтерев вспотевший лоб, поплелся к нарам. Там, с часок подрожав, уймет страх. А ночью во сне вес забыть можно.
— Яхочу сказать, — подошел к самому столу весь заросший, как комок шерсти, злой мужичонка.
— Давай, Горилла, — улыбнулся «президент» кенту, любимцу всех фартовых. А в особенности «душегубов».
— Я этого видел перед освобождением. В Певеке.
— А чего молчал? — удивился «президент». И, одернув сам себя, уставился на Гориллу.
— Его интеллигенты с барака выгнали. Воры не принимали. «Душегубы» тоже. Работяги видеть не хотели. На собачатнике жил. Это Бондарь его «сукой» сделал. Я так думаю. На последнем году. До того у него «мушки» не было.
— Точно помнишь?
— Такое не забываем. Хотя был я в Певеке недолго. Да и то больше в шизо, в одиночке канал, но слухом пользовался.
— Кого он закладывал?
— Многих. Но при мне — не фартовых. Те бы с ним разделались. Все работяг. Интеллигентов. А с ними фартовые враждовали, не хотели, падлы, дань платить «законникам». Опять же не все. Иные после шизо умными выходили. Злыми на Бондаря и всех «сук».
— А защиту от них где найдешь, как не у фартовых? Воры за всех умели стоять и управу на каждого найти. Ну, начинали и эти дань платить. Потому, думаю, певекский «президент» запретил зоне «суку» эту трогать.
— А с кем общался этот тип?
— С охраной. Больше ни с кем.
— Значит, Бондаря «сявка», — сказал «президент». Но потом задумался на минуту. И заговорил: —Ты, Горилла, брешешь!
— Нет, как перед мамой.
— А я говорю — темнишь! Если этот фрайер Бондаря «сявка», то Яровой у Бондаря все узнал бы. Тот с радостью выложил бы, что знает и помнит. А Бондарь своих кентов всех в лицо до самого гроба будет помнить. Разве я не прав? Тут что-то не так. Яровой в первую очередь с этим паскудником встречался.
— Бондарь мог смолчать!
— Зачем?
:— Не хотел сознаваться, что его «суку» убили.
«Президент» задумался на секунду. И… согласился!
— Это закономерно. К такому все давно привыкли. «Сука» служит начальству и за маленькие поблажки творит большие подлости, лишая себя тем самым единственного — жизни. Значит, либо Бондарь не знал жмура, потому что не узнать не мог, либо чем-то сам виноват перед «сукой» в его смерти. И не хочет, чтобы Яровой раскрыл эту мерзость.
— Не знать не мог! — сорвался Горилла.
— Ты уверен?!
— Я этого дьявола помню. Кто ж, как не Бондарь, мог его на собачатник пустить?
— Садись, — кивнул «президент». Горилла ушел.
— Так, кенты, давайте обмозгуем! Я вас всех выслушал. И вот что решил. В любом случае «сука» — слуга начальства. Так я говорю?
— Так! Так!
— И в то же время любая «сука» — враг фартовых! Верно? Ибо продавший работягу рано или поздно заложит и честного вора.
— Да! Верно!
— Любую «суку» зэк помнит и не спутает ни с кем! Так?
— Конечно!
— Каждую «суку», как маму родную, знают и помнят все начальники лагерей! Так?
— Да! Да!
— Все начальники лагерей для нас, фартовых, ничем не лучше самой последней «суки»!
— Верно!
— Все говорившие тут, хоть и блефовали немало, утверждали, что «сука» из Певека. То есть, «шестерка» Бондаря! Верно?
— Верно, «президент»!
— Каждый из нас — враг Бондаря! Так?
— Само собой!
— И враг любой «суки», а этой в особенности еще и потому, что служила она Бондарю. Тот помнит ее и совсем не зря промолчал о ней Яровому. Мы не знаем причины. Но! Следователь не имеет «сук». Работает сам. Как и мы! На допросы лягавых не берет. Значит, он честный. Так?
