Елена Крюкова - Красная луна
Зеркало… Дайте зеркало!..
Сытина, улыбнувшись, вынула из кармана халата круглое зеркальце. Протянула девушке. С усмешкой глядела, как девчонка белеет от ужаса, плачет, трогая, поглаживая шрамы.
Боже!.. Боже!.. Боже!.. Гмерто!..
Ну как? — Голос Сытиной стал внезапно ледяным и острым, как хирургический скальпель. — Будем называть явки экстремистов в Грузии и в Москве? Или в ягненочка будем играть и дальше?
Ужас в глазах девочки дал ей понять, что пуля попала в цель. Чеканя слоги, Ангелина выговорила тихо, наклонясь над больной совсем низко, будто делала искусственное дыхание «рот в рот»:
Учти, если покусишься на самоубийство, тебя спасут, здесь вытаскивают с того света не таких, как ты, но зато будут убивать медленно, но верно. Способов мы знаем много.
Она выпрямилась. Повернулась. Пошла прочь из палаты.
Цок-цок. Цок-цок, каблучки. Интересно, что такое «гмерто»?
А Косов называет кавказцев — «чурками».
Эта девочка — не чурка. Эта девочка — принцесса.
Принцесса-экстремистка? Быстро же у нее отросли косы в тюрьме.
Завтра же она прикажет ее обрить.
ВЫПИСКА ИЗ ПРИЛОЖЕНИЯ К ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ
«Лия Цхакая, ученица грузинского философа Мамардашвили, сама — философ, философский факультет Тбилисского государственного университета. Дипломная работа — „Антропология мифа“. В Тбилиси знакомится с Александром Дегтем. Становится ультраправой по взглядам и убеждениям. В издательстве „Арктида“ в Москве издает тоненькую книжку, брошюрку под названием „Волк. Ночь. Лилит“ — о крушении исторических эпох и о неизбежном приходе — через Насилие — новой Силы, способной управлять людьми. Незаурядный поэт. Пишет и распространяет стихи: рукописи, публикации, Интернет. На ее тексты байкеры Хирурга сочиняют и поют песни. Рок-группа Таракана „Реванш“ поет популярные песни на стихи Цхакая — „Наши идут“, „Возмездие“, „Кельтский крест“. В Тбилиси у Цхакая пожилая мать. Цхакая взяли в Тбилиси прямо с подпольного, организованного спонсорами — сторонниками движения „Neue Rechte“ рок-концерта, где группа „Волки ночи“ исполняла песни с ее текстами. Скинхеды повсеместно поют ее песни. В свое время брила голову, как это делают все скинхеды. В тюрьме в Тбилиси провела в общей сложности девять месяцев. Направлена в Московскую психиатрическую спецбольницу по распоряжению МВД России и Правительства Грузии».
Когда Архипа снова вели на ЭШТ, он наткнулся взглядом в коридоре на бритую девушку, которую два дюжих санитара вели по коридору навстречу ему. Нет, не из двадцатой комнаты. Из двадцатой — везут на каталке. И сгружают на койку, как мешок с камнями. Девушка шла своими ногами, испуганно, будто зверек, взглядывая вверх, исподлобья. Архип вздрогнул от черного удара ее глаз. Господи, какие огромные глаза! Нечеловеческие. У людей таких не бывает. Как… как у Спаса с хоругви, с образа в церкви…
Лысая голова девушки. Бритая его голова. Они оба, переглянувшись, усмехнулись.
Они по глазам — не по головам — поняли, увидели друг друга: «Мы одной крови, ты и я».
Лия остановилась около двери в женский туалет. Просительно посмотрела на санитаров. Те ухмыльнулись. Она скользнула в дверь туалета.
Его подтолкнул в спину санитар Андрюха: иди, иди, изголодался, небось, по хорошей порции тока!
Боль. Красная боль.
Он никогда не думал, что боль — красного цвета.
Нет, он так думал всегда.
Что это плывет там? Огромное, круглое, красное?
Это его боль плывет. Она наплывает и заслоняет ночь. Она заполняет собой мир.
Боль встает нимбом над его головой. И он смеется над собой, хохочет во все горло: смотрите-ка, а я и вправду святой, но я же никакой не святой, я преступник, я же убил, я убил! Я убил железной цепью человека! Я бил его, убивал его — уже мертвого! И я убил не только его одного! А скольких?! Я не помню!
Но я же убивал во имя! Я убивал во имя добра! Во имя справедливости! Во имя порядка!
Зачем вы казните меня-а-а-а?!
Красная боль.
Красная Луна в окне.
ПРОВАЛ
Ночь. Та вода, что была утром и днем — чистой, прозрачной, сапфировой, изумрудно-голубой, нынче, во мраке, — сине-черная, непроглядная.
У его ног плещет Байкал.
