Эльмира Нетесова - Дуэль
Пять рейсов сделали машины. Городская тюрьма изумлялась.
— В один день столько задержанных? Что это с милицией случилось сегодня?
А машины, сделав круто разворот на дворе, снова спешили в тайгу, где все еще продолжалась дуэль.
— Ну, сучий потрох, сторож параши, пидор вонючий, попадешься ты мне на скользкой дороге! Как гниду размажу! — выл мужик, какого оперативник поймал в тайге. И, заломив ему руку за спину, вел по кочкам сломавшегося чуть не пополам.
Пятеро законников в брошенной медвежьей берлоге замерли. Дышать боятся. И хоть велик соблазн убить оперативников, рисковать собою не хотят. Своя шкура дороже короткого удовольствия. А в этой заварухе немудрено и самому «маслину» поймать.
В берлоге темно и сыро. От запахов прели мутит. Но деваться некуда. Хочешь выжить — терпи и молчи.
Пальба в тайге понемногу слабеть стала. К сумеркам, будто захлебнувшись, раздалась в ней пара выстрелов. Стих и лай собак.
Лишь торопливые шаги оперативников, спешивших вернуться в город до темноты, уходили из чащи спешно.
Вот и эти четверо идут без оглядки. Гуськом — из тайги. Она уже непроглядной становится. Каждая минута задержки бедою может обернуться. Не всякая тишина в ней — покой.
Уходят люди, оставляя за плечами кровь и смерть. Ни в одном сердце не проснулось раскаяния. Лишь притупленная злоба цедит сквозь зубы злое, срывает с губ брань.
Иной оперативник, поотстав, вздрогнет в страхе. А вдруг фартовый из-за дерева появится. Заткнет рот и придушит в темноте, пикнуть не успеешь. Сколько жизней сам оборвал, уже забыл.
Да и законники не лучше. Чуть облава стихла, с деревьев, из берлоги вылезли. Об убитых оперативниках не говорят, за людей их не считают.
Оглядевшись, прислушавшись, убедившись, что вся милиция ушла из тайги, развели на полянке неяркий костерок.
Вскоре к нему подошли еще двое.
К полуночи у костра, загородив его плечами от посторонних глаз, сидели семеро фартовых. Чудом уцелели.
Говорить не хотелось. Не верилось, что случившееся — не дурной сон, а жуткая, пугающая явь.
Никто из них за свою жизнь не мог припомнить такой дерзкой, объемной и отчаянной облавы, перетряхнувшей всю тайгу, опустошившей «малину».
Надо бы прийти в себя, перевести дух. Но где? И фартовым временами присущ страх — животный страх потери.
Глаза не смотрели ни на что. За один день потерять убитыми около двадцати кентов! И каких! О блатарях лучше не вспоминать. Только овчарки унесли пятнадцать жизней. Милиция потеряла намного меньше.
— Слинять надо, — подал голос один — лысый, тощий, длинный законник. И глянул на Лешего. Тот смотрел в огонь, кутаясь в пиджак. Его знобило. Не от холода.
Бурьяна замели в тюрьму оперативники. Он видел, как это случилось, а потому Лешего и теперь трясло.
Бурьяна искали по всей тайге. И нашли под кустом, непроснувшегося после вчерашней попойки. Его подняли пинками, окружив со всех сторон плотным кольцом.
Бурьян спросонок ничего не понял и, вскочив на ноги, стал отмахиваться. Но оперативников было много. По парню загуляли неудержные кулаки. Оперативников не остановило неравенство сил. Всяк вспомнил беды, причиненные побегом. Всяк мстил за себя, как мог.
Леший вздрагивал от каждого удара, от всякого невольного стона Бурьяна и запоминал тех, кто нанес удары.
Бурьян не встал на ноги. Его выволокли из тайги за шиворот. Измордованного, истерзанного, схватив за руки и ноги, мешком в машину запихали, под грязный, оскорбительный смех.
«Жив ли он?» — понурил голову пахан «малины». И успокоил себя тем, что если Бурьян — его сын — выживет…
— Линять? Куда линять? Отдышись после шухера. Оглядеться надо. Мусора все разом не смылись. Стремачей оставили повсюду. На всяк сраный случай. Это, как два пальца. Дня три прокантуются лягаши. И, не надыбав никого, смоются по своим хазам. Вот тогда и нам сорваться можно. Теперь канай. Усек?
— Завтра с утра опять возникнут на облаву. Тогда уж всех сгребут. Заметут вчистую, — высказал свое опасение громадный лохматый мужик, так похожий на гориллу, соскочившую с баобаба погреться у костра.
— Кончай бухтеть, Матрос, иль тебе по кайфу на дальняк смотаться? Ботаю, самого накроют и нас начнут шмонать по тайге! — оборвал Леший зло. И уставился в огонь, поющий тихую, грустную песню.
Вычистив брошенную, пустую берлогу, фартовые наскоро согрели, просушили ее и, натаскав хвойных лап, легли вповалку, до рассвета надо отдохнуть.
