Скотт Стоун - Песня волка
Таводи ухмыльнулся.
— Пошли, — сказал он. — Пусть огонь постепенно умирает тут. А я перенесу тебя в дом.
И снова мальчик ощутил ветер, но не бьющий порывами на сей раз. Теперь он мягко обдувал и ласкал ему лицо. Мальчик чувствовал сонливость и голод одновременно. Через несколько секунд он очутился в кровати, чувствуя под собой свежие простыни. Он начал прикидывать, чего же ему хочется больше: есть или спать, и так прикидывая, он и уснул.
Имя «Таводи» не было настоящим именем деда. Оно применялось только потому, что Таводи никогда никому не называл своего истинного имени — традиция, существовавшая издревле в его клане. Сказать о настоящем имени значило впустить незнакомцев внутрь себя и начать зависеть от них. А мало ли на какую гадость они способны? Это могло ослабить дух. Его тайное имя было древним, использовавшимся народом для чествования воинов и сейчас почти забытым. Народ больше не был народом воинов, как было раньше.
Таводи, правда, сам убил человека. И в тайных пещерах и долинах до сих пор рассказывали об этом случае.
Мать Таводи умерла молодой, и они с отцом жили вдвоем в доме, построенном на клочке земли далеко в горах Уникои. Право на этот участок оспаривал сосед, белый, переехавший в горы из северной Джорджии. Таводи предпочитал держаться подальше от него — огромного, громогласного фермера с бегающими глазками. Щетина на его подбородке все время пятнилась табачной жвачкой и самогоном. Таводи брал свою колли и обходил владения этого человека по кольцу, чтобы добраться до любимой тропы, по которой ходили олени, и иногда ему казалось, что мужчина наблюдает за ним прямо из-за сеточной двери своей хижины-развалюхи.
Настал тот день, когда Таводи не смог отыскать и докричаться свою собаку, и он, как всегда по дуге, обошел владения соседа и отправился на юг. Там он ее и нашел. Она была положена таким образом, чтобы он сразу смог ее отыскать, увидеть после поворота тропы.
Левая задняя нога собаки была размолота челюстями кошмарного капкана-живодера, который Таводи презирал. Но и остальные лапы собаки тоже были переломаны. Собачья морда была изуродована. А затем животное частично освежевали. Когда оно было еще в сознании. Живьем. Шкуры и меха было оставлено ровно столько, чтобы Таводи мог опознать свою собаку.
Он смотрел на останки своего пса, запоминая сцену убийства в мельчайших подробностях. Затем разжал челюсти капкана и отбросил его в сторону. Час ушел на то, чтобы похоронить собаку здесь же, под осиной. А капкан он забрал с собой. Когда отец спросил насчет колли, Таводи все ему рассказал, утаив лишь то, что взял капкан.
Только через много месяцев Таводи, следивший за соседом, смог установить тропу, по которой тот неизменно ходил. Когда он понял, что вполне может предугадывать дни, когда большой белый человек отправится в город на ярмарку и пройд, ет по той или иной дороге, Таводи принялся строить планы. С удовлетворением он отметил, что его действия будут приурочены как раз к годовщине убийства его собаки.
Когда начинали рассказывать о том, что же произошло дальше, то версии разделялись. Некоторые говорили, что как только белый попал в свой же стальной капкан, то Таводи его сразу же пристрелил. Другие уверяли, что он переломал мужчине руки и ноги, разбил ему лицо и частично снял с него кожу живьем. Те, кто рассказывали второй вариант, говорили, что белый умирал очень долго — многие дни, а Таводи сидел рядом и слушал мольбы подарить белому жизнь, а через некоторое время — быструю смерть. Но все сходились в одном: Таводи снял капкан с левой ноги покойника, чисто вымыл его и положил ему обратно в хижину. Он не хотел, чтобы его считали вором.
С севера приехали родственники покойного, и тут же пошли разговоры о мести, но через некоторое время они уехали, и больше никто никогда их не видел. Хижина джорджийца начала постепенно разрушаться, и наконец ее купила лесозаготовительная компания, использовавшая ее в качестве жилья для вольнонаемных рабочих. К тому времени настоящие чистокровные аниюнвийя стали называть мальчика Таводи за его глаза, и тот принял это имя со спокойной душой, так как оно отлично скрывало его истинное. И всю оставшуюся жизнь, работая проводником и охотясь, он никогда больше не брал в руки стальные капканы.
