Андрей Воронин - Личный досмотр
Глава 6
Лейтенант Углов зевнул и потянулся, хрустнув суставами. Взгляд его при этом лениво блуждал по убогой обстановке дежурки, не задерживаясь ни на одном предмете дольше чем на четверть секунды. Сегодня все здесь казалось ему еще более серым и непривлекательным, чем обычно, — возможно, потому, что это было первое его дежурство после возвращения из отпуска.
Тещина деревня — это, конечно, не Средиземноморье и даже не Крым, там особенно не разгуляешься, но это все-таки лучше, чем торчать в прокуренной комнатенке и слушать бесконечные рассказы Шестакова о том, как он ненавидит «лохов» и что он готов с ними сделать.
Сержант Шестаков — это была, что называется, особая статья, и лейтенант Углов постарался поскорее выкинуть его из головы, тем более что в данный момент сержант отсутствовал и можно было не забивать себе голову болтовней этого полуграмотного зануды.
Углов с сомнением посмотрел сначала на полупустую пачку сигарет, лежавшую на краю стола, потом на мертво синевшее под лампой облако табачного дыма, прислушался к своим ощущениям и решил, что курить пока что не станет: он и так уже обкурился почти до обморока, пытаясь скоротать бесконечно тянувшиеся часы дежурства. Вместо этого он покопался в столе, отыскал валявшуюся там с незапамятных времен и неизвестно кому принадлежавшую пилочку для ногтей и сосредоточился на маникюре, стараясь побороть растущее беспричинное раздражение.
Отпуск. Черт бы его побрал, этот отпуск! Кто не знает, что такое сентябрь в деревне, может для общего развития наведаться к теще лейтенанта Углова. Там этому счастливчику все очень подробно объяснят и даже дадут попробовать. Пусть походит за плугом, потаскает на горбу совершенно неподъемные мешки с картошкой, за компанию с деревенскими алкашами отравится сахарной самогонкой, а после всего этого, едва держась на ногах, трахнет собственную жену не на лежанке, а в кустах за нужником, потому что у мамы, видите ли, чуткий сон... А назавтра нужно будет ехать в лес воровать жерди, потому что забор совсем завалился, а потом пойдет дождь, и окажется, что протекает крыша, а потом придется чистить дымоход и битый час перепиливать глотку отчаянно визжащей свинье, которая никак не желает подыхать.., да мало ли что еще придумает крепкая семидесятидвухлетняя старушенция, до смерти довольная тем, что под руку подвернулась дармовая рабочая сила! Правда, если вы жить не можете без самогона и свеженины, то скорее всего останетесь довольны. Лейтенант Углов, родившийся и выросший в Москве, терпеть не мог ни того, ни другого. От самогона у него случалась отвратительнейшая отрыжка, а мясо недавно убитой свиньи отчетливо воняло дерьмом, так что наградой за тяжелый и безрадостный крестьянский труд ему служили вещи, без которых он вполне мог обойтись.
И все-таки это было получше, чем сидеть здесь и полировать ногти, гадая, кого на этот раз приволочет ушедший на охоту сержант Шестаков.
Углов не удержался и, подняв глаза, снова обвел комнату взглядом. Удивительное дело, подумал он.
Ведь казалось бы, комната как комната: светлые стены, гладкий потолок, на полу импортная плитка, на единственном окне — вертикальные жалюзи, так что даже решетка не видна. Современный светильник посреди потолка — плоская тарелка матового стекла с зеркалом-отражателем, — аккуратный, почти новый диванчик для посетителей, несколько вполне приличных стульев, солидный двухтумбовый стол, и даже сейф еще не успел облупиться — в общем, офис, как в кино, а все равно тоска, убожество, смертная скука...
Неужели, подумал он, правы все эти болтуны и шарлатаны, которые говорят, что даже каменные стены способны каким-то образом впитывать информацию и потом отдавать назад? Если так, то эти стены должны были насквозь пропитаться ядом, и тогда нет ничего удивительного в том, что, едва попав сюда, человек начинает испытывать чертовски неприятные ощущения.., а сплошь и рядом сам превращается черт знает во что. Взять хотя бы сержанта Шестакова...
Чтобы не думать о Шестакове, лейтенант вспомнил, как во время поездки в райцентр за покупками теща, всю войну сиднем просидевшая в своей деревне, указала ему на двухэтажный жилой дом довоенной постройки и спокойно сообщила, что в нем во время войны размещалось гестапо. В окнах дома виднелись разноцветные занавески, на балконах второго этажа сохло белье, а на скамейке у подъезда сидели две молодухи с детскими колясками — в доме жили обыкновенные советские люди, и Углов с содроганием подумал, какие же сны они видят по ночам. Так что, решил он, снова принимаясь полировать ногти, дежурная комната милиции в аэропорту — это еще не самый поганый из возможных вариантов. И потом, человеку свойственно привыкать к чему угодно. Привыкать, врастать в обстановку и даже считать ее единственно приемлемой для сносного существования. Главное — пореже ездить в отпуск.
