Евгений Сухов - Бриллиантовый крест медвежатника
— А ви знаете, что это такое? Нет, молодой человек, ви не знаете, что это такое. Так я вам скажу: это фотографический аппарат системы господина Бартильона. О, это был выдающийся человек, очень, очень выдающийся человек. Если ви захочите, я могу рассказать про него много хорошего и поучительного. Однажды господин Бартильон… Простите, ви не сильно спешите?
— Я как раз собирался уходить, — улыбнулся фотографу Савелий, прекрасно знавший приемы забалтывания своих жертв цыганками, факторами и свободными художниками, в результате чего жертва либо мрачно соглашалась на их предложение, дабы скорее от них отвязаться, либо, одурманенная напором и нескончаемым словесным потоком, так же, но уже безвольно, соглашалась на все.
— О, я вас не задержу, молодой человек. Так вот, меня, как я уже имел честь вам говорить, зовут Соломон Фельзер. Я мастер фотографического портрета. А ви, я подозреваю, давно желаете сделать свою фотографическую карточку. Я таки прав?
— Вы ошибаетесь, дорогой маэстро. Я вовсе не желаю иметь свой фотографический портрет. Их уже и так слишком много…
Савелий поднялся и коснулся рукой шляпы:
— Всего доброго.
— Подождите, молодой человек! Ну, хорошо, не желаете фотографироваться, так у меня имеется для вас кое-что другое.
Маэстро полез в карманы своей накидки и выудил несколько браслетов в форме змеи из дутого золота.
— Взгляните, молодой человек! — воскликнул, оказывается, не только фотографических дел мастер. — Ваша дама будет в восторге!
— Моя дама не пустит меня с таким подарком и на порог, — мельком взглянув на браслеты, ответил Савелий.
— Верно! — быстро нашелся поклонник Бартильона. — Ви совершенно правы, молодой человек. Ну, хорошо, так и быть! У меня есть кое-что специально для вас.
Фельзер снова полез в карман, пытливо посмотрел прямо в глаза Савелия и протянул ему маленький хромированный пистолет с коротким стволом, легко уместившийся на ладони.
— Это полуавтоматический пистолет марки «Дуглас». Шесть зарядов в магазине, один в стволе. Не хотелось бы, чтоб он вам, Савелий Николаевич, когда-нибудь пригодился, но с ним все же будет надежнее.
Родионов резко выпрямился и жестко посмотрел на пожилого еврея. Что-то в его глазах и нескладной худой фигуре с несоразмерно длинными руками показалось Савелию знакомым. Взгляд его потеплел, и скоро лицо Родионова расплылось в улыбке.
— Заноза!
— Он самый, — приподнял шляпу маэстро и растянул до ушей губастый рот.
— А пошто ты в фельзеры окрасился? — в недоумении спросил Савелий.
— А такой уж документ мне достался, не из чего было выбирать-то. Да и ноги пора было делать, покуда не замели. Обложили нас тогда легавые, продыху никакого не давали. Парамона Мироновича елдаши заезжие порешили, — Заноза посмурнел, даже шмыгнул хлюпко носом. — Вы — за бугром, и вестей от вас никаких; живы ли или лежите уже бездыханным в чужедальней стороне — поди узнай. Евдокия тоже запропала невесть куда, все до того убивалась, что только двух елдашей уложила именно вот из этого пистолета. Она мне его и отдала опосля на сохранение. Дескать, возвернусь — отдашь. Не возвернулась. Так что держи, Савелий Николаевич. Родная скрипочка, чай, в обиду не даст…
* * *В ресторане господина Ожегова на Черном озере было просторно и чисто. Кухня здесь была отменной, едва ли не лучшей во всем городе. А дабы поразмяться перед вкушением яств и нагнать аппетиту, был в черноозерской ресторации бильярдный зал и площадка с кегельбаном. И как целый симфонический оркестр, звучал под холодную водочку с икоркой и свежими устрицами старенький оркестрион, навевая своими мелодиями ностальгию по ушедшему безвозвратно Серебряному веку.
— Значит, ты уже четыре года как живешь в Казани? — спросил Савелий, усаживаясь в отдельном нумере, отделенном от общего зала тяжелой портьерой.
— Да, — покачал головой Заноза. — Пообжился здесь, пообтерся. Все меня знают, и я знаю всех. Так что, ежели что надо будет, Соломон Фельзер, — Заноза изменил голос и подпустил бердичевского слогу, — вам все устроит наилучшим образом. Стоит вам только намекнуть: Соломон, сделай то или, Соломон, сделай это, и Соломон сделает и это, и то. И ви, молодой человек, останетесь довольны, а когда вам опять понадобится что-либо, а вам это обязательно понадобится, то ви уже не будете искать, кому это поручить, а сразу обратитесь ко мне, Соломону Фельзеру, свободному художнику. И Соломон, то есть я, сделает для вас все и даже больше.
