Елена Крюкова - Красная луна
И Цэцэг сделала шаг навстречу Александре — в своем роскошном серебристом, обтягивающем все тело платье. И это она, Цэцэг, опередила эту прожженную стерву. Это она первая взяла ее рукой за подбородок.
А ты не врешь, подруга, что была там, в «Галактике», когда «Галактика» горела?.. Ты точно там была?.. И выжила?.. Да, классно горела гостиница… Жаль, что не сгорела… Ты…
Цэцэг вернула Александре улыбку. Скользнула рукой ей на грудь. Сжала ей грудь под платьем. Внезапно наклонилась. Через мягкий шелк ухватила сосок губами, зубами. Воннегут застонала. Прижала к себе голову Цэцэг руками. Мелкие брильянтики на медово-желтой шее заискрились. Цэцэг, продолжая целовать грудь Александры, медленно подняла руки и спустила с плеч подруги струящийся светло-малиновый атлас.
Ну что ты… Разве это так нужно…
Нужно… Конечно, нужно… Не бойся…
Я не боюсь. Это ты боишься…
Ты боишься… меня — или себя?..
Александра тоже нашла на спине у Цэцэг застежку платья. Расстегнула. Легкое платье, как воздух, опахивая тело теплом, скользнуло к ногам. Цэцэг вышла из платья, как выходят из морской пены. Они теперь стояли друг против друга нагие, кончики их грудей соприкасались, губы слегка приоткрылись; глаза сияли, взгляды глубоко погружались друг в друга.
Мои глаза становятся твоими…
Ты романтическая дура. Я просто невероятно хочу тебя. Здесь и сейчас. Скорее.
Александра впилась пальцами Цэцэг в плечи. От ее раскрытых, влажных губ пахло олеандром, от тела — розовым маслом. Между высоких, с острыми, как у девушки, сосками, загорелых грудей мерцал золотой крестик с вкрапленной бирюзой. Воннегут ослабила хватку, стала нежно, стараясь ненароком тронуть вставшие дыбом соски, ласкать смуглую грудь Цэцэг, приблизила лицо, и Цэцэг ощутила на щеках, на подбородке, на скулах, на веках, на шее мелкие, щекочущие, быстрые поцелуи. Александра ласкала ее соски и не касалась губами ее губ. Цэцэг не выдержала. Она сама рванулась навстречу Александре. Их рты слились, и они задохнулись обе, вместе, ненасытно всасывая, пожирая, вдыхая друг друга; потом отпрянули, рассмеялись. У Воннегут лицо пошло красными пятнами. Она взяла руку Цэцэг и положила себе на низ живота, втиснула ее пальцы во влажную женскую расщелину.
Гляди, я вся истекаю соком. Где у тебя кровать?
У меня море кроватей, ты же знаешь…
Они обе еле дышали. Целовали друг дружку ежесекундно. Цэцэг взяла Воннегут за талию, тонкую, как у стрекозы, и очень сильную, под кожей чувствовались все натренированные мышцы.
Где — ближайшая?..
Воннегут снова прижалась губами к ее губам. Коснулась языком подковки ее зубов.
Ты что, ослепла… Вот, за тобой…
И Александра подхватила Цэцэг под мышки и под коленки и так, смеющуюся, играющую в ее руках, как золотая рыба, с размаху кинула на постель.
ПРОВАЛ
Это очень древнее время. Я вижу его. Мы не можем провидеть время; его дано провидеть только провидцам, пророкам. Время иногда нам снится. Мы любим ловить его во сне, как ловят рыбу сетью. Я поймала тебя сегодня. Я давно хотела тебя поймать. Женщина поймала в любви женщину; ну и что? Это было всегда, и это будет. Сейчас очень страшное время. А мне все равно весело в нем жить. Дай мне свою грудь. Я вберу ее ртом. Я люблю чувствовать во рту грудь, нежность соска, его ягодную сладость, биение горячей крови в нем. Сосок женщины — окончание мира. Здесь мир кончается и начинается бесконечность. Бог придумал женщину для любви, правда?
Возьми губами еще здесь. И здесь. О да. Так.
Какая ты счастливая, что испытываешь все это.
Какая ты счастливая, что ты все это даришь мне.
Древняя сила, великая сила. Раздвинь ноги и открой мне все, что у тебя внутри. Раскройся. Я хочу ласкать все, чем ты владеешь. Бьют часы на стене, бьет ветер в окно. Сейчас зима, а нам жарко, будто мы на Ривьере. Вот, я вся открылась тебе. Женщина всегда так знает, так чувствует женщину, она всегда сделает так, что сладость захлестнет тебя, и ты потеряешь сознание.
Я уже его теряю. На помощь! Ты дура. Все еще только начинается. У тебя можно кричать? Все можно. Здесь нас услышит только Бог. Бог же был против этой любви! А ты меня любишь? Нет, ты что, любишь меня?
Закрой глаза. Я целую тебя в шею. Потом в грудь. Потом целую твои ребра. Потом прикасаюсь губами к животу. Лижу языком пупок. Целую золотое руно внизу живота. Мои губы здесь, у края твоей тайны, у пропасти желания. Если я коснусь тебя губами — ты превратишься в птицу.
Я хочу превратиться в птицу! Пожалуйста! Скорее!
Я целую твой мокрый соленый жемчуг. Я раскрываю губами твой бутон. Я всовываю дрожащий язык в твою раковину. Я превращаю тебя в продолжение себя. Я превращаю тебя в дрожание, в крик, в льющийся сок, в запах, в свет. Я превращаю тебя в смерть, но ты воскресаешь.
