Петр Катериничев - Повелитель снов
Последние слова были сказаны Аней так искренне и так печально… Двадцать один год. Почти старость. Хотя… На западе – год совершеннолетия. Рубеж. Где-то лет с семнадцати все юные везде и всюду переживают комплекс сверхполноценности: «Ах, как я умна и совершенна!» И все их печали заключены лишь в том, что мир почему-то еще не разглядел и не оценил этого совершенства… Но если процесс взросления затянулся и комплекс сверхполноценности не прошел – это почти диагноз.
– …А вечером он ушел снова. Было не поздно: что-то около пяти. Он сказал, что, возможно, задержится… По правде сказать, я не знала, что значит «задержится». Но ведь у него был мобильный, всегда мог позвонить. А он в этот вечер так и не позвонил. А тут еще погода испортилась, и разыгрался шторм, и я сидела одна в этом пустом доме, который вдруг сделался неуютным и страшным, и чудились мне под мерные завывания ветра какие-то призраки, что обитали здесь всегда и чей покой мы так бесцеремонно нарушили…
В тот вечер я напилась. Одна. От страха. Не знаю, как вышло, но я оказалась за столом, перед листом бумаги, и рисовала, рисовала – тонким пером «паркера»… А уже утром, как увидела, сожгла…
Простите и сожгите этот бред.
В моей усталой комнате вокзальной,
В холодной раме, искренне печальный
Мерцающий сиреневый букет…[13] —
вспомнилось мне вдруг из прошлого, но прерывать Аню я не решился.
– Заснула я уже часа в два, несколько раз попытавшись дозвониться до Дэвида по сотовому, но – тщетно… Признаться, я не знала, что думать. Мысль о том, что он загулял, пришла в голову и как-то увяла сама собою…
– Ты этого не допускаешь?
– Отчего же? Просто… позвонить он мог?
– У наших гулянка сочетается с приемом горячительного…
– Дэвид никогда в жизни не напивался.
– Это он тебе сказал?
– Он может выпить, но… Всегда одни и те же напитки и не более трех порций.
– Виски с содовой?
– Да.
– Временами люди изменяют устоявшемуся. Особенно если меняется место, а с ним и время.
– Время?
– Ну да. Время на Западе, да и в Австралии течет векторно и прямо. У нас – зигзагом. Хотя в Крыму – медленнее.
– Ты странно рассуждаешь.
– Я – загадочный. А под влиянием спиртного время вообще изменяет ход. А если Дэвид где-то крепко выпил… Для него прошли минуты, для тебя – часы… Вот он и не решился тебя беспокоить.
– Ты считаешь, он полагал, что так мне было комфортнее?
Я пожал плечами.
– Тогда не пытайся успокаивать меня сейчас. Может быть, я и сама где-то в глубине души надеюсь, что познакомился он с какой-нибудь разбитной девахой, напился, обкурился и сидит сейчас «зеленый», но – невредимый… Но только – не в его это, нет, не характере даже – стиле. Я понятно сказала?
– Да.
– А тогда я ждала, что он все-таки появится, и думала так же, как и ты теперь: мало ли… Сама я проснулась поздно, совершенно разбитая, и пришла в себя только часам к одиннадцати. Первый раз в жизни напилась. Хотя нет, вру, второй. Сидела и ждала. Периодически названивая по телефону. К трем ждать стало невмоготу. И я пошла слоняться по Бактрии; мне почему-то казалось, что я его обязательно встречу… Бактрия – странный городок. Маленький. И все друг друга знают. А я бродила по нему, как по музею. Вернее, как по оставленным людьми развалинам. Где и людей-то нет. Одни тени.
А потом встретила Эжена. Он был нетрезв. Сидел на лавочке и пил какую-то шипучую бурду из металлической банки. Кажется, она называлась «джин с тоником». Я попробовала. Там не было ни джина, ни тоника. Бурда с химической отдушкой.
Вид у меня был скверный. Я сказала Эжену, что отец куда-то… запропастился. Слова «пропал» или, хуже, «пропал без вести» пришли мне на ум, но я отогнала их в смятении. «Запропастился» мне показалось менее фатальным. А теперь я думаю… Слово-то страшное. И корень у него – «пропасть». – Аня мотнула головой, словно отгоняя обступивший ее страх. – Эжен отнесся ко всему философски. Так это обычно называют. Когда люди совершенно равнодушны – это именуют «философским взглядом на жизнь». «Все пройдет». Только Эжен не равнодушен. Он озабочен сам собою и своим предназначением.
– Каким?
– Творить Гармонию. Ни больше ни меньше. Даже не музыку сочинять, нет, Творить Гармонию. И буквы в обоих словах для него, естественно, заглавные.
Мне вспомнилось вдруг, что поиски Ожерелья Гармонии, сработанного то ли тем же Гермесом, то ли Гефестом – здесь мифологемы расходятся, было искушением всех древних магов: оно давало власть, способность зачаровывать, но притом, как и кольцо Нибелунгов, неминуемо обрекало владельца на беды силою заклятия… Но у Ани я спросил другое:
– Эжен тебя раздражает?