Двоих законников оставили на шухере.
Не спали в эту ночь и оперативники. Пришлось усилить охрану тюрьмы, разобраться с каждым задержанным. Их было так много, что Одинцов забыл о сне, еде и доме.
Сутками работала милиция, выясняя кропотливо и основательно, чем занимался, где проживал, работал и на какие средства существовал каждый задержанный? Почему оказался в тайге? Связан ли с ворами? Какие у них в тайге были взаимоотношения?
Лишь десять мужиков выпустила из тюрьмы милиция, извинившись за необоснованное задержание. Те, едва оказавшись за воротами тюрьмы, бегом помчались прочь, зарекшись совать нос в тайгу по какой бы то ни было погоде.
С женами погрызлись трое. По мелочи. И, взяв отпуска, ушли в тайгу. Отдохнуть от забот вздумали.
Четверо геологов оказались в тайге. Их под горячую руку взяли оперативники после того, как те не захотели покидать лагерь.
— Мы вас в новый переведем, — пообещала милиция, затолкав в «воронок».
Еще троих ревизоров, командированных из области, забрали по ошибке. Те так напились у реки, что лишь в милиции имена свои и должности вспомнили. Объяснили, как оказались в тайге и зачем.
В тюремной больничке мест не хватало. Клали только тяжелых больных, по ком реанимация скучала. Но ворье — народ крепкий. Получит обезболивающий укол морфия и уже ожил… На ноги тут же вскакивает. И начинает шнырять по углам, что где плохо лежит.
Весь спирт выглотали, все капли и настои, таблетки от кашля — кодеин пригоршнями глотали. А потом кайф ловили, развалясь прямо на полу. Их мало тревожило собственное здоровье, не пугала тюрьма. Они быстро приживались, привыкали всюду. А освоившись, шутили:
— А чем тут не житуха? Хамовку приносят, дышим под крышей; параша под носом, даже кайф перепадает. Только шмар недостает. Остальное — полный ажур…
— Хрен с ней, что влипли! Как накрылись, так и смоемся! Верняк трехаю, кенты?
— Кто от воли откажется? Ты что? Съехал с шаров?
Да где ты видел такого шибанутого? Мне — не доводилось!
— Эй, Бурьян! Когда оклемаешься, я те такую шмару подкину, замучаешься ночевать! Ну, ботаю вам, кенты, я такой стервы век не видал. Рыжая кобыла! Жопа — банковский сейф. Не обхватишь! Буфера, что мешки с кредитками. Все остальное, едрена мать, — сущий дьявол в юбке! Ох и шмара! Я утром от нее на карачках слинял. А она, лярва, дыбилась, мол, слабак в яйцах. Я ж всю ночь потел. И ей мало! — удивлялся медвежатник, известный в «малине» бабник.
— Ты ее с кобылой спутал, а шмару, как сейф, трясти надо. Не в наездники возникать. На то зелень имеется, а фартовым, чтоб все подчистую. Чтоб утром не ты ей башли давал, а она тебе — за утеху. Вот тогда ты — кобель! — учил медвежатника старый кент, осклабив длинные, желтые зубы, приоткрывшиеся в полуулыбке от нахлынувших воспоминаний.
Бурьян лежал, отвернувшись к стене, и лишь изредка, трудно втягивал воздух сухими губами.
Перед глазами вертится вихрем белая метель. Сыплет искры в лицо, в глаза, обжигает голову несносно. И гудит, не переставая в самые уши. От этого ее воя голова раскалывается на части, болит, словно всю жизнь пил ерша. От него в висках ломота, тошнота сдавила горло.
А пурга бьет по груди колючими крыльями. По ребрам — без промаха. Слепит глаза. Кругом бело, как зимой на могиле матери.
Но кто это идет навстречу через сугробы? Кому в человечьем жилье места не нашлось? Кого, как и Бурьяна, обошли теплом люди и, не пожалев, выставили за дверь лицом к лицу с пургой и смертью?
Бурьян вглядывается. Знакомая фигура. Но кто она? И вдруг узнал. Сердце сжалось. И вместо крика сухой шепот:
— Ира? Как вы здесь оказались? — берет ее руку.
И, диво, она не отняла, не оттолкнула…
Бурьян подбирает нужные слова. Хочет увести Ирину в тепло, к людям, к жизни. А она смеется, убегает в метель. И зовет, зовет за собою в белую канитель.
— Вернись! — зовет Бурьян.
Но Ирина взбежала на сугроб и исчезла, словно спряталась. Бурьян очнулся оттого, что чьи-то руки, откинув одеяло, бесцеремонно повернули его на живот. И голос, сухой, надтреснутый, сказал коротко:
— Не дергайтесь. Это укол!
— А мне можно такое же? — заголил задницу медвежатник.
— Вы обойдетесь, — усмехнулся врач и прошел мимо.
— Вот, хмырь облезлый! Жмот! Я своей фартовой сраки для него не пожалел, а он, падла, козью харю мне свернул. Стоило б оттрамбовать гада, — предложил фартовый.
