Михаил Нестеров - Умный выстрел
— А это идея! — не раздумывая, согласился я. И глянул на родителя как на штатного рисовальщика.
Заодно нашлась тема, способная заполнить все время и весь смысл нашего общения. Этакое деловое сотрудничество. Я не представлял, каким результатом оно закончится, но был рад отцовской инициативе.
Он заточил пару карандашей прямо над письменным столом, и стружки придали его поверхности рабочий, действительно деловой вид. Отложив карандаши в сторону, отец смахнул стружку в ладонь и положил эту вспушенную горку в пепельницу.
— Начни с фона, — попросил он, закрепив чистый лист бумаги в планшете и положив его на колено. Я заметил, что сейчас он похож на уличного рисовальщика.
Являясь наполовину военным человеком, я мог сносно излагать лишь на бумаге (мои рапорты всегда отличались капелькой художественности, были лаконичны и законченны). На словах я объяснялся хуже и в этом плане мог назвать себя косноязычным. А так я был коммуникабельным и всегда находил общий язык с кем угодно. Вдруг я вспомнил свою первую учительницу. Она мне сказала, обращаясь к классу: «Баженов, ты с голоду не умрешь. У тебя всегда каша во рту». Хорошо, что это был четвертый класс, а мне пошел двенадцатый год, иначе я сделался бы заикой, получив этакую психологическую травму. В то время я уже занимался боксом, но отыскивал глазами не уязвимости учительницы — подбородок, печень, — я пялился на ее высокую, можно сказать, молочную грудь. И выдал: «Вы тоже с голоду не помрете». Если бы сейчас я напомнил об этом эпизоде отцу, он бы рассмеялся. Но тогда его вызвали в школу и ему было не до смеха. Он встал на мою защиту и как педагог, и как отец, ничего не зная о «молочной подоплеке» моего выпада. Это был приличный джеб, который вывел учительницу из равновесия. Короче, она была учительницей, которой самой была нужна учительница.
— Лунная ночь. Двор одноэтажного кирпичного дома. Над кирпичным же порталом приглушенный свет. Он ложится полукругом над двускатной крышей портала, над мокрым от недавнего дождя газоном. Пол выложен сероватой плиткой, входная дверь смотрится массивно, несмотря на ее верхнюю застекленную и зарешеченную часть. П-образная часть входа в портал находится в тени. Человек в этом проеме кажется неподвижным, как манекен.
Собственно, я без команды приступил к описанию человека. Отец не сделал мне замечания и продолжил наносить на бумагу штрихи. Я был хорошо знаком с его стилем. Сейчас я не видел, что он успел нарисовать, но четко представил: верхний правый угол листа он отвел под эскиз, обозначив его границы прямоугольником. Но больше это походило на памятку: дабы не забыть какую-то деталь, он переносил ее на эскиз и продолжал работать над основным изображением. Это был его собственный стиль, созданный им отнюдь не на плохой памяти, а на строгом отношении к своему делу.
— Высокий, широкоплечий, человек кажется тучным. Позже я понял — это оттого, что расстегнутая куртка стала бесформенной, словно накинутой на плечи. Воротник куртки поднят, создавая эффект короткой шеи. Верх головы человека скрывает фуражка типа «жириновка». Брюки широкие, и книзу они сильно сужены, как если бы штанины намокли и прилипли к ноге. Детали одежды не просматриваются, фактически я наблюдаю очертания фигуры. За ней не видно человека, с которым он разговаривает, и если бы я не слышал другой голос… может быть, заподозрил бы его в способности к чревовещанию.
Я сделал паузу.
— Я был в шлеме, и он отразился в стекле. Незнакомец странно ретировался. У меня оставалась надежда, что он обернется и покажет свое лицо. Но он шагнул назад, не поворачиваясь, точно попадая ногой сначала на одну, потом на другую ступеньку. Он хорошо ориентировался, значит, не раз бывал здесь. Глаза на затылке исключаю — иначе рассмотрел бы их блеск.
— Не отвлекайся.
— Да, извини. Дальше он, высоко приподнимая правое плечо и закрывая лицо ладонью левой руки, правой выхватил револьвер и дважды выстрелил… в сторону наблюдателя, — смягчил я ситуацию.
Отец оторвался от работы и бросил на меня вопросительный взгляд. Я ответил:
— Только одна пуля попала в шлем. Он стрелял вслепую, отыгрывая время, находясь в невыгодной ситуации — спиной к противнику. Но это была вторая серия выстрелов. Первая пришлась в его собеседника.
— И разрушила твою теорию о чревовещателе, — отец вернулся к работе.
