Кочевники поневоле - Гелприн Майк

Костёр потух. Снежана растерянно тормошила не прогоревшим суком золу.

– Я подумала, – сказала она, едва остальные приблизились, – что Курт прав. Мы должны снарядить экспедицию на острова. Человек десять-пятнадцать. Впереди три месяца, за это время они успеют обернуться в оба конца. А оставшиеся будут мастерить лодки.

– Хорошо подумала? – насмешливо спросил Медведь. – Эти десять-пятнадцать человек запросто погибнут в пути. В лучшем случае, вернутся восвояси ни с чем. Мы даже не знаем, сколько отсюда до ближайшего острова. Относительно близко острова были четыре месяца назад. Вот тогда и надо было думать.

– Тогда решения о противостоянии ещё не было? – сердито спросила Снежана. – А то, что надо было думать, ты прав. Вот ты бы и думал. Мы об этих островах, считай, ничего не знали. А сейчас…

– Что сейчас? Послать на смерть полтора десятка молодых парней? Ради эфемерного шанса удрать?

– Ради реального. И почему только парней? Я пойду вместе со всеми.

– Никуда не пойдёшь.

– Пойду непременно. И вообще, ты мне теперь не указ, – Снежана задорно улыбнулась, – у меня есть собственный муж. Она обернулась к Курту. – Правда, милый?

– Правда, – сказал Курт твёрдо. – У тебя есть собственный муж, который и подтверждает: ты никуда не пойдёшь. Нечего, нечего дуться, – смягчил он голос. – А по сути Снежана права, Медведь. Экспедиция необходима.

– И я так считаю, – согласился Фрол. – Я её и возглавлю. Полдюжины отчаянных парней я наберу. Глеб, Савелий, Пётр, Илья, – принялся он загибать пальцы. – Коля Суров. Может быть, наберу даже десяток.

– Одиннадцать, – прервал Курт. – Меня записывай. Грести я научусь.

Ночь провели, улёгшись вокруг тлеющего костра и завернувшись в пошитые из барсучьих шкур спальные мешки. Неподалёку шелестели волны, ветер высвистывал о чём-то тревожном. Курт долго не мог заснуть. Обняв за плечи прильнувшую к груди, едва слышно посапывающую Снежану, он думал о предстоящей разлуке с ней.

Медведь, хотя и спорил накануне довольно долго и настойчиво, под конец сдался и согласился с тем, что экспедиция необходима. В результате решили идти на четырёх лодках, по три сменных гребца на каждую. Людей Фрол обещал подобрать. Если повезёт, то экспедиция обернётся недели за две-три. Если повезёт меньше – за месяц. Оставался ещё вариант, что не повезёт, по словам Медведя, самый реальный из всех. Тогда экспедиция не вернётся, и двенадцать человек сгинут, похороненные на морском дне ураганом или затёртые дрейфующими льдами.

Курт крепче прижал Снежану к себе. Умирать не хотелось. Очень не хотелось умирать, особенно теперь, когда появилось, ради чего жить. И ради кого. Хотелось любить, быть любимым, вырастить детей, в общем, всего того, что хочется людям. Всем и каждому, во всех временах года. Складывалось, однако, так, что жить не дадут. А дадут только умереть, тем путём или иным. И, значит, придётся умирать.

Утро выдалось хмурым. Серебряного диска Нце было не видать за сплошными, выкрасившими небо в тёмно-серый цвет тучами. Снег пошёл ночью, сначала редкий и вялый, к утру он усилился, а затем и повалил сплошной колкой белёсой крупой.

Вытаскивать сети и снимать перемёты начали, едва снег пошёл на убыль. Курт никогда не видел столько живой рыбы. Неживой, впрочем, он тоже видел немного – лишь ту, что выменивал на ярмарках отец в те времена, когда ещё были ярмарки.

– Морская собака, – прокомментировал Медведь, снимая с перемётного крючка рыбину с квадратной зубастой пастью на широкой лобастой морде. – Хороша в посол и на вялку, на уху, однако, не годится. Уха – это рыбный суп, – объяснил он Курту. – А вот лупоглазый большерот, тоже в засол. Шершавая камбала, отличная рыба, жирная, почти без костей.

– Странные названия, – удивлённо улыбнулся Курт.

