Евгений Сухов - Месть смотрящего
Он наклонился к старому китайцу и тихо сказал:
– Извините, уважаемый, но мне кажется, нам лучше отсюда уйти. Что-то мне здесь не нравится.
Обрамленные морщинами губы перестали улыбаться; в узких глазках сверкнула недобрая тигриная тревога.
– Сто такое? Опасность? Посему зе вы меня сюда позвали? Вы зе гарантировали мне безопасность!
– Я и себе хотел бы гарантировать безопасность, уважаемый Юй Цун! – проскрежетал Шрам в бессильной злобе. – Жopa! На выход. Батон, возьми на мушку вон того, на балконе. Брюнет в темных очках.
Он поднялся и тоном, не терпящим возражений, приказал китайцу:
– Предлагаю перенести встречу. Можем продолжить в машине. Я очень извиняюсь, но что-то мне тут не нравится.
Шрам вышел – нет, выпрыгнул из кабинета, не уступив старому китайцу дорогу. И в этот момент у него за плечом ахнул Батон, и Шрам почувствовал, как его плечо стиснула стальная ладонь телохранителя, и Батон всем своим могучим весом навалился на него, пригибая к полу.
И тут же Шрам услышал хлопок – потонувший в реве оркестра и гуле веселящегося зала, а за ним еще один хлопок, точно где-то наверху упали подряд две тяжелые книжки. Батон лежал на шефе, прикрыв его двумя центнерами мускулов. На щеку Шрама капало что-то теплое и липкое.
Кровь Батона…
Два здоровенных китайца уже суетились рядом, ощупывая и осматривая своего подопечного, и, убедившись, что он цел и невредим, потащили его к выходу. Шрам выполз из-под неподвижного Батона и бросился за китайцами. Жоры уже и след простыл.
Жрущие, пьющие и танцующие завсегдатаи знаменитого грузинского ресторана продолжали веселиться. Если кто и заметил суматоху у приватного кабинета в углу большого зала, то упавшего на пол здоровяка, скорее всего, приняли за хватившего лишку гостя, который полежит немного и оклемается – с кем не бывает…
Шрам догнал китайцев и, крикнув на ходу Юй Цуну, что он ему позвонит завтра, побежал к ожидающему на парковке такси.
Только захлопнув дверцу, Шрам вспомнил, что в пиджаке у Батона, в потайном внутреннем кармане, остался лежать толстый конверт с десятью тысячами баксов.
Глава 16
Беспредельщик Веня?
Теперь бы только никто не позвонил, не помешал. Надо было телефон к едреной матери отключить. Ну да ладно – поехали! Он взял из пластиковой коробки новый шприц, надорвал полиэтиленовую упаковку и снял колпачок с иглы. Потом бросил в железную ложку горсточку белого порошка и поднес к пламени свечи. Белый порошок зашипел, пошел пузырьками, покоричневел и расплавился. Придан положил ложку на стол и погрузил кончик иглы в коричневую горячую лужицу. Набрал полпшрица и блаженно закрыл глаза в предвкушении кайфа.
Вениамин сидел на игле уже два года. На дурь его посадил Дуршлаг, который помогал ему совершать лихие налеты на водил-дальнобойщиков вблизи Новгорода. Придан не считал себя наркоманом, мог неделями обходиться без героина, но наступали периоды, когда он не мог удержаться – и при любом удобном случае всаживал дозу и тонул в расслабляющем, пьянящем, гибельном восторге «путешествия в рай».
В последние дни, когда ему пришлось залечь на дно, спасаясь от бойцов Шрама, Придан снова пристрастился к зелью. Оно помогало ему переносить унылые часы вынужденного простоя. Он знал, что этот простой долго не продлится, надо только немного выждать. Ему не терпелось снова учинить очередной кипеш – вроде того дерзкого ограбления обменного пункта, которое сорвалось лишь по нелепой случайности. У него уже и новый план был готов: он собирался грабануть отделение коммерческого банка «Зодчий» на Мойке.
Вениамин Приданов знал, какая о нем ходит слава по Питеру – беспредельщик. А ему было наплевать. Придан жил так, как хотел: потрошил банки, чистил купцов, не считаясь с тем, что они отстегивали Шраму; терроризировал иностранцев, залавливая их в притонах, у проституток на окраине; угонял у крутых кабаков шикарные тачки, которые по дешевке продавал в Мурманске местным морячкам.
Это был кайф сродни героину…
Никто из братвы точно не знал, откуда Веня Приданов появился в Питере, а сам он об этом распространяться не любил. В действительности он был дитя тюрьмы, о которых говорят: «Без мамы рос, без папы рос – папирос». По-другому – папиросный мальчик, то есть такой же пустой, как фильтр.
