Эдуард Байков - Фантасофия. Выпуск 4. Шпионский триллер
Алика била нервная дрожь. Мирончик с берега смотрел напряженно, стараясь не дышать и не спугнуть рыбацкую удачу.
Новый всплеск — вокруг насадки на багре. Силурус — в двух шагах. Он скользит из глубины к поверхности, обводит добычу пристальным взглядом мертвых немигающих глаз-бусин. Вдали над горизонтом прогрохотал вестник идущей на жаркую хмарь лета грозы…
— Давай, давай! — умоляюще шепчет Алан, сжимая багор, как копье. Силурус голоден — но он не торопится, он выжидает чего-то с дьявольской для хладнокровного гада сообразительностью. Вчерашний удар Аликовским багром его чему-то научил, он стал опасаться людей, которых прежде презирал.
Плеск, круги… Сом кружит, но не клюет…
— Давай, давай… Ты самая большая удача в моей жизни, Силурус, не подводи…
«Самая большая удача, — думает Мезенцов. — Первый звоночек неотступной меланхолии, первая гнильца по краю души, которая поползет плесенью к сердцу, удушая, мешая жить…»
* * *Трудно точно сказать, но к 1984 году, к «Солнечной эре Черненко», у Алана уже лежало в разных городах на разных сберкнижках несколько сотен тысяч полновесных советских рублей. Он уже не считал это удачей.
Если может человека подломить победа — то не пиррова, а наоборот, легчайшая, «за неявкой противника». Для Алана такой победой стал выпуск небольшой грампластинки, черного винилового диска в серой обложке «Биттлз». Это был первый и последний в СССР выпуск ливерпульской группы, который Алан вначале пробил через редакцию «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады», а потом скорифанил на Ташкентском заводе грампластинок. Алан очень презрительно относился к творчеству битлов, называл его «кошачьим мяуканьем для быдла». Но уже входили в моду всякие авторские права, и с самими битлами Алан связываться не хотел: вместо ливерпульцев промяукала несколько их песен малоизвестная, вскоре канувшая в лету, московская джазовая группешка.
Алан ждал успеха. Но все-таки не такого. Торговли в принципе и не было — был глухой маркетинговый пук, в один день безвольно дохнувший на прилавки советской торговли — и пластинок не стало. Они исчезли, растворились в воздухе, моментально растаяли, словно не из черного совкового стратегического винила были, а из сигаретного дыма.
Алан, загоревший в огнедышащей Ташкентской чиле (сорок самых жарких дней Узбекистана, когда все живое прячется в тени, и бежит через солнцепек перебежками, сдерживая дыхание), вконец коррумпированный востоком, с оттопыренными от наличности карманами, казался унылым и тусклым, как выгоревшая на солнце картинка. Стертым пятаком он пришел в ресторан, где его ждал Мезенцов с поздравлениями.
Алик знал, что Голубцов недоволен успехами «Биттлз». Что одной рукой загребая бакшиш, другой Алан крестится, помня, что Леннон заявил в интервью: «Ради успеха я заложил душу дьяволу».
Мезенцов ожидал громоподобного Алановского мата, огней и молний в тупую, скотскую толпу, жрущую что попало. Но Алан был тихий, как после леченого запоя, и скромный. Заказал почему-то жареную картошку, и долго торговался с официантом, чтобы жарили не на сливочном масле, а на растительном.
— Я не хочу, Алик, очень жирно у них, пусть подсолнечного нальют, я по нему соскучился… — бормотал Голубцов, сминая в руке даровой ресторанный кусочек хлеба.
— Коньячку? За твой успех? Родного «Арарату»? — предложил Алик.
— А, да, успех… — саркастически скривился Алан. — Народ наш как всегда неподражаемо умен, беспросветно проницателен и чертовски дееспособен… Я думаю, надо бы запретить ему пользоваться ножами, бритвами и ножницами, как в дурдоме, по причине крайней, чрезвычайной дееспособности…
Пришел официант, заявить, что постного масла в ассортименте нет, и что картошку можно поджарить только на сливочном. Для Алана это значило чего-то больше, чем мог услышать и почуять душой Алик Мезенцов, потому что легкая судорога пробежала по растрескавшемуся под солнцем усталому лицу Голубцова. Тогда то впервые Алик и задумался: да, вот так выглядит воспетая сопроматом «усталость металла» — то состояние, когда сталь, всегда бесстрастная и безупречная, готова изойти в крошево.
— А если я не хочу-таки на сливочном! — тихо, но с рычащей угрозой начал заводиться Алан. — А если у меня печень заболела? Может у человека печень заболеть, я вас спрашиваю?! Дайте немедленно жалобную книгу, потому что не может не быть у вас гребаной бутылки гребаного растительного масла!!!