Они отдыхали. Воннегут курила, отводя руку, ссыпая пепел в изящную морскую раковину с белыми многочисленными смешными рожками, переливающуюся изнутри голубым перламутром. За окнами брезжил рассвет. Цэцэг опустила балдахин над кроватью. Они на миг выпали из времени, сейчас нехотя возвращались в него.
Как твой богатенький Буратино? — Александра всунула тонкую сигарету в зубы, наблюдала снизу, лежа, как вьется, тает над ней дым. — Тебе с ним хорошо? Не надоел?
Я не задавалась этим вопросом, знаешь ли…
Не хочет ли он, такой талантливый и многообещающий, потесней прижаться к алмазному концерну «Де Бирн»? Я сблизилась с «Де Бирн» в Париже, слетала к ним и в Амстердам, и в Брюссель… Это перспектива. «Де Бирн», судя по всему, останется единственным в мире монополистом — продавцом алмазов. Наши ребята из Якутии хотели его обойти, да факир был пьян, фокус не удался. — Воннегут снова глубоко затянулась, ссыпала пепел в раковину. — «Де Бирн» взял быка за рога. Все, они короли. Разве твой красивый бойфренд дружит не с королями?
Цэцэг потянулась к Воннегут. Их груди опять соприкоснулись. Она прикурила от гаснущей сигареты подруги. Балуясь, выпускала дым изо рта колечками.
Ему сейчас не до алмазов, Александрина. Ефимку убить хотели… прямо на улице. Обнаглели… Он теперь без кортежа «быков» на улицу не вылезает. Если в машине куда едет — две машины его сзади пасут. У кремлевских боссов таких сторожей нет. У него слегка крыша поехала, я так думаю. Дела застыли… верней, все идет на автопилоте, а он — глядит в иллюминатор и думает: когда, твою мать, разобьемся?!
Они обе расхохотались. Александра докурила сигарету, сунула в ракушку.
И все же подумай, детка. Я и тебе алмазик подкину… хорошенький… крупненький… за деловое сводничество. Мой покойный муж серьезно занимался якутскими алмазами, ты в курсе… и «Архангельскдиамантом»… Там, у Белого моря, геологи крупное месторождение открыли, такие кимберлитовые трубки, что — ой-ой-ой… Ну, мой благоверный въехал в это дело по самую маковку… да неумен оказался, убрали мальчика вовремя. А чтоб не рыпался лишнего.
Она взяла из пальцев Цэцэг сигарету, нагло затянулась, поднесла лицо к ее лицу, хулигански вдунула ей дым в рот. Зеленые глаза сверкали двумя сколами хризопраза.
Нет, нет, — Цэцэг забила, засучила ногами в воздухе, откашливая дым, притворно колотя кулачком Воннегут по голой спине, — это правда, ты действительно была тогда там… ну, на том знаменитом пожаре?.. И тебе удалось спастись из этого ада?.. Невероятно! Говорят, там все к черту рушилось, полыхало, люди задыхались в дыму, как котята, на огне как куры жарились…
И что тебе так дался этот пожар? Ну, горела гостиница и горела. Люди погибали, между прочим. Отличные люди. Им бы всем жить да жить. — Хризопразы глаз глядели сквозь дым равнодушно. — Ты никогда не видела, как люди прыгают вниз, на асфальт, с двадцатого этажа, только чтобы не сгореть? Я — видела.
А что ты делала тогда в гостинице?.. Какого черта…
Воннегут положила ей теплую руку на голую грудь.
Нет. Мне все это приснилось. Выкинь из головы. Я там никогда не была. Я просто созерцала одну обалденную картинку. Во Флоренции, в галерее Уффици. Рафаэль, «Пожар в Боргезе». Страшная картинка, я тебе скажу. Как он огонь написал! Венецианская розовая, стронциановая желтая, яркий краплак… По глазам, подруга, бьет. Ослепляет.
Она быстро согнулась, спина ее выгнулась колесом в кровати. Быстро, мгновенно опустила голову к развилке смуглых, раскинутых ног Цэцэг.
* * *Вернисаж был в разгаре. Толпа шумела, гудела, то глухо, то звонко жужжала. Раздавались смешки, восклицания, приветствия. Кто-то надсадно, старчески кашлял в платок. Поблескивали стекла очков. Резко, ударами светового хлыста, взблескивали связки ограненных драгоценных камней на шеях, на плечах и запястьях женщин. Женщин на вернисаже было великое множество, они толпились в изобилии, они были наряжены каждая — как царица; степенью наряженности и украшенности жен и любовниц, как встарь, при графах и вельможах, при командармах и генсеках, мерялся успех их мужчин. VIP-персон тоже было предостаточно. Важные люди высшего столичного света глядели на иных, кто рангом пониже, откровенно свысока; невежливо поворачивались спиной к папарацци; нет, кое-кто, напротив, улыбался во весь рот, показывая все вставленные в Голливуде либо в Париже жемчужные зубы, демонстрируя супермодные тряпки, выставляя ножку или выворачивая ручку, для фотографии в престижном журнале, особым образом. Мелькали судорожные белые вспышки фотоаппаратов. Стрекотали видеокамеры. Историческое событие фиксировалось со всех сторон. И женщины, женщины, женщины снова надвигались и рассыпались, как самоцветы, поднимались по мраморным лестницам и обмахивались веерами: ах, до чего жарко у вас, на этом вашем вернисаже!
