Михаил Серегин - Святое дело
– А чтобы вам, серьезным людям, челюсти друг дружке не крушить, держите.
Бача вытащил из кармана колоду карт, с треском вскрыл упаковку и протянул ее священнику.
– Проверишь, батя?
Отец Василий задумчиво принял колоду и вдруг усмехнулся возникшей внезапной ассоциации: Челубей и Пересвет, решая, чья армия круче, режутся в чистом поле в преферанс. Впрочем, нет, это чересчур интеллектуально, лучше в «дурака».
– В очко? – предложил Равилю Сема.
– Идет. Три партии, – кивнул тот.
Две огромные, обсевшие оба склона оврага «армии» напряженно и несколько недоуменно наблюдали за этой странной «дуэлью». Бачуринский шофер убрал водку и закуску, аккуратно свернул газетку и еще раз протер капот. Равиль и Сема встали по две стороны капота, и действо началось.
Первую партию выиграл Равиль. Один из его «нукеров» поднял кулак вверх, дабы слободские поняли, что «наши» наверху. Левый край оврага отозвался сдержанным гудением.
Затем очко выпало Семе, и тогда уже один из его шестерок поднял руку вверх и помахал, мол, «не переживайте, пацаны, все нормалек!»
Но когда в последней, самой напряженной партии выиграл Равиль, Сема помрачнел и насупился.
– Пошли, – резко повернулся он к своим шестеркам и стремительным шагом пошел прочь.
Равиль, видя такое дело, встревожился и так же быстро отправился к своим. Но все обошлось: как только Сема дошел до склона, шанхайские парни начали собираться вокруг него, а вскоре нестройной толпой повалили вверх по склону. Видно, у Семы хватило ума принять проигрыш.
Священник облегченно вздохнул. Это был самый лучший вариант, какой только можно было придумать. Потому что шанхайские, понимая, что проигрыш в очко – это еще не поражение в бою, наверняка не станут делать из этого трагедии.
– Ну что, Исмаил, по домам, – повернулся он к мулле.
Исмаил кивнул.
– Завтра в пять вечера суд, батюшка, – насмешливо произнес вдруг Бача. – Я знаю, вы повестки не получали, но это ничего, считайте, что я вам ее сейчас вручил.
Священник досадливо крякнул, он уже раз десять пожалел, что сорвался тогда и переколотил этих чертовых идолов.
* * *Ольга его ждала. Видно было, что она плакала, но борщ был уже разогрет, а хлеб нарезан. Священник молча подошел к ней, обнял и ощутил, что жену трясет. Действительно трясет.
– Прости меня, Олюшка, ради бога, – тихо попросил он.
– Хоть бы сообщил, – всхлипнула попадья. – Если бы Исмаил Маратович не позвонил, я бы и не знала, что ты живой. Я уж и Аркадию Николаевичу звонила, и Андрею Макарычу, и этим твоим знакомым из «убойного»... никто ничего не знает... Я чего только не передумала!
Священник вздохнул. Он не знал, когда Исмаил выкроил время позвонить его жене, но лично у него не было ни секунды свободной. Вот только Оленьке от этого не легче.
– Ладно, мать, – ласково погладил он жену по спине. – Извини. А сейчас давай покушаем. Я четыре дня ничего не ел, а скоро на вечерню идти.
Он глянул на часы и понял, что поесть просто не успеет – времени оставалось только-только добежать до храма.
* * *Отец Василий нормально отслужил вечерню для четырех самых верных, самых преданных господу старушек, а потом затворил за ними двери и сам упал на колени перед Христом Спасителем. И впервые за все последние три с лишним года служения его поразило настолько острое, настолько мощное чувство безнадежности, что он испугался.
Потому что все последнее время он только тем и занимался, что спасал тела атеистов и язычников, вместо того чтобы спасать души тех, кто балансирует на самой грани между жизнью вечной и геенной огненной.
Он широко, истово перекрестился и, то ли сказались эти четыре дня голодовки, то ли нервная перегрузка, то ли этот ужас неисполнения обета Христу, но он сразу словно выпал из времени и пространства, и их осталось только двое: он и Христос. Но глаза Иисуса не были добры, в них читалась только скорбь. Бог не корил и не винил его. Бог страдал за него.
* * *Он провел в молитве четыре часа и вышел из храма глубокой ночью, тихий и просветленный. А потом была долгая, наполненная нежностью и любовью ночь с попадьей. А потом взошло солнце, и священник, бодрый и уверенный в себе, отслужил утреннюю службу. И только затем отец Василий отправился в центр города – заканчивать незавершенные дела. Но теперь он шел туда совсем с другим настроением, чем то, что было у него, скажем, вчера. Потому что теперь он вышел в мир без страсти и гордыни в душе.
