Виктор Федотов - Пропавшие без вести
— Что за отвар? — Что-то тревожное и вместе с тем обнадеживающее угадывал Ратников за Машиными словами. Значит, все-таки не одни, кто-то здесь есть из своих, действует. Но как с ними связаться?
— Старушка добрая. Я сказала, что братик мой меньшой обжегся сильно, вот она и дала. Как рукой, говорит, снимет. И юбку сатиновую еще дала: с лица-то, мол, красна, а с одежки — боса, негоже, носи.
— Что о фронте говорят? — Быков забрал у нее мешок, закинул за спину. — Не слыхала?
— Плохо говорят, — вздохнула Маша. — Да и чего скажешь: ни радио, ни газет. Что слышат от немцев, то и говорят.
— А все-таки?
— Даже подумать боязно: Москву, мол, скоро возьмут.
— Ох, трепачи! — Быков даже присвистнул от изумления. — Ну, народ! Да им до нее — семь верст до небес, и все лесом!
Он явно приободрился, повеселел, услышав от Маши, что и здесь люди знают о потопленном немецком транспорте. Ну а насчет того, что уцелевшие моряки в партизаны ушли, — добрая выдумка, конечно. Просто людям, живущим под немцами, хочется, чтобы так было на самом деле. И все-таки он полагал, что не пустые слухи идут о партизанах-моряках: все больше появлялось у него уверенности в том, что часть ребят прорвались у Волчьей балки и выходят теперь из окружения. Не все же до единого полегли… Как бы встретиться с ними? А то уйдут на восток — ищи ветра в поле. Конечно, уйдут — что им здесь торчать? Так, небось пошумели мимоходом.
Прошли уже больше половины пути. Часов ни у кого не было — время определяли по солнышку. А оно стало уже скатываться потихоньку с полуденной макушки, пронзая [раскаленными лучами светлый и чистый сосновый лес, пропитанный запахами хвои и теплой травы.
— Как придем, отваром Аполлонову лицо протру, — сказала Маша. — Самогонки бабушка немного налила — рану промыть надо, перевязать. Боюсь я крови, товарищ командир.
— Кто же ее не боится, — ответил задумчиво Ратников. — Ее и надо бояться…
Всю дорогу он не переставал думать о создавшемся положении. Надо немедленно менять стоянку, уходить глубже в леса. Немцы, конечно, кинутся искать пропавшего солдата. Каратели вот пошли на хутор. Кто же им сообщил об убийстве старосты? У Ратникова появилась даже дерзкая мысль — захватить немецкий сторожевой катер, который базировался где-то за водохранилищем. Но он понимал, что это совсем сумасбродная мысль, и тут же отмахнулся от нее. Главное сейчас — связаться с партизанами. Он теперь почти не сомневался в том, что они действуют в этих местах, и, быть может, совсем недалеко, возможно рядом даже… А Маше он сказал:
— Ничего, перевяжешь. Ты вон к немцам в гости ходила и то не струсила.
— Сердце чуть не оборвалось.
— Не оборвалось же. Стучит. — Ратников одобрительно посмотрел на нее. — Страшно, конечно. Но переборола же себя. Зато дело какое сделала!
— Продуктов-то наменяла?
— И продуктов. Но, главное, Маша, ты надежду принесла. Где-то в этих местах действуют наши люди. Разве это не надежда?
— Дай-то господи встретить их, — вздохнула Маша.
— Сами встретим, без господа.
— Жалко Аполлонова. Как же это его? — спросила Маша у Быкова.
— Это когда пароход топили, о котором тебе старуха говорила. Наша работа! — не без гордости сказал Быков. — Аполлонов едва из рубки выбрался — дверь заклинило. Катер горит, немцы из орудий расстреливают нас, вторая торпеда вот-вот рванет. Ну, мы с Аполлоновым — лицо ему уже обожгло — командира на воду и поплыли. Чуть с ума не сошел Аполлонов: все ему чудились Татьяна Ивановна с Ульянкой — будто стоят на воде и зовут…
— А кто они?
— Жена и дочка командира тральщика. С нами в базу шли. Вот они Аполлонову и чудились. И в шалаше уж сколько раз их звал. А их взрывом за борт снесло при атаке — как ураганным ветром подхватило.
— Страх-то какой!
— А мы все-таки выплыли. Но командир уже мертвый был. У самого берега и похоронили, сил не хватило подальше отнести. Могилу-то видели? Ну вот, — заключил Быков. — Золотой командир был… А старушка тебе зря сказала: из уцелевших моряков в партизаны никто не ушел. Кроме нас с Аполлоновым, никто не уцелел…
— Что с пленным делать, старшой? — помолчав, спросил Быков. — Не будешь же его за собой таскать… Черт его знает, может, и вправду безвредный фриц. Показания-то его совпали.