Лейтенант усмехнулся своим мыслям. Он рос книжным мальчиком и имел склонность к самоанализу, так что такими рассуждениями мог обмануть кого угодно, кроме себя самого. Он совершенно не хотел привыкать к этой обстановке и становиться самодовольным ничтожеством наподобие своего начальника.
Беда заключалась в том, что лейтенант Углов совершенно не подходил для той работы, которую ему приходилось выполнять, но понял это с большим опозданием. В глубине души он подозревал, что не имеет призвания вообще, если, конечно, не считать призванием чтение научно-фантастических романов и сказочек в стиле фэнтези. Не будучи полным идиотом, он понимал, что книгами сыт не будешь, и продолжал уныло тянуть лямку изо дня в день, проклиная ту минуту, когда, начитавшись детективов, подал документы в милицейскую школу. Он собирался распутывать преступления века и участвовать в лихих погонях со стрельбой, и чем все кончилось? Составлением протоколов на пьяных пассажиров и захватывающими расследованиями по поводу похищений ручной клади, да еще уныло-однообразными излияниями сержанта Шестакова.
Сержант Андрей Шестаков надел милицейскую форму сразу после армии. Было это лет восемь назад, то есть в ту пору, когда будущий лейтенант Углов еще корпел над сочинениями про луч света в темном царстве и был полон самых радужных надежд. Шестаков тогда уже дослужился до младшего сержанта и клюнул на объявление, вывешенное в штабе его родной войсковой части, соблазнившись московской пропиской. Тогда он еще не знал обидного слова «лимита», а если и знал, то не вполне представлял, что оно означает. Впрочем, сменив зеленое солдатское ха-бэ на серый милицейский китель и поселившись в общежитии, он очень быстро восполнил досадный пробел в образовании и совершенно остервенел. Парнем он был крупным, здоровьем его Бог не обидел, и у себя в Старом Осколе привык ходить с высоко поднятой головой. Здесь же, сколько бы он ни задирал нос, чванливые москвичи все равно как-то ухитрялись смотреть на него сверху вниз, и Шестаков никогда не упускал случая сбить с них спесь. Спесь он сбивал, как правило, в самом буквальном смысле — кулаками и резиновой дубинкой, но был везуч, в меру осторожен и, насколько известно Углову, ни разу не засыпался, хотя даже часы на его руке были снятыми с какого-то излупцованного до потери сознания бедолаги, имевшего несчастье попасть на глаза Шестакову в пьяном виде.
По мнению Углова, Шестаков был просто здоровенным вонючим куском дерьма, возомнившим себя пупом земли, и мало чем отличался от казанской, саранской и прочей заезжей братвы, снимавшей с москвичей штаны в темных подворотнях исключительно ради восстановления социальной справедливости. Это целиком правильное мнение лейтенант Углов совершенно сознательно держал при себе: глядя на изрытое оспинами, тупое и тяжелое лицо сержанта, он испытывал нервную дрожь и ни минуты не сомневался в том, что этот бугай при случае будет рад опробовать свой резиновый демократизатор на спине начальника. То есть все было, конечно же, гораздо сложнее и тоньше, но суть от этого не менялась: Шестаков подавлял лейтенанта, потому что был гораздо сильнее: и физически, и морально. Углов ненавидел подчиненного, но рефлекторно поддакивал ему всякий раз, когда тот принимался во всеуслышание излагать свои взгляды. Он презирал себя за это поддакивание, но ничего не мог с собой поделать и втайне мечтал, чтобы Шестаков нарвался наконец на крутого парня и свернул к чертовой матери свою тупую башку.
Дверь дежурки распахнулась, и на пороге, словно вызванный из небытия невеселыми мыслями лейтенанта, возник Шестаков, концом резиновой дубинки толкавший перед собой растерянного парня лет двадцати семи в потертой замшевой куртке и ветхих джинсах. На плече у задержанного висела огромная, даже на вид тяжеленная сумка из рыжей искусственной кожи, а лицо украшала жидковатая, коротко подстриженная борода. Задержанный явно никак не мог сообразить, что с ним произошло, и все время пытался придать лицу независимое выражение, которое сменялось испугом всякий раз, когда дубинка сержанта тыкалась ему между лопаток.