Савелий покачал головой. В ресторацию он вошел с Занозой, своим старым товарищем, с которым они не единожды ходили на дело, но теперь за столом против него сидел не Заноза, а настоящий Соломон Фельзер с рыбьими, полуприкрытыми тяжелыми веками глазами, крючковатым носом и брыластым ртом. Даже его руки с широкими крепкими ладонями, знавшими не только фотографическую треногу, но и кирку и каторжанскую тачку, казались сейчас не столь грубыми, как ранее. Впрочем, Заноза всегда имел склонность к актерству. Если он наряжался извозчиком, то хлеще этого «ваньки» невозможно было найти во всей Москве. Ежели рядился купцом, то всякий, кто находился рядом, чувствовал в этом плечистом человеке бульдожью хватку природного торгаша из той категории, про которых говорили: этот выжига свою копейку не упустит. Ну а уж коли требовалось на какого-нибудь несговорчивого бычару нагнать жути, равных Занозе не было вовсе. Глаза его тогда делались круглыми, лицо — непроницаемой жесткой маской, а голос — звеняще-зловещим. И тогда тому, для кого все это было устроено, приходилось очень туго. Именно в роли душегуба ему удалось вытрясти с пяток лет назад у банкира Лесснера секретный код неприступного сейфа, сейфа, который не удалось взять с ходу самому Савелию Николаевичу. Сложись его судьба иначе, играть бы ему на сцене императорских театров, срывать аплодисменты публики и получать лавровые венки и тысячные гонорары во время бенефисов. Но планида распорядилась так, что свою артистическую карьеру Заноза начал, выступая на большой дороге с кистенем. Продолжалось это представление несколько лет, покуда ряженный под купчину легавый не заарканил его с поличным и не определил в вонючий цугундер. Затем были крытка и Тобольский каторжный централ, где в «иванах» ходил человек с бритым черепом и тюбетейкой на маковке шишкастой головы. Долговязый худой парень, не желавший никому шестерить и потому постоянно битый, приглянулся татарину, и он взял его под свое крыло. Звали того бритого «ивана» серьезной кликухой — Мамай…
— Чего изволите? — вырос будто из-под земли официант с идеально ровным пробором на прилизанных волосах.
— Вот что, голубчик, — начал Савелий, — а принесите-ка вы нам супчику-тарталет, консоме с пашотами, судачка пармезан, жареных чирков пяток, нет, десяток, шниц по-венски, маринованных опяток, пастету из куриных пупков и бараньей печенки, посеченной с красным лучком, знаете?
— О да, — вскинул брови официант, никак не ожидающий от щеголя-бездельника и еврея-фотографа такого изысканного заказа. И совсем добила его последняя фраза щеголя:
— Также не забудьте жареных каштанов, фрукты, графинчик «Мадеры» и бутылочку «Шато ла-Шапель» шестьдесят седьмого года.
В горле официанта что-то булькнуло, и он нерешительно произнес:
— Боюсь, что у нас нет «Шато ла-Шапель» шестьдесят седьмого года.
— Ну хорошо, тогда шестьдесят девятого или семьдесят четвертого, — небрежно бросил щеголь.
— Боюсь, что и такого вина у нас нет, — проблеял официант.
— Хорошо, тогда что у вас есть? — продолжал разыгрывать из себя капризного богача Савелий.
— Есть «Шато» девятьсот шестого года, тогда был тоже очень хороший урожай….
— Не-ет, его вы пейте сами, — резюмировал Родионов. — Ну что ж, тогда несите очищенной. С ледника, запотелую.
Савелий, беря пример с Занозы, тоже неплохо играл свою роль. Вот так всегда: занимаешься каким-нибудь выбранным для себя делом, делаешь его совсем неплохо, можно даже сказать, хорошо, а оказывается, существует в жизни еще несколько занятий, которые ты тоже мог бы делать неплохо и даже хорошо. И тогда встает выбор: а не переменить ли занятие? И как только ты делаешь выбор в пользу новой профессии, то перестает получаться и новая, и старая. По сему поводу еще старый Парамон говаривал: — Не дергайся… Коли избрал какую дорогу, топай по ней не оглядываясь, даже ежели дорога эта оказалась вдруг не той, что тебе была написана на роду. Коли начнешь дергаться да мельтешить, тут тебе и кранты. А выбранная дорога, она тебя все равно к доле твоей приведет, потому как кажная дорога есть человечья судьба, планида…
— А мне еще щуку фаршированную, — подал голос Заноза-Фельзер. — Да чтоб с чесночком.
И подмигнул Савелию.
