Анатолий Афанасьев - Московский душегуб
– Это твоя сиротка? – спросила мать. – Она что же, надолго у нас поселится?
– Что ты, мамочка! – Иван со скукой поедал котлеты. – Поспит пару часиков и снова на панель.
– Какой ты бываешь жестокий… А родители ее что же? Умерли?
– Да нет, вроде живы.
– Как же она может быть сироткой при живых-то родителях?
– Выгнали ее.
– За что?
– За проституцию, я полагаю. Вдобавок наркоманка.
– Бедная девочка… Такая еще молодая…
В эту минуту раздался долгожданный звонок Башлыкова. Со странным томлением Иван вслушивался в его напористый голос.
– Можешь сейчас подъехать ко мне?
– Да, конечно, – сказал Иван.
Через полчаса добрался до Лесопарковой и поднялся в лифте на шестой этаж обыкновенного жилого дома.
Дверь открыл Григорий Донатович и провел его в комнату. Подозрительно спросил:
– Пьешь, что ли? Почему пивом воняет?
– Нет, не пью.
– Если пьешь, разговора не будет.
– Я же сказал, не пью.
Башлыков усадил его на стул, сам сел напротив. Глядел строго, будто обнюхивал. Глаза сухие, пристальные.
– Помнишь, кем был твой отец?
– Кем же?
– Он был мужественным человеком. Богатырем.
– Возможно Но у меня два отца, – усмехнулся Иван, чувствуя непонятную ломоту в суставах.
– Что сам умеешь делать? Чему-то ты ведь научился за восемнадцать лет?
– Думать научился.
– Это немало. И что же надумал?
– Вот к вам прийти.
Ивана не смущал чудной допрос, хотя он был не совсем в своей тарелке. Получалось, что этот сероглазый, лысоватый мужик с первой минуты знакомства как бы имел право распоряжаться его судьбой, и, кроме прямого разговора, между ними шел какой-то тайный головокружительный сговор.
Башлыков хлопнул в ладоши, и с кухни явилась статная молодая женщина с подносом в руках. На подносе кофейник и чашки.
Хозяин их познакомил:
– Моя маруха, Людмила Васильевна. А это Ваня Полищук. На работу его беру с испытательным сроком.
Женщина, пока разливала кофе, два раза крепко прижалась к нему бедром. Башлыков это видел.
– Девушка у тебя есть, Вань? – спросил он.
– Нет.
– Это хорошо. Кроме матушки, некому будет горевать, если башку оторвут.
– Да, – согласился Иван. – Пожалуй, что и некому.
…Домой он вернулся к вечеру. Мать с Ниной пили чай на кухне, – раскрасневшиеся, возбужденные, как две задушевные подружки. Он особенно не удивился: обе неприкаянные, с куриным умишком, почему бы им не найти общий язык. Строго распорядился:
– Ты, Нинель, сиди здесь, а ты, мамочка, выйди-ка со мной.
– Куда выйти? – испугалась Ася.
– В комнату, куда же еще.
Матери наедине попенял:
– Она почему до сих пор тут?
– Ой, сынок, напрасно ты так. Она хорошая, только несчастная. Мы же с ней молились, пока тебя не было.
– И ночевать останется?
– Дак пускай поживет несколько дней, какая нам обуза?
– Я не против, это твой дом. Только не реви, когда серебряных ложек недосчитаешься.
– Бог с тобой, Ванечка! Разве можно так о людях думать? Ты бы слышал, как она поет. Я даже прослезилась.
– А спать где будет?
– Со мной, на раскладушке.
– Ладно, пойду с ней потолкую.
– Не обижай ее, пожалуйста!
Нина на кухне вовсю дымила вонючей сигаретой.
Иван сигарету отобрал, потушил под краном и опустил в помойное ведро.
– Тут тебе не кабак, заруби себе на носу.
– Ой, какие мы грозные!
Она попробовала его приобнять, но он отстранился:
– Ты протрезвела?
– А то не видишь, – Ниночка кокетливо поправила челку.
– Тогда запомни. Мать я люблю, обижать ее нельзя, Чуть какой промах с твоей стороны, костей не соберешь.
– Да ты что, Ваня?! Ты меня за кого принимаешь?
Иван взял ее руку повыше локтя и сжал. Ниночка побледнела, но даже не пискнула.
– Я не Рувимчик, – сказал он, – Бью сразу насмерть.
– Постыдись, Ваня! Я все-таки женщина.
– Мое дело предупредить… Мама!
Ася мигом прибежала:
– Что такое, сынок?
– Дай чего-нибудь пожрать, я не ужинал.
– Где же ты был целый день?
– На работу устраивался.
На этот раз не соврал. С запиской Башлыкова съездил в префектуру, где ему был заказан пропуск. Его принял пожилой чиновник по имени Геннадий Яковлевич. Побеседовал с ним минут десять и остался доволен, Велел на другой день принести документы. Башлыков напутствовал так:
– Оформят тебя курьером, или делопроизводителем, или еще кем – неважно. Хоть плевки подтирай, но через месяц должен стать там своим человеком. Примелькаться. Вопросы есть?
Вопросов у него не было.
Ночь он спал крепко. Только раз проснулся. Ниночка сидела на кровати, призрачная в лунном свете.
– Можно к тебе? Мама спит.