— Тише, тише! — потянул Алик друга за рукав. — Ты чего развоевался?!
Официант ушел, пообещав разобраться с проблемой.
— С ними только так… — ворчал Алан, как собака после драки. — Только так с этой сволочью…
В силе всплеска чувствовался прежний Алан — насмешник и элитарист до мозга костей, тот, что получив от официанта мелочь на сдачу, намеренно ронял монетку под стол, а потом поджигал свернутый трубочкой четвертной, светил официанту под скатерть:
— Ну-ка, подбери свои чаевые…
Но задача, которую решал теперь Алан — нелепая задача по получению жареной картошки на постном масле — казалась Мезенцову иной, из иного мира, иной системы координат.
Постное масло нашлось. Картошку пожарили и подали капризному клиенту вместе со счетом на 8 копеек. Алан долго, мутными от коньяка глазами вглядывался в счет…
— Как тебе нравится, Алик?! Бегать, работать, грызть жизнь и все углы, продавать, предавать… Ради того, чтобы узнать однажды, что твое единственное искреннее желание стоило 8 копеек…
— Се ля ви… — развел руками Мезенцов. Он тоже порядочно подустал от жизни и не желал спорить с другом с позиций оптимизма.
— Я всегда говорил — помнишь?! — что в совдепии незачем иметь большие деньги… Тут просто нечего на них купить… Но теперь я стою на пороге великого и ужасного открытия! Помотавшись по загранкам, я начинаю понимать… хм… что большие деньги вообще не нужны… Нигде… По мере расширения личного таксопарка понимаешь, что ехать некуда и незачем…
* * *Теперь Алан обрел себя в поимке большого сома. Алик понимал его чувства: когда черная меланхолия, гниль и плесень, съедающие душу с краю до оселка, слишком разъели твою ткань, простое и естественное дело может их не то, чтобы соскрести, но как-то заморозить…
Ночь стояла поистине Вагнеровская: с громом литавр неба, с хохотом валькирий под облаками, с плещущим чудовищем в заводи. Гроза, пышная летняя гроза надвигалась на мир Кувшинки, истомленный многодневной безветренной жарой. Все — и земля, и камни, и бревенчатые срубы пансионата напряглись в ожидании расправы небес.
Грянули раскаты грома прямо над головой, небо раскололось сине-багровыми трещинами молний, хлынули первые струи, погрузившие все в причудливую, полуводяную смесь, совместившие омуты и берега толстыми нитями единородной среды.
— О, ё! — заорал Лека, побежав спасать стремительно мокнущий кассетник «Электроника».
Иглы теплого дождя вонзались в травы с шорохом, в тела с гулом, в воды — с плеском и бульканьем. Возбужденный буйством стихий Алан сверкал сквозь ночь глазами и орал сквозь невообразимый шум ливня какую-то оперную арию.
— Папа! Папа! Смотри! — закричал Мирончик.
Глядя по направлению его пальчика, Мезенцов увидел фантасмагорию грозы: Силурус, как и положено сомовьей породе, в пору грозы сошел с ума. Невелик умишко у перерослого размеры головастика, а все же сообщал ему лет за сто основы здравомыслия. Но гроза, её шум и внешняя катастрофичность, непостижимая энергия природы, заложенная в её свершение — заставляют сомов утрачивать и осторожность, и опыт.
Силурус танцевал свой танец смерти, почти выпрыгивая из вод, бурно шлепаясь боком в изрытую оспинами дождя стихию, извиваясь и корчась в немыслимой страсти и немыслимом жоре, нападающем на сомов в грозу.
— Килограммов на сто потянет! — восторженно проорал Алан, и лицо его, с ручейками сбегающей с волос воды, сияло нимбами счастья…
В прыжке, внезапно, Силурус подхватил дохлого зловонного поросенка на багре. Требовалась немыслимая сноровка рыбака, чтобы вот так, без гибкого удилища и лески осуществить подсечку — но Алану это удалось.
Зазубренный крюк багра пробил нёбо Силуруса, прочно застряв над верхней губой.
— Держи! Держи! — вопил Алан, которого сом легко, как тряпичную куклу, выдернул с отстоянного места и потащил на глубину. Тут древко багра подхватил Мезенцов. Ринулся было на помощь Мирончик — но отец жестом отогнал мальца: мало ли что тут может случиться?
Но и вдвоем, толча ногами тину, вздымая буруны брызг и пузырьков, Алан и Алик не могли удержать Силуруса, неумолимо уходившего под родные донные коряги.
— Лека! Быстрее! Лека! Уйдет!
Лека тоже подоспел, как та мышка в сказке про репку. Тянут-потянут, а вытянуть не могут. Трое здоровых мужиков смогли лишь задержать могучую рыбу в её порыве на глубину, но не переменить вектор движения.
