Эльмира Нетесова - Пасынки фортуны
Чубчик вздохнул и признался откровенно:
— Не верилось мне тогда. И уж совсем приготовился вернуться в зону, а тут — телефон зазвенел. Сообщили, что за спасение участковой я помилован, а документы уже отправлены властям. Меня в зону возвращать не стоит. И если имеется возможность — принять работать на прииск с выплатой пособия и предоставлением места в общежитии. Я туда бегом. А Валька — за руку! Куда, мол, срываешься? Вернись домой! Ну как тут быть? А Валентина и говорит: «Нельзя тебе враз на прииск. Поговорим давал вначале. А уж потом
— решай сам». Вернулся я. А Валюха и говорит мне:
«Не держу тебя. Но и беды твоей не желаю. Потому предупредить должна. Нельзя тебе сразу на работу. Присмотрись. Выбери, что по душе. А уж потом решайся. Да пусть минует тебя золотая лихорадка, какою на прииске иные переболели. Особо те, кто с зоны пришел. Многие туда опять вернулись…»
— «Это почему же?» — не понял я тогда. «Да потому, что золото свою силу над людьми имеет. И мало кто способен устоять, относиться к нему спокойно. Едва увидят, руки дрожат. А золото слабых чует, словно нарочно в руки им попадается, как искушение. И не выдерживают. Пытаются украсть, вынести. А за это — опять сроки. И немалые… Потому, прежде чем на прииск пойти, сто раз подумай. Все взвесь. Стоит ли? Сумеешь ли устоять? Не суешься ли головой в петлю? Ведь укравший золото на прииске — не просто вор. Он — государственный преступник. И сроки им дают — максимальные: на всю катушку… А иных к исключительной…» Послушал я ее и смешно мне стало. Может, и дрожат колени у фраеров, не видавших рыжухи в глаза, а я ее столько имел, что тому прииску позавидовать да покраснеть со стыда. Сам помнишь, что мы имели? — хохотнул Чубчик.
Огрызок согласно головой кивнул.
— Да только зря я духарился. Не миновало лихо и меня. Едва увидел рыжуху — не то что руки, душа задрожала, как будто лажанутый на разборку попал. Гляжу на рыжуху, а она, падла, точно просится — возьми меня, — усмехнулся Чубчик.
— Еще бы! Сколько мы его тыздили! — понятливо поддержал Огрызок.
— Но чую при том, что наблюдают за мной. Хотя каждый работой занят. Ту первую смену я всю жизнь помню. Сущим наказаньем стала она, — признался хозяин.
— Мне такое не грозит. В руднике столько отпахал, что все черти меня
в мурло запомнили. Сколько рыжухи намыли — вагоны! Мне б ее на сто жизней хватило бы! Бухать и не пробухать. Спокойно к ней дышу. Но тоже не сразу. После трамбовки охраны совсем к ней поостыл, — сознался Кузьма.
— Тебя отучали силой. К тому ж годы на руднике провел. А я после трассы на прииск попал. Мы ж дорогу прокладывали. Сколько кентов на ней загнулось! И каких! Под автоматами приморили пахать. А тут — рыжуха! После стольких лет! Права была Валюха! К концу смены я сам не свой стал.
Психовать начал. А баба будто знала, пришла на прииск посмотреть. Увидела меня. И не спускала глаз до конца работы. Уговорила к ней пойти. Я и сам не знаю, как доплелся. Состояние такое, словно в тот день целый общак продул.
— Я поначалу не спал! Все вскакивал, думал, как можно с рудника рыжуху тырить и нычить где-нибудь… Но путное в колчан не шибануло, — признался Огрызок.
— А я весь месяц под Валькиным надзором вкалывал. Она мне и волю, и жизнь сберегла.
— У всякого свой кайф, скажу тебе. Когда я на волю вышел, не знал, куда податься. А судьба к твоему берегу прибила. Может, так надо? — глянул Кузьма на пахана.
— Давай, попробуй тут прижиться. Народ неплохой. Условия нормальные. Заработки как нигде в другом месте. Но чур! С кента и — баста! И в «малину» — ни ногой! Прознаю — ходули своими руками вырву! Либо они, либо я! Заруби себе это насмерть!
— Ты, Чубчик, не наезжай, не грозись! Я уж — пуганый. И помни, гость
— не обязанник. Всегда смыться может, коль хозяин надоест. Ты в «малине» паханил. Я на руднике бугрил. Отвык от угроз. Разве что с охраной засрался. От своих падлюк паскудства не терпел. И тебе не дозволю «на понял» брать. Я еще сам не решил, идти