Становясь старше, Таводи все больше и больше задумывался о своей прошлой жизни и той, которая ждала его впереди. Когда он умрет, то дух его станет странствовать, пока не отыщет подходящего младенца, который должен будет родиться, войдет в его тело, зажжет в нем жизнь. Затем его дух начнет жизнь в новом качестве, но, к счастью, не будет помнить из своей прошлой жизни ровно ничего, кроме того, что такая была в свое время. Он знал, что был животным и что все животные — как и деревья, камни, потоки — наделены душами. Все. Все наделено душами. Смерти он не боялся, потому что аниюнвийя не были приучены к тому, чтобы бояться смерти. Их мифы рассказывали о жизни, искусстве, любви, проделках, достоинстве, глубоких чувствах к глухим, дальним местам. В этой мистической связи с землей и небом аниюнвийя находили свои души и легенды, и ни одна из них никогда не говорила о смерти.
Одной из самых варварских черт белых, приезжавших охотиться и рыбачить высоко в горах, было то, как они вели себя в присутствии смерти. Убив оленя, они моментально подходили и, бывало, били его ногой для того, чтобы проверить, осталась в нем жизнь или нет. Они лишали оленя достоинства. Они сразу же начинали разрезать его, освежевывать, готовя к транспортировке. Аниюнвийя поражались отношению белых к подобным вещам. Когда кто-нибудь из их племени убивал оленя, то он становился рядом с телом на колени и благодарил животное за то, что оно снабдило его семью едой и одеждой, обращаясь к нему как к лучшему другу. Затем аниюнвийя молился за душу оленя, чтобы она поскорее нашла себе новое тело и возродилась к жизни весной с обильной травой и чистыми многоголосыми ручьями. Охотник молился о том, чтобы следующая жизнь оленя была долгой и счастливой. И только после этого вынимал свежевательный нож из ножен.
Таводи всегда думал о своем народе. Никто не знал, откуда они пришли. Кое-кто из белых поговаривал, будто их родина находится в Южной Америке, откуда аниюнвийя перешли на север. Другие заявляли, что аниюнвийя — это часть племени ирокезов, перебравшаяся после великой битвы на юг. Таводи думал, что это могло быть правдой, потому что аниюнвийя когда-то давным-давно — века назад — были гордым и воинственным племенем. Теперь же — и ему было противно даже думать об этом — аниюнвийя были племенем ложной религии и чужого пути в истории. Старых традиций и принципов придерживались лишь немногие. Остальные стали фермерами. Но не Таводи.
В последнее время он все больше и больше думал о кончине аниюнвийя как племени, расы.
Чистокровок становилось все меньше и меньше, но Таводи не слишком заботила беспримесность крови. Главным он считал отношения между людьми. Потому что народ жив, пока остаются стихи, песни и танцы. Пока их помнят сердца будущих поколений, народ имеет свою историю. Таводи думал о том, что его собственная душа, наверное, потускнеет, если в будущих жизнях не услышит сказок, предании и песен своих предков. Если раса вымрет, то это будет величайшей потерей, потому что тогда она словно бы и не существовала вовсе, словно бы все их достижения, достоинство, искусство и вера не возникали. Это хорошо просматривалось на Куольском Приграничье, где обитали люди его племени, которые были нимало смущены своим наследием. Они мешались с людьми, продающими безделушки из далеких мест, и носили украшения из перьев, которые никогда не носили их предки, только для того, чтобы туристы могли снять их на пленку. Некоторые держали — для увеселения — медведей в клетках. Презренные…
Его народ уже не считал себя аниюнвийя и не думал о себе как о людях этого племени, и, встречая его на улице, они смотрели на Таводи так, словно он выплыл откуда-то из его далекого прошлого. Может быть, так оно на самом деле и было. Он учил молодых играм прошлого и говорил настолько древние фразы, что они его не понимали. Некоторые даже не знали, что они аниюнвийя, и применяли адаптировавшееся словечко цалаги. К слову, которое употребляли белые, — чероки — Таводи вообще не испытывал никаких чувств.
Он услышал свой собственный вздох. Многие аниюнвийя теперь молились белому богу и его сыну, о которых ходило множество легенд. На шумных взволнованных встречах в церквах и палатках его народ громогласно провозглашал принятие единого бога, вопя о спасении и жизни вечной. Они быстренько принялись сообщать туристам о том, что аниюнвийя никогда не поклонялись идолам, словно таким образом старались набрать солидность в глазах жирных белых посетителей. Занять, так сказать, достойное их место. Они не рассказывали туристам о том, что в горах еще проживают несколько человек типа Таводи, сохраняющих связь с духами неосязаемого и непостижимого мира, которые знали, что в ветре есть своя тайна и что мысль сильна настолько, что может поворачивать потоки вспять, которым было известно, что солнце есть дар бесценный, а дождь — прохладное благословение — может прийти к тем людям, которые считают, что подобное вполне возможно. О Таводи говорилось, что вся его семья обладала силой, с помощью которой можно было привлекать лесных зверей.
