Эдуард Байков - Фантасофия. Выпуск 4. Шпионский триллер
— Пап, а как можно откусить потомство?
— Это дядя Лека шутит так, Мирончик! Я вот счас ему оторву потомство, чтоб при ребенке так не шутил!
Все летят и летят в голове Мезенцова голоса из прошлого, осыпанные мелкой шелухой вечерних озерных звуков и укутанные запахом сырой земли. И пахнут надломленные зеленые стебли болотных аиров, сочных ослинников со взгорья, пахнут, хотя давно истлели и легли в толщу прибрежного ила, пахнут из далекого восемьдесят четвертого…
— Алан, а правда, что чуваши предком человека считают сома?
— Это националистический поклеп на чувашский народ, который, как и все прогрессивные нации мира, в соответствии с решением XXVII съезда партии, производит человека от обезьяны…
— Да ну тебя! — Лека сплюнул. — Трепло ты, Алан… Ты как считаешь, человек мог произойти от обезьяны?
— Ты — безусловно!
— Я же серьезно! Мне не за себя — за державу обидно!
— А ты предпочел бы, шоб из Космосу нас ввезли, как щас модно принято?! Я не знаю… Может, человек и ввезен пришельцами, этими первопроходимцами звездных дорог, но скотина он порядочная! Знаешь, обезьяна — одно из редчайших млекопитающих, которое нельзя почему-то приучить срать в одно место… Ходит и гадит, где придется! Казалось бы, умное животное, кубики складывает, американцы вон её языку глухих научили — а где припрет, там и влажно пукнет, культурно выражаясь… Меня всегда это в обезьянах удивляло…
— И что это доказывает?! — обиделся буффонаде Лека. — Мы же вот приучились к отхожему месту…
— Хомо сапиенс конвертировал свое недержание помета в нравственную плоскость, в сферу, так сказать, тонких психических материй… Но, знаешь, на мой взгляд, остался засранцем… Приспичит ему — и тотчас спич выдаст, жидко и зловонно, только из верхних дыхательных путей!
— Ты, Алан, сволочь и циник, и ездишь не там, где надо! Париж, Женева, Лондон — разве там ты ищешь настоящего человека, героя нашего времени, Личность эпохи Черненко?! А я был в Воркуте, в Целинограде, в Тайшете, я видел не только фарцу, валютчиков и интердевочек, как ты… Я видел школьников на комбайнах, приехавших в каникулы работать на целинной пашне, я видел лица детдомовцев в маленьком провинциальном Осколе, приехавших на конкурс планеров…
— Хер ли ты в командировках делаешь, капитан?! — пожал плечами Алан. — Ты врагов искать должен, а ты все друзей режима с фонарем ищешь! А всяких блаженных, оглашенных, потенциальных клиентов детского крестового похода — их всегда хватало, и сейчас везде завались… Другое дело, что не они погоду делают! Тут разве что титаническая фигура Черненко что исправит (Алан сделал издевательский жест наподобие мусульманского намаза) — Мир ему и хвала!
— Ты напрасно хихикаешь! — посуровел Лека Горелов. — Многое меняется! Партия признала намечающийся кризис общества и призвала к усилению работы с письмами трудящихся! Впрочем, ты птица вольная, все об Ильиче поешь, тебе простительно и не знать такого!
— Письма трудящихся! — просиял саркастическим лицом Голубцов. — Н-да… Это многое меняет…
Мезенцов видел, что Алан вот-вот прыснет неудержимым хохотом, но упертый Горелов почему-то воспринял глумливый возглас всерьез. Пробормотал что-то — мол, вот как вас, неучей, надо фактами учить, и врубил кваканье нездешних лягушек погромче. Магнитофон болтался на его шее, и снимался только, чтобы перевернуть кассету.
— Ализе де Пари… — легкомысленно затянул Алан диссидентскую мелодию — фьють-фьють-фють…
Тогда он был влюблен в «Город Пари», как двусмысленно называл Париж, молодой легкомысленной страстью алкая Монмартр и Ле-бурже, как Лека алкал видеть целинников, бамовцев и сирот-планеристов.
Мезенцов ненавидел «Город Пари» и всю цветочно-ванильную, конфетно-миндальную, слащаво-розовую страну под его главенством, даже на карте выкрашенную в цвет лесбиянки. Но он не мог рассказать об этом даже близким друзьям. Он ненавидел Францию не всегда, а вполне определенно с 16 ноября 1980 года. Ненавидел не саму по себе, а потому что она невольно открыла ему глаза на себя и на всю его проклятую Богом жизнь…
С 1978 года разгорался в Европе, навозной жижей растекался по её чистеньким столицам афганский скандал. Дряхлеющая империя в последний раз, гремя костями, проявила себя, ввалившись в горный кишлак под вывеской суверенного государства, туда, где, как с горечью повторял Лека, «много пчел и мало меда».
