Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора
Окончательно сбитый с толку, обескураженный ее злым выкриком, он качнул головой, пожаловался беспомощно:
– Ничего не понимаю… Ты же полгода назад меня отсюда, из этой комнаты, вытолкала, сказала, чтобы ноги моей больше здесь не было.
– А ты приходил зачем? Припомни! Вот за этим! – яростно пришлепнула она ладонями по тугим бедрам. – Первым делом бутылку на стол! Чего стесняться, война все спишет, русская баба в ауле, пользуйся!
– Фая… Фаечка! – он ошеломленно вглядывался в нее. – Я же свататься приходил.
– Что?…
Торопясь, заглатывая слова, стал объяснять Ушахов свой прошлый горький визит, проламываясь сквозь несуразицу их отношений, пугливую настороженность этой одинокой, отчаянно гордой женщины:
– Думал, призовут скоро… Третий рапорт в наркомат отослал, в разведку просился, рассчитывал: кого, если не меня? А к тебе давно тянуло. Я себя по-всякому ломал: кобель старый, седой, трижды стреляный, жених – всему аулу на смех. А потом совсем невмоготу стало, день тебя не увижу, хоть волком к ночи вой.
– Господи, Шамиль…
– Ну и решился. Думаю, если хлопнут в чистом поле, хоть имя чье вспомнить будет. Десять лет холостяк, к мужикам в основном прислонялся на ночевках под одной буркой. Привычка сработала: идешь в гости – бери бутыль, будь она проклята. Если бы знал, что так из-за нее встретишь…
– Что ж ты сразу, тогда, не сказал такого?
– Фая, я ведь пулю в лоб решил не из-за того, что на Исраилове спекся. Из капитанов в рядовые выставят – переживу, фашиста на фронте и рядовым зубами грызть можно. А сегодня вроде итога подбил: ни тебя, ни фронта, ни Гришки Аврамова. Вильнуло в сторону мое начальство: от друга паленым запахло.
Рвался голос у Шамиля, щурились, слезились, как от нестерпимого света, глаза. Недоговаривал. Не мог сказать сейчас Фаине еще одну причину, заставившую поднять наган к виску. Расползалась с фронтов тараканья рать дезертиров. Он их ловил, допрашивал. Озлоблением, ярой ненавистью опаляло капитана на допросах, будто не приведенные под конвоем, а он, Ушахов, слинял в первом же бою, плюнул в попавшего в беду великого соседа – Россию, истекающую кровью, и удрал в горы отсидеться, переждать, чем дело кончится.
Он слишком устал смотреть в дымящиеся злобой зрачки, выслушивать оправдания или проклятия себе, вайнаху, отторгать судорожные попытки надавить через родственников, мулл на его вайнахскую общность с теми, кого допрашивал, – с дезертирами. Он устал носить на плечах ломающую тяжесть вины за плодящиеся в горах шайки. И был бессилен что-то изменить. Он мог пресечь, покарать десяток-другой случаев дезертирства, но не мог одолеть нарастающую эту волну, в основе которой лежала чья-то изощренная злая воля и, главное, хищно-жиреющая гнил советского аппарата в горах. И ничего не изменится здесь, кого бы не слала Москва в каратели, как бы не понукал Шамиля его друг Аврамов… Бывший друг – резануло вдруг по сердцу.
– Шамиль, миленький, может, обознался ты там, в наркомате? – пробился к нему голос Фаины. – Может, показалось тебе про Аврамова? Все знают: вы же как родня с ним, сколько раз он с женой у тебя был. Может, ты чего не понял?
– Не знаю, Фая, ничего не могу понять! Я там подумал, с ума схожу. Слышу Гришку и себе не верю. В приемную Аврамов вышел, а вернулась кукла заводная, бешеная, с его голосом. Не бывает так! – крикнул он с мукой в голосе, корчась в нестерпимом своем горе.
Потрясенная отчаянием этого бесстрашного человека, о делах которого ходили легенды, задохнувшись в нежности к нему, Фаина скользнула к Ушахову, обняла и вжалась в него, не просила защиты – сама защищала:
– Шамиль, хороший мой, я виновата! Я ведь тогда ждала тебя, ночами в подушку выла – когда придешь? А пришел, сама не знаю, что накатило… Сколько ж мы с тобой счастья нашего упустили! Сегодня Фариза прибежала, вся зареванная, ее дядя на машине привез из города. Про увольнение свое рассказала и про тебя. У меня ноги как отнялись. Тут Апти кормить, собирать в дорогу надо, а я сижу, подняться не могу. Фариза одна мечется. Вышла их провожать за калитку, еле стою. Они на дно балки спустились, ушли, а меня будто кто в бок толкнул. Повернулась – ты с поднятым наганом. Г-гос-поди! Откуда только силы взялись… Ты обо мне хоть подумал?!
* * *
Аврамов, выйдя из наркомата, почти бегом пересек двор, сел в машину на заднее сиденье, с треском захлопнул дверь. Глядя в стриженный под бокс затылок Сапрыкина, строго велел:
– Дамирев (Даешь Мировую Революцию!) Кузьмич, рвани-ка на Щебелиновку, в гостиницу.