Первое, что он сделал, это зашел в Союз ветеранов и попросил заступиться за выпустившего их из неволи Вовчика. Но председатель только тяжело вздохнул и на протяжении всего разговора прятал глаза.
– Мы не можем давить на власти, – уныло бубнил он себе под нос. – Раз его взяли, значит, есть за что. У нас ни за что не сажают...
– Чего-чего? – переспросил священник.
Председатель понял, что сморозил глупость, и густо покраснел. У него не хватало отваги признаться, что он просто отчаянно боится связываться с ФСБ. Впрочем, кто бы на его месте не боялся? Конечно, отец Василий видел таких «железных» людей, но не мог не признать – их крайне мало, можно сказать, единицы. Поэтому он просто попрощался и вышел.
Еще вчера отец Василий, пожалуй, на этом не остановился бы. Были у него претензии по поводу присылки на разборку именно Бачи. Можно было выразить возмущение такой нерешительностью в деле спасения ни в чем не повинного Вовчика, кстати, члена Союза ветеранов... Но это настроение осталось во вчера. Где ему и место.
Затем священник нанес визит в РОВД, но Скобцова не оказалось на месте и, потолкавшись некоторое время по кабинетам знакомых сыскарей, но так и не дождавшись возвращения главного милиционера города на рабочее место, отец Василий побрел домой. Следовало отдохнуть и хотя бы немного обдумать, что он будет говорить на суде.
Задыхаясь и утирая пот, он прошел по раскаленным улицам центра и, когда впереди показались огромные тополя Татарской слободы, почувствовал невыразимое облегчение. Он предпочитал сделать изрядный крюк и пройти домой по тенистым улочкам слободы, а затем вдоль прохладных вод речки Студенки, чем переться по тающему асфальту многоэтажных городских кварталов.
Но едва он вышел к Студенке, как понял: спокойного «променада» не получится. Потому что у самой реки несколько мужиков прижали к трансформаторной будке щуплого парня, и разговор у них был весьма напряженный.
«Так, Миша, не надо, – сказал он себе. – Ребята просто беседуют. Может, у них ничего и не будет...» Но убедить себя в этом и спокойненько пройти мимо у него не получалось – уж очень «волчьи», что ли, были ухватки у этой публики. Даже на приличном расстоянии от них исходил острый дух опасности.
Один из мужиков отточенным движением вытащил из кармана что-то, похожее на нож, и священник прибавил шагу. Давненько уже на Студенке ничего подобного не происходило. Мелкие разборки случались, но чтобы нож... Отец Василий подхватил валяющийся у тропы гнутый и неудобный в «деле» кусок арматуры, взвесил в руке, выбросил и перешел на бег. Разговор у трансформаторной будки приобретал все более опасный оборот – это он видел.
– Эй, мужики! – позвал он. – Можно вас спросить?!
Мужики обернулись, и прижатый к будке парень моментально воспользовался этим, вывернулся, поднырнул под чьей-то рукой и рванул вдоль бережка. – Стоять, сука! – заорали ему вслед.
Как ни странно, парень послушался. Он стремительно нагнулся, тут же распрямился, и теперь стоял, спокойный и уверенный, ожидая, когда преследователи приблизятся. Дело пахло керосином.
Отец Василий помчался к парню, но, не добежав пятнадцати метров, охнул: остановившимся у реки беглецом был слободской авторитет Равиль Тахиров. Один, без вечного сопровождения из самых преданных ему пацанов.
– В чем дело, Равиль?! – как можно громче крикнул священник, чтобы отвлечь внимание на себя и дать понять, что тихой, «междусобойной» разборочки уже не получится.
Мужики резко притормозили и внимательно и недружелюбного оглядели попа. Но, похоже, его присутствие на разборке их нисколько не смущало.
– Иди своей дорогой, поп! – посоветовал один. – Тебя это не касается!
«Еще как касается!» – мысленно не согласился священник.
Дело было даже не в христианском смирении. Он прекрасно помнил, как непросто идет установление новой иерархии среди молодых устькудеярцев после того, как какого-нибудь молодого авторитета убивают или сажают. А в такой ситуации, как сейчас, это тем более опасно. Лучше уж старый король, чем новый. Тем более что нынешний слободской лидер не был ни глуп, ни излишне жесток.
– И правда, батюшка, идите домой, – посоветовал ему и Равиль.
Священник пригляделся. В руке у Тахирова было что-то, похожее на шило или длинный узкий нож. Теперь понятно, что он вытащил из носка, когда нагнулся.