Первым погонялом Вени было Папирос, и ему пришлось до крови разбить кулаки о скулы недругов, чтобы оно никогда более не напоминало о беспризорном сиротстве.
По словам матери, его отцом был пятидесятилетний вор, тридцать из которых он пробыл на чалке. Всучив дубаку, организовывавшему встречи между зэками и зэчками, семьдесят пять рублей, она отдалась ему прямо на грязном тюремном коридоре, не почувствовав сладости из-за десятка глаз, направленных в их сторону.
Однако единственная встреча принесла ожидаемые плоды – мать забеременела и сразу после рождения ребенка была освобождена по амнистии. А еще через полгода она сдала новорожденного в приют.
Следующая встреча с матерью, о которой Придан не мог вспоминать без содрогания, состоялась только через десять лет. К воротам детдома подошла невысокая худенькая нищенка и, назвав свою фамилию, сказала, что здесь у нее живет сын. Наблюдая за женщиной издалека, Придан долго не мог поверить, что именно эта оборванка его мать. Богатое воображение рисовало куда более лестную картину: отчего-то верилось, что его мать проживает в большом красивом доме в обеспеченной семье, куда его обязательно заберут и где он станет всеобщим любимчиком.
А оно вот как бывает…
Придан долго не отваживался подойти к беззубой, изрядно потасканной жизнью нищенке, и только когда она поманила его кульком конфет, он отважился пойти на встречу.
– Это тебе от меня, сынок, – протянув конфеты, она погладила Веню по голове.
В какой-то момент Придан вдруг осознал, что на всем белом свете не было для него роднее человека, чем стоявшая рядом женщина. В горле защипало и, заев обиду сладкой карамелью, он спросил:
– А где же папка?
– Убили твоего папку, – буднично отвечала женщина, как если бы речь шла о чем-то самом обыденном. – С кем-то на киче не поладил, вот его заточкой и пырнули. Я уж его и сама не помню, – честно призналась она. – Видела его только раз в жизни. А вот второй не довелось… Хоть бы фотографию после себя оставил, тогда бы хоть показала тебе, как он выглядит. А так… Я ведь с ним свиданки добивалась, – в голосе женщины отчетливо прозвучала тоска. – А как пришла, так мне его пожитки выносят, убили, говорят. А ты единственная, кто у него был. Твой папаня тоже ведь сыном тюрьмы был.
– А вещи где?
– Да какие у бродяги могут быть вещи? – Женщина в сердцах махнула рукой. – Две рубашки да штаны. Где они сейчас, не знаю. Может, спер кто.
– Мама, а ты меня возьмешь?
– Куда же я тебя возьму? – в ужасе воскликнула женщина. – У меня ведь даже дома-то нет. – И, заметив, как на глазах мальца наворачиваются слезы, добавила: – Здесь тебе будет получше, сынок. Поят, кормят, крыша над головой есть. Чего же еще можно пожелать, а там, глядишь, в люди выйдешь.
В следующие годы мать приезжала еще три раза. А потом сгинула, как его беспутный отец.
Дурная наследственность взяла свое.
В двадцать два года Придан забавлялся тем, что с приятелями избивал до смерти бродяг. И только когда статистика убийств в районе перевалила все допускаемые нормы, за расследования взялась прикомандированная группа из МУРа.
В раскрытии преступлений большую помощь оказал выживший бродяга, с его слов стало известно, что банду убийц возглавлял молодой парень двадцати двух – двадцати четырех лет. Угощая бомжей поллитровкой водки, он подходил сзади и ударял металлическим прутом по темечку, после чего на упавшего наваливалась вся кодла и забивала его ногами.
Вот такое баловство великовозрастных пацанов.
Только значительно позже Придан осознал, что он мстил бродягам за свое несостоявшееся детство.
Уже тогда стало ясно, что злодеяния тянут на вышак, а потому его сразу определили в смертный коридор, где по соседству находились камеры приговоренных. Три месяца он проживал в боксе, откуда было всего лишь два пути: или на суд к господу богу, или, если же, конечно, повезет, пятнадцать лет строгого режима.
Уже после приговора к исключительной мере наказания Веню Придана поместили в смертную камеру (вот где прессовка одиночеством!). Приодели в полосатую форму: фуфайку, брюки, шапку, пидорку, как бы тем самым провели границу между миром живых.
Камера встретила уныло. Никогда прежде ему не было так тоскливо, как в тот день. Камера смертников больше напоминала каменный мешок, опрокинутый на бок, стены которого обивались листовым железом. Металлическими были стол, шконка, умывальник и даже унитаз-толкан. Знобящий стальной холод пробирал до кишок. Окно, заделанное в несколько рядов крепкой арматурой, находилось под сигнализацией, подходить к которому строго воспрещалось. От бетона и холодной стали можно было сойти с ума. Согревала только надежда на помилование.