Теплой грудью прильнула к его ногам.
– Когда понадобится, сам позову.
– Но я же должна отблагодарить… Ванечка, я тебе совеем не нравлюсь? Ни чуточки?
– Ты на карантине. И этим все сказано.
– Как это?
– Принесешь завтра справку из вендиспансера.
– Сволочь ты, Ванька!
– Иди, не разгуливай меня.
Перевернулся на правый бок и мгновенно уснул. Но во сне овладел ею со сноровкой опытного мужика, и она даже не догадалась, что была у него первой женщиной.
Глава 10
Прямо из аэропорта, где их встретил Губин, поехали на совещание к Серго. Вдовкин всю дорогу ерепенился, бурчал, что в гробу он видел бандитские сходки, что хочет спать, и даже сделал попытку выскочить из машины на ходу. Его буйство объяснялось тем, что в самолете Алеша не дал ему толком опохмелиться. За поддержкой Вдовкин обратился к Губину:
– Мишель, ты единственный интеллигентный человек в этой шайке, скажи, после таких нагрузок человек должен отдохнуть или нет? Надо же иметь уважение хотя бы к возрасту.
– Женя, уймись, – сказал Михайлов. – Ты не хочешь видеть Серго, но он же простил тебе Пятакова.
Прости и ты ему. Забудь прошлое. Прошлого нет, ты это знаешь не хуже меня.
В просторном кабинете Серго, за уставленным питьем и закусками столом, как на правительственном ба; кете, сошлись семь человек: Башлыков, Михаиле:
Вдовкин, доброжелательный хозяин Сергей Иванов;
Антонов (Серго), Губин и двое пожилых господ в одинаковых темных костюмах, в одинаковых белых рубахах, в бледно-розовых модных галстуках и с кожаны: кейсами, которые лежали у каждого справа. Первым делом Серго представил гостей. Оба курировали кавказский регион, в частности, Грузию, одного звали Иван Лукич Севастьянов, другого Иван Емельянович Прохоров. У обоих было за плечами по двадцать лет работы на ответственных должностях в МИДе, оба пострадали от новомодных внешнеполитических веяний и до срока, в один день, были спроважены на пенсию. Если и была между ними какая-то разница, то только такая, что Иван Лукич по национальности был мингрелом, а Иван Емельянович – евреем, но об этом знали лишь Серго и Михайлов да особый отдел КГБ, который второй год как приказал долго жить.
Справку они готовили сообща, но докладывал Иван Емельянович, как старший по званию: его уволили с поста заведующего отделом, а Иван Лукич был всего лишь выездным куратором. Картина, которую нарисовал Прохоров, была подтверждена множеством документов, но малоутешительная, особенно в части выводов. Если брать голые факты, то выходило, что под контролем южного капитала было шестьдесят пять – семьдесят процентов всего торгового оборота в Москве, правда, сюда не входили сделки с недвижимостью, где процент был поменьше, хотя тоже очень значительный.
Так что страхи оппозиции, которая считала, что родина по дешевке распродается исключительно на Запад, были преувеличенными. Она распродавалась на юг.
С другой стороны, математическая статистика еще мало о чем говорила. Экономический распад и политическая нестабильность в южных республиках достигли такой угрожающей стадии, что вчерашние мультимиллионеры вполне могли завтрашним утром проснуться нищими. Жесточайший передел собственности и судорожные попытки южных магнатов удержать захваченные плацдармы окрасились в пламенный цвет братоубийства. На благословенных берегах и сказочных плоскогорьях Кавказа не было места, где не лилась бы кровь и не пищал придавленный балкой младенец.
Чума гражданской войны ощерила гнилой зев над многострадальными Грузией, Арменией и Азербайджаном.
Тамошние властители, как их московские подельщики, давно перестали соображать, на каком свете они пируют, хотя некую определенность их замыслам придавала общая; подобная внезапной лихорадке, ненависть к бывшему Старшему брату. Правда, ненависть отчасти была гипнотическая, с уклоном в восточный площадный театр. Когда русский медведь наконец-то ослабел и появилась возможность прокусить ему хотя бы пятку, только ленивый ею не воспользовался. Обыденный грабеж бескрайних российских территорий все чаще принимал формы экзальтического, морального изуверства, и как раз то, что поверженный, оскопленный, с надорванной становой жилой, придурковатый Иван не оказывал никакого сопротивления, а лишь робко жался к Уральскому хребту, добавляло в действия разгоряченных соседей крутую замесь безумия. Меч ислама, ядовитая, отменно намыленная долларовая удавка Запада и самодельный сапожный нож украинского единоплеменника кучно нависли над Россией, и казалось, ей уже неоткуда ждать спасения. Спившийся, утомленный семидесятилетним большевистским игом, русский народец смиренно, радостно приготовился к ритуальному четвертованию, а его многомудрые пастыри озабоченно, как встарь, талдычили о Божием промысле и необходимости внутреннего самосовершенствования, при этом голоса их были почти неразличимы в восторженном клекоте победителей. Конец северного монстра был недалек, но тут произошла небольшая заминка. Точно так, как в стае волков, добивающих матерого оленя, но отвлекшихся на кровь волчонка-подранка, в стане победителей начались собственные яростные междоусобные схватки, и это вдруг отодвинуло окончательное переваривание российского полутрупа на неопределенный срок.