Затылок Кузьмича струил «Шипр» и стойкую уверенность, что ежели тихо ехать, то дальше будешь. Машина сонно урчала, брезгливо переваливаясь на колдобинах, и Аврамов с немалым напрягом удерживал собственную руку, норовившую с треском шлепнуть невозмутимую потылицу.
В номере не было ни вещей Ушахова, ни его самого. Аврамов, плюхнувшись уже на переднее сиденье, бросил Дамиреву Кузьмичу сквозь зубы:
– Гони в Хистир-Юрт!
Сказано это было так категорично, с упором на «гони», что носитель лозунгового имени, покосившись на раскаленного шефа, рванул с места со скрежетом и колесным визгом, как и полагалось доблестной оперативной милиции.
В райотделе Аврамов захватил с собой двух бойцов-новобранцев. Начальник, как и следовало ожидать, сегодня не прибывал. Дома Ушахова тоже не было – ключ лежал, как всегда, под половиком на крыльце. Аврамов, изнывая сердцем, беспомощно оглядел холостяцкое тусклое запустение. «Да где же Шамиль? Не дай бог…» Дальше он додумывать не стал: похолодела спина в предчувствии.
Тут полковника опалила догадка: Фаина! Он толкнул спиной дверь, вымахнул в коридорную полутьму. Пробегая, зацепил лбом колесо висевшего на стене велосипеда, и тот, с грохотом и звоном обрушившись, рванул педалью карман на груди.
Он слушал Фаину, чувствуя, как слабеют, отпускают его тиски безысходности. Изумленно напитываясь целебной благодарностью к этой женщине, которая доверилась ему, позволила наконец избрать себя, он услышал торопливую плотную дробь сапог на крыльце. Растущий грохот уже вспухал в сенях. И когда осязаемая, жуткая реальность этого грохота распахнула дверь в комнату, Ушахов осознал: явилась беда, о которой он успел почти забыть.
Беда стояла на пороге: Аврамов и два бойца. Полковник был бледен, встрепан, полуоторванный карман на гимнастерке воинственно торчал углом вперед. Замнаркома в упор смотрел на капитана. И, отброшенный этим взглядом в недавнее прошлое, готовясь к самому худшему, сказал Шамиль сквозь примерзшую к лицу улыбку:
– Нашел, значит, и здесь. Тонкий нюх у тебя, Григорий Васильевич.
– Не жалуюсь, – согласился Аврамов. – Тебе было приказано находиться в гостинице. Почему нарушил приказ?
– Что же вы с ним делаете? – надорванно вскрикнула Фаина. – Он трижды бандитами стреляный! Неужто вся служба, кровь его не в зачет для Советской власти?
– Мы тут сами разберемся, Сазонова. Выйдите, – приказал Аврамов. Смотрел он, не отрываясь, на кобуру капитана.
– Это куда мне выходить из своего дома? Может, выселишь?…
– Не заставляйте применять силу, – едва заметно поморщился полковник. Под глазом явственно дергалась жилка.
Уже не сдерживая себя, ненавистно крикнула хозяйка в каменно-замкнутое лицо наркома:
– С бабами-то легче справиться, начальник! Ты бы с немцем шел так воевать, как с нами воюешь! Ничего, есть еще правда, осталась! Я до Кремля, до самого Калинина, дойду, я…
– Уходи, Фая, – попросил Шамиль.
– Да что же это, Господи! Он от позора стреляться собрался. Если б не я… Таких, как Шамиль, по трибуналам растолкаете, с кем фашиста бить станете, командир? Мало вы крови людской невинной пролили, мало?! Оттого и фашист под Москвой вас уму-разуму учил!
Она выбежала. За дверью что-то звякнуло, грохнуло, покатилось по полу. Затем, перекрывая все, выплеснулся из сеней надорванный воющий плач, ознобом мазнувший по спинам мужиков.
– Сдай оружие, Ушахов, – велел Аврамов. Все чаще дергалась у него жилка под глазом.
– Опять? Что это моя хлопушка именная вам покоя не дает? – вкрадчиво осведомился Ушахов, мягко, по-кошачьи, пружиня торсом.
– Разоружить! – хлестнул приказом Аврамов.
Молоденькие конвойные, серея лицами, шагнули к капитану, поднимая винтовки, но встали, наткнувшись на бешеный окрик, на смотрящий в упор наган:
– Стоять! Смир-но! Охотнички за капитанским мясом… Ну-ка, телок… Ты, ты, к тебе относится. Кру-угом! Винтовку в угол. Вот так. И ты тоже. Лицом к стене! Руки на стену! И не шевелиться, пуля нервных обожает.
И, убедившись, что конвойные уже не помешают ему, высыпал капитан перед полковником каленные горечью вопросы:
– Ты думал, я бараном перед тобой стоять буду, повязать себя дам? Легко жить хочешь, полковник. Ну, что делать будем, начальник? Мне теперь назад хода нет.