— Похоже на то, — ответил я, сбившись на Михайлова: это «похоже на то» вошло у него в привычку. — Он убегал, и полы куртки развевались, — продолжил я. — Значит, куртка была расстегнута, и не без умысла: видимо, кобура крепилась на брючном ремне. Отсюда и такая его маневренность. Человек, в которого он стрелял, был гарантированно мертв. Два выстрела из револьвера пришлись ему в левую половину груди.
— Как ты мог точно установить тип оружия?
— Я не нашел гильз на полу. Они остались в барабане.
— Понятно. Подогрей кофе, пока я закончу.
Я ушел на кухню. Вылил остывший кофе в раковину и, вскипятив воду, заварил свежий. И был на сто процентов уверен, что отец не притронется к чашке. Он пил кофе только утром и только одну чашку. А я, зная его привычки, каждый раз гнул свою линию. Он не делал мне замечаний. А вот сегодня он из обещанных производителем этого растворимого пойла пятидесяти чашек украл сразу две. Когда я вернулся в зал, он сказал:
— Рад, что помог тебе.
Конечно, он забежал далеко-далеко вперед, но в его трогательном предвидении мне лично виделось искреннее желание быть мне полезным.
Он остался доволен. И я тоже. Я проводил отца до двери. Пожимая мне руку на прощание, он сказал:
— Ты поосторожнее, ладно? А то тебя в следующий раз наградят посмертно.
— Ладно, — пообещал я. — Матери ничего не говори.
— Я пришел вот по какому поводу. Криминальная хроника кишит описаниями байкера, совершившего убийство предпринимателя.
— Но теперь-то ты знаешь, что это не я.
Он знал об этом, но легче не становилось. Может быть, даже стало тяжелее.
Я закрыл дверь только тогда, когда за отцом захлопнулась подъездная. Взял в руки рисунок и даже вздрогнул. По сути, я смотрел на фотографию, преобразованную в графическом редакторе в стиле карандашного рисунка. Этого человека и в этом проеме я видел в ночь убийства директора яхт-клуба. Но поможет ли мне изображение в его идентификации?
Второго человека, изображенного в той части, где отец обычно рисовал эскиз, я не мог не узнать. Это был тип с отвратительной внешностью. Овальное, припухшее лицо. Дымчатые очки а-ля Кот Базилио. Волосы наполовину закрывают уши. Небрежная эспаньолка не может скрыть щербин на подбородке. На груди клок шерсти, цветные трусы до колен. Надо ли говорить, что этим отвратным типом был я… Отец наспех и, как всегда, очень точно передал мою внешность, и его мастерство говорило: посмотри на себя, на кого ты похож! Не знаю, на кого я был похож, только не на отпрыска этого уважаемого 54-летнего человека. Этот способ воздействия попал мне точно в сердце, и я решил: как только закончу это дело, приведу свои гены в порядок. Чтобы кто-нибудь из моих знакомых, неважно кто, отпустил бы мне комплимент: «Отлично выглядишь сегодня! Я тебя даже не узнал сразу».
Не сразу меня узнало и зеркало в ванной. Оно заорало SOS!
К себе в контору я прошел через двор: тесный, он был зажат домами с трех сторон. Темный, с единственным выходом, прям приют для гопников. Казалось, в этом дворе ограблений и краж произошло больше, чем в любом другом районе Москвы, и здесь загнулось больше всего наркоманов.
Безработица, стремление к легкой наживе, бесконтрольность и безнаказанность — все это и другое способствует организации преступных группировок. Поначалу они берут наркотики на реализацию, потом уже на «кровно заработанные» деньги покупают мелкие партии и становятся как бы независимыми от оптовика. И сами в свою очередь способствуют росту наркоманов (в основном это подростки и молодые люди в возрасте двадцати пяти лет).
Я прошел мимо одного такого. От пьяного его отличал вымученный, тяжелый взгляд. Изо рта у него стекала слюна, брюки мокрые. Этот мир для него кончился с первой дозы наркотика, последняя доза отправит его в другой мир, а сейчас он проходит лабиринт бесконечных мучительных ломок и галлюцинаций. Он переплывет море унижений, щедро разбавленное мочой трезвых и подвыпивших подростков, усыпанное мелочью из тощих кошельков сердобольных пенсионеров. Над ним не было звезд, над ним уже высился земляной холм. Мне этого парня было жаль так, как никого не свете. Его нельзя было винить за слабость; и я бы растерзал того человека, который посадил его на иглу. «Убить эту тварь!» Я мог бы до бесконечности изрыгать эти проклятия, забегая в каждый двор, в каждую подворотню. И сейчас меня воротило от устоявшегося выражения: «Всех не пережалеешь».