Байкал у ног, и они — юные. Он кичится тем, что он — круглый сирота. Кто как сюда попал, сбился в стаю. Кого родители кинули в детдом. У кого — их вообще не было: так себя и помнили всю крохотную жизнешку под забором. Кто из дому сбежал, из хорошего, теплого дома: воспротивился уюту, укладу, ханжеству, скуке, приключений захотелось, жизни взрослой, большой. Из Красноярска они добрались сюда, на озеро-море. «Славное море, свя-а-ащенный Байка-а-ал!..» — голосили они, напившись пива под завязку, на берегу, у перевернутых смоленых рыбачьих лодок. Луна в небе стояла с чуть красноватым оттенком, как апельсин, как новогодний мандарин. В Сибири не редкость красная Луна, особенно — осенью. Сентябрь, стоял сентябрь, и кедры гудели над Байкалом глухо, как гудит басом в храме наряженный в парчу митрополит: «Миром Господу помо-о-олимся!..» После пива они все, бритые, курили травку. Все тут были — и Зубр, и Ефа, и Оська Фарада по прозвищу Композитор, и крутой наци-скин, Черный Ворон, Алекс Люкс, позже он станет правой рукой Хайдера; и Сокол, друг Хирурга, здесь был; были и сибиряки, красноярцы и новосибирцы — Зуммер, Автоген, Крестьянин, Артем; и Уродец тут тоже был, среди них, великий Чек, ну как же без Чека, Чек — душа компании, ну и рожа у него, посмотришь — обхохочешься. И тот, отличный парень, классный мужик, тоже с ними тогда был — парень по кличке У-2, и слухи ходили, что именно он, У-2, и возглавляет Азиатское Движение — ультраправое движение Восточной Сибири, Монголии, Северного Китая и Японии. Шептали друг другу на ухо: за У-2 стоят большие бабки, ты с ним осторожней! Не рассерди его! Никто никого тогда не собирался сердить. Осень скатывалась золотой монетой на дно Байкала. Осень плыла в толще прозрачной черно-синей воды нежной рыбкой-голомянкой. Они все — по кругу — курили травку, это же был не наркотик, что распространяли черные пауки на рынках, не гашиш, не героин, это была всего-навсего родная травка, конопля, и ее стоило такою ночью покурить. Все становилось прозрачным. Они словно плыли в ледяной воде Байкала. Они тогда обрились впервые. Они пьянели от травки, от обретенной силы, от учений Эволы и Гитлера, от «Mein Kampf», от близости новой войны, что сметет все на своем пути. И их тоже? Ну, их-то уж не сметет, ведь они сами эту войну родят. А что лучше, родить войну или детей?.. «Роди детей, Бес, роди трех сыновей и воспитай их воинами! Героями! И пусть они победят! Пусть победят они, если ты падешь в бою!» В карбасе, на берегу, сидела в ватнике светлокосая девчонка, копошилась в россыпях рыбы на дне карбаса, вынимала, выбирала омуля, размахнувшись, бросала его в ведро, стоявшее на берегу — везти в Иркутск, на продажу, на рынок. Серебряная, шевелящаяся, подскакивающая на дне карбаса рыба была вся — от застывшей в небе огромной Луны — розовой, алой. «Красная рыба, — шепнул он тогда, смеясь. — Хотите на спор, я эту девку заволоку в кусты, и она сегодня ночью будет моей? Без драки, без угроз, а просто я ей понравлюсь?»
«Не сомневаюсь, Бес, что ты ей понравишься. Ты ей уже понравился, — Зубр затянулся, передал косячок Уродцу. — Гляди, она уже подмигивает тебе. Спеши, скин. Миг наслажденья короток. Когда мы захватим недружественные страны и в том числе Польшу, я тебе обещаю, что у тебя будут две рабыни-полячки. И ты сможешь их насиловать, когда захочешь, и даже хлестать плетью. Послушнее будут».
Они еще раз случайно столкнулись в коридоре. И опять — около туалета. Аммиачный запах бил в ноздри. Она улыбнулась ему губами. Глаза не улыбнулись.
Они перекинулись только двумя словами: «Ты где?..» — «А ты?..» Она показала ему на пальцах номер палаты: два пальца, пять пальцев. Двадцать пять. Вечером он, крадучись, прошел по затемненному коридору в двадцать пятую палату. Когда он вошел, он сразу увидел ее обритую голову на подушке. Она лежала и ела апельсин. О чудо, апельсин! Он сел к ней на кровать. Больная рядом с ней странно вздергивалась, вскрикивала, иногда заливалась смехом, умолкала.
Не обращай внимания. Она несчастная. Она уже по-настоящему сошла с ума. Ее закололи. Меня тоже заколют. Они колют мне уколы, ты знаешь… — Она протянула ему недоеденный апельсин. — Ешь. Мне принесли… Ешь, не стесняйся…
Он осторожно взял апельсин. Отправил в рот. Жевал, глядел на нее. Она произнесла тихо, медленно, будто пропела:
Свастика, наш святой крест. Свастика, норд, зюйд, вест. Свастика, вечный ост — на Восток — до звезд.
Он вздрогнул. Схватил ее за испачканную соком апельсина руку. Ого, какая крепкая рука, подумал он, даром что маленькая.
Наша песня!.. — Он задохнулся. — Я так и знал, что ты…