– Обычные. Так называли рыб, да и не только рыб, зверей тоже, первые поселенцы. По аналогии с земным видом, на который местный похож внешне или поведенчески. А чтобы отличить от земного, добавляли прилагательное. Правда, большинство видов и пород, особенно видов и пород рыб, не изучено и названия не имеет. Среди первых поселенцев были биологи и ксенобиологи. Они начали изучать флору и фауну этого мира, но закончить не успели – помешал конфликт и захват июлитами власти. Не знаю, остались ли ещё биологи. Если остались, то только в летних месяцах, хотя я думаю, что их нет и там. Профессия нерентабельна, а значит, власть имущим непригодна. Так что мы живём в мире, который не знаем, и с каждым днём деградируем всё больше: теряем знания, эрудицию, навыки. В зиме это особенно явственно, мы вынуждены учить новые поколения сами, без специалистов, без методистов, по сути, без учителей. Знания передаются от отца к сыну, но не подкреплены ни теорией, ни практикой, а потому прививаются и усваиваются плохо. По слухам, в лете есть учебные заведения, где готовят специалистов. Вопрос, в каких отраслях они специализируются. Я боюсь, что в основном в одной – в военной. Вот взять, к примеру, эту рыбу. – Медведь вытянул из бьющейся в сетях чешуйчато-серебристой кучи одну, уродливую, похожую на раздувшуюся пиявку. – Что она тебе напоминает?

– Червя. – Курт осмотрел рыбину, брезгливо поморщился и сплюнул на землю. – Только не червяных размеров.

– Это, судя по всему, и есть некое подобие червя. Нечто среднее между рыбой и земноводным. Однако в пищу этот вид не годится, мясо его отдаёт тухлятиной и, скорее всего, содержит токсины. – Медведь размахнулся и швырнул червеобразную рыбину в воду. – И таких здесь немало, только описать их и классифицировать некому. Ладно, давай работать. Рыбу надо разобрать, из полосатых ершей сварить уху. Снежанка этим займётся. Остальное рассортировать, выпотрошить, камбалу ещё и почистить.

Уха, сдобренная горстью разваристой ячменной крупы, которую Медведь назвал перловкой, оказалась вполне съедобной. Крупа сохранилась ещё с тех времён, когда декабриты торговали с октябрём на ярмарках. Расходовали её бережно, но, несмотря на экономию, запасы перловки в кочевье, так же, как и прочих импортированных из осени товаров, подходили к концу.

Уху потребляли под мутную, шибающую сладковатым духом жидкость, которую Медведь назвал клюквенным самогоном. Она оказалась в несколько раз крепче октябрьского шнапса, у Курта с трёх глотков закружилась голова и растеклась слабость в коленях.

Фрол затянул декабрьскую песню, тягучую и надрывную. Снежана подхватила, её голос, глубокий, грудной, слился с хриплым баритоном Фрола. Медведь принялся басом подтягивать, и Курт сам не заметил, как втянулся и стал повторять за ними звучные, певучие декабрьские слова.

– Вьетер глою ньебо кроит, – старательно выводил Курт, – вьихры сньежныи крутья.

Внезапно он почувствовал, что знает, о чём песня. Знает, несмотря на то что не понимает в ней ни слова. И местный ветер, задувающий с моря и с посвистом метущий злую белёсую позёмку, и бурые, насупленные, застившие небо облака были такими же, как на далёкой, полтораста лет назад покинутой предками родине.

«Поздравляю, – с сарказмом сказал себе Курт. – Ты, кажется, поверил в родину предков. Предсказания Снежаны стали сбываться. Ты, приятель, становишься агностиком».

Глава 8

Апрель. Франсуа

Месяц прошёл со дня окончания последних торгов, а Франсуа Мартен, по утрам отрывая листок перекидного календаря, всякий раз подсчитывал, сколько осталось до следующих. Сбивался, бранился молча и вслух, пересчитывал и с проклятиями плёлся на утреннее построение.

– Что с тобой, лейтенант? – несколько раз подъезжал с вопросом Антуан Коте, критически разглядывая похудевшего и осунувшегося Франсуа. – Хандришь, что ли? Давай вечерком зарядимся чем-нибудь покрепче, да и махнём во вторую декаду по девкам. Возьмёшь ту, ядрёную, как её, Софи, настоящая чертовка и по тебе сохнет. Проведёшь бурную ночку, хандру как рукой сотрёт.

Франсуа отнекался раз, второй, на третий махнул рукой и велел запрягать. У маркитанта из соседнего кочевья взяли три галлона ячменной водки в обмен на годовалого жеребёнка, растолкали вечно пьяного Дюжардена, дали опохмелиться, усадили на козлы, и крытая брезентом повозка понеслась по Ремню на запад.