– Конечно.
– Людей раздражает всякий, не похожий на них.
– Только не будь назидательным, Дронов. Эжену нет до людей никакого дела. Только до себя и своей Миссии. Он ненормальный. И я его боюсь.
– А Мориса? Или Гошу?
– Гоша очень добрый, он просто сам людей боится и не хочет иметь с ними ничего общего. Морис… Не знаю. – Девушка задумалась, взгляд ее стал отсутствующим… – Не знаю. Пожалуй, ты прав: в нем чувствуется некое превосходство над остальными, но ведь он действительно многих превосходит. И во многом. Но по отношению к нам он всегда был… великодушным. Его побаивались чужие, а нас он защищал. Ты все еще беспокоишься об этой утренней стычке?
– Немного.
Просто чтобы понять, что произошло с Дэвидом Дэниэлсом, мне нужно видеть картинку целиком. А пока она мутна и размыта, как сквозь матовое стекло; я не вижу даже, чувствую – отражение? тень? мираж? Странно: для меня, как, наверное, для многих, слова «мираж» и «Париж» – схожи. Или – это тоже иллюзия, как все в непостоянном нашем мире? Бог знает.
Глава 29
Опустошив три кофейника крепчайшего эспрессо, я решил, что дальнейшие мои расспросы не просто бесполезны, но вредны для дела. Узнал адрес дома, по которому водитель такси отвез Дэвида Дэниэлса и в который Аня так и не смогла попасть…
– Там большой забор, и у меня сложилось такое впечатление, что дом необитаем… Я стучала, звонила, но никто не отозвался.
– А с соседями пообщаться?
– Нет там никаких соседей. Дом крайний на улочке, и… Он другой, чем остальные. Богатый.
– Обычное дело. Тем более стоило. О богатых и пришлых судачат охотно.
– Ты знаешь, я была близка к панике… пошла в милицию и вдруг вспомнила тебя, взяла такси, поехала в Симферополь, потом – самолет, сидела у тебя, и мне все казалось, что это сон, ведь этого не может быть! И вот – ты здесь… У меня даже теперь это не укладывается в голове!
Как будто у меня укладывается! Вчера было преддверие весны и безвременье, а сегодня – лето, жара, полное невнятного томления будущее; сквозь витой лиственный навес – палящий зноем день и – кофейное беспокойство, когда на месте усидеть не можешь и хочется стремиться, лететь, мчаться! Вот только приключений никаких не хочется. Особенно скверных… Хотя, если вдуматься… Корень слова приключения – «ключ»! Быть при ключе всегда лучше, чем без оного… И если он от заветной двери в каморке папы Карло… Или от сердца юной красавицы… Или…
– Пора. – Я встал. – Нужна машина и мобильный.
– Телефон – вот. – Аня подала мне свой.
– Нет, ты должна оставаться на связи.
– У меня есть еще один. Нажмешь первую кнопку, и – вот она я.
– Отлично.
– Автомобиль… Может, у Мориса занять? Или у Гоши?
– Нет. Сам. Кстати, вас ведь было шестеро? Приехавших вместе из Загорья?
– Да.
– Морис, Гоша, Эжен. Кто еще двое? И – где?
– Один ушел служить и, наверное, остался в армии. По крайней мере, мне так сказал Гоша. Север.
– Крайний?
– Нет. Зовут его Север.
– Сурово.
– Он, кстати, и был такой. Немногословный и надежный. Вообще-то он в математике хорошо соображал, но… Откуда я знаю, что с ним сталось за все эти годы? А еще один – Алекс.
– А Юстаса не было?
– Нет. А почему ты…
– Это – так. Советский фольклор. «Алекс – Юстасу… Юстас – Алексу…» И все они вместе – Феликсу.
– Мы звали его просто Сашкой. Он в Москве. Гоша его там видел.
– Цветы выращивает?
– Почему цветы?
– Раз Гоша животину и фауну всякую в обиду не дает, то Саша – наверняка флору пестует. И ведет с растениями молчаливые беседы. Как я понял, только они двое обыденные имена среди вас заимели. Логично?
– Вроде бы. Но все не так. Саша – единственный среди нас был… простым. А я, если уж говорить полную правду, действительно думала, что вырасту художницей, – ведь на меня как наваждение какое-то находило – я рисовала лица, пейзажи, города – все незнакомое мне, выдуманное, и все они были то картинно красивы, то жутки, то карикатурны… И сама я от этого измаялась и уставала… Знаешь, говорят, и настоящие писатели, и графоманы испытывают те же чувства – тот же восторг творчества и ту же глубину отчаяния… Но думаю – это ложь. Графоману цедить слова легко, он предвкушает будущую славу… А писателю тяжко, чтобы читателю было легко – нет, не читать, – сочувствовать выдуманному миру и людям, какие в его воображении становятся живыми и потом остаются такими…