— Совпали, — согласился Ратников, — но сейчас они для меня боцман все фашисты! Если бы ты видел, как дружка моего, Ланченко, танк заутюжил. Живого! — Слушая, как Быков рассказывал Маше о торпедной атаке, он зримо, с болью в душе вспоминал и свой последний бой у реки, на плацдарме. — На моих глазах заутюжил!
— Понимаю, сам и нагляделся, и натерпелся.
— А кто от них не натерпелся?! — зло продолжал Ратников. — Маша, может быть? Шкиперу и то перепало, на что уж у них работал. — Он не мог, не решался рассказать им о своем, как он считал, позоре, когда его, пленного, тащили на буксире за немецким танком. Нет, он знал, те минуты будет помнить до последнего своего вздоха, но вслух о них будет говорить только оружием… И все-таки, несмотря на ярость, которая накипала в нем, Ратников и в эту минуту не смог бы поднять руку на безоружного пленного, ставшего для них обузой. Это стояло за пределами его понимания цены человека, его значимости, даже если он враг. Такое понятие исходило из самой сути восприятия жизни, жило в нем, как нечто само собой разумеющееся. А между тем он убежден был: окажись сам в руках у немцев, те не стали бы ломать голову над таким пустяковым для них вопросом… «Ну хоть бы бежать кинулся, что ли, чертов фриц, — подумал он с досадой, — тогда и прихлопнуть не грех. А так что с ним, на самом деле, теперь делать?»
— Ночью, может, на хутор подадимся, — сказал Ратников, — возьмем его проводником. Машу с Аполлоновым оставим, а сами — на хутор. Маша, не побоишься ночью остаться?
— Останусь, останусь, раз надо, — говорила она, взглядывая на него, а в глазах стоял полудетский, чистый, ничем не прикрытый испуг от той, должно быть, еще не наступившей неизвестности, которая придет темной ночью, когда она останется в лесу одна с раненым, полуслепым Аполлоновым.
Быков торопил их, они шли скорым шагом, почти бежали. До места стоянки оставалось не больше полукилометра. Между побронзовевшими, облитыми солнцем стволами сосен уже стало проглядывать море, далекая застывшая его округлость четкой линией обозначалась у горизонта. Глухо куковала в глубине леса кукушка. Ратников невольно прислушался и стал считать, сколько лет жизни отпустит ему на земле эта лесная пророчица… Выходило, много. После сорока он сбился со счета, но отвязаться уже не мог, продолжал считать, загадав теперь на Машу и Быкова. «Ку-ку, ку-ку…» — долетало до слуха, и он прислушивался с еще большей напряженностью, словно и впрямь от прихоти этой птицы зависело, сколько они еще проживут. Пустяк, казалось бы, так, лукавая народная примета, знакомая с детства, а вот, поди ж ты, посветлело на душе. И Ратников, сбившись опять со счета, сказал с улыбкой:
— Долго жить нам накуковала кукушка.
«Ку-ку, ку-ку…» — все глуше и глуше доносилось из леса.
— Добрая попалась, — просияла Маша. — Вот и шалаши наши показались. Дома, считай. Ноги совсем не несут. Что же это никого не видать?
Быков первым нырнул в шалаш, подивившись, что ни шкипера, ни немца не слыхать. «Где же они?» — успел подумать и тут же как ошпаренный выскочил назад.
— Аполлонов! — закричал он навстречу Ратникову и Маше. Лицо его перекосилось на мгновение, нервно дернулся подбородок.
— Что Аполлонов? — бросился к нему Ратников, срывая с плеча автомат.
— Убили Аполлонова, зарезали!
— Ты что, в уме?
— Ох, — легонько охнула Маша и осела на траву, закрыв ладонями глаза. — Да что же это? Кто же его так?
Аполлонов лежал, как и прежде, на топчане из травы и березовых веток, обожженным лицом кверху, в вылинявшей грязной тельняшке. Только тельняшка от самой шеи до пояса была теперь темно-багровой от пропитавшей ее крови. Под подбородком горло будто провалилось, осело вглубь — такая глубокая и жуткая зияла рана. Видно, смерть он принял неожиданно, мгновенно — в распахнутых и теперь уже не видящих глазах застыли не испуг, не мучительная боль, а какое-то остекленевшее удивление.
— Шкипер! — выглотнул Ратников через силу, задыхаясь, стискивая автомат задрожавшими руками. — С пленным вместе… Как же это я?.. Ах, Аполлонов, Аполлонов! — Он чувствовал, что не вынесет больше этого удивленного взгляда мертвых глаз, торопливо укрыл березовыми ветками лицо и грудь Аполлонова и, ничего не видя, согнувшись, выбрался на ощупь из шалаша.
— Боцман, догнать! Надо догнать его, слышишь? Своими, вот этими вот руками… — Ратников понимал, что не то говорит, что нельзя уже догнать шкипера с немцем, ведь неизвестно, в какую сторону они ушли и когда. Разумом понимал, а сердцем понять не мог. — Далеко уйти не могли…