Европа бойкотировал Московскую олимпиаду. Напряжение нарастало. Поэтому площадку для следующей встречи с Хоком назначили не в Гифхорне и не в Гамбурге, а в дружественном Париже. Франция дергалась на поводке НАТО, рвалась на сторону, активно демонстрировала свою независимость. Кстати, из всего Западного мира только её команда прибыла в Москву на Олимпиаду.
Встреча в Париже стала для Мезенцова поводом ненавидеть Францию навсегда в жизни, отныне и навеки, потому что за глянцевым фасадом, румянощеким обывательским благополучием цивилизации цветных экранов и сверхзвуковых лайнеров Франция открыла ему изнанку, мир приводных ремней и механизмов, полный дикого зверства, вампирского торжества биоса над биосом.
Где-то лазил по переулкам, по ленинским явкам и малинам писатель и разведчик Алан Голубцов. Где-то жрал гамбургеры и жареные каштаны сопровождающий капитан Горелов. Не им — Алику Мезенцову выпало видеть суть и ужаснуться миром.
* * *Не каждому везет знать точный день и час превращения своей души в труху и слизь. Мезенцов их знал. Богом и людьми проклятый нацист Эрни Хок во время их французского рандеву вызвался показать Мезенцову сущностную изнанку мира и человечества.
Мезенцов мог бы отказаться. Но что-то говорило ему — это очередное испытание, без которого капризный Хок не станет работать с молодым внешторговцем и потребует из СССР замену представителя заказчика.
Лучше бы Хок так и сделал. Но тогда Мезенцову казалось, что нет ничего страшнее, чем вылететь из Внешторга с его и без того подмоченным личным делом…
Так в полночь, в час вампиров, Мезенцов оказался рядом с адовым экскурсоводом, у далеко запрятанных дебаркадеров, на ржавой и страшной барже. Неуверенный луч фонарика в руке старины Хока вел путников вперед, в самое пекло преисподней — в гулкий металлический трюм.
— Я покажу Вам сырье, из которого делают волшебную вытяжку молодости… — улыбался Хок ровными перламутровыми зубами из фарфора.
В трюме было душно и сыро, а дрожащий лучик фонарика выхватил из кромешной тьмы белые от ужаса лица маленьких детей.
Ручки, стянутые пластиковыми жгутами, заклеенные скотчем рты, искаженные от ужаса ожидания лица, выпученные в немой мольбе глаза маленькой бедноты из бразильских фавелл и таиландских трущоб…
Мезенцов разом покрылся холодной испариной, почувствовал позывы тошноты и поноса. Все перевернулось в нем, живое перестало жить в тот же миг.
— Зачем… мы здесь? — растерянно выдавил из себя Алик. — Я… я сам отец… Зачем вы мне эт-то показываете?..
— Не «этто», а опору нашей цивилизации… Опору возлюбленных вами империй… Я же обещал Вам, что рассею все иллюзии в вашей голове…
Мезенцов плохо помнил продолжение — что-то вроде обморока, перенесенного на ногах. Ночь продолжалась. Это уже была ночь с верным Лекой Гореловым, ночь в «Плимуте», черной акулой несущемся по автобану из Франции в Германию…
Фары посылали вперед колышущиеся лучи желтого оттенка, и призрачная Европа стлалась за окнами. Из магнитофона орали рокеры — что-то энергичное и дикое. И в такт их отчаянным воплям бесноватых какая-то огромная черная тень, наподобие гигантской собаки, скакала за машиной по пустынному автобану, ровному, как стрела, и гладкому, как тефлоновое покрытие сковородок.
— Скорее, Лека… — умолял изнуренный Алик. — Скорее, догонит…
— Ты тоже ее видишь? — повернул к пассажиру перекошенное лицо Лека. — Бога ради, Алик, объясни, что это такое?!
— Бога для нас больше нет, Лека! — сизыми губами шептал Мезенцов. — поэтому жми на газ и не оглядывайся… Жми, родной…
Они ушли от черной тени, но сами стали этой черной тенью самих себя.
* * *— Смотри, смотри! — возбужденно зашептал Алан, хватая Мезенцова за рукав штормовки. — Оно! Оно!
В щемящей и душной, спертой безветренной тиши ночного июльского омута что-то плеснуло, булькнуло — и зловонный дохлый поросенок, бочкообразно и неуклюже круживший над бездной, исчез. Огромный сом, килограммов на сто, если не на 150, был рядом, его извилистое тело прошивало теплые воды в расстоянии нескольких локтей.
Стараясь не греметь крышкой, Лека стал подливать мясной бульон. Лягушки квакали на кассете свою неумолчную песню жизни, возбуждая охотничьи инстинкты Силуруса. Алан напрягся на багре, макая поросенка в воду и покрепче сжимая древко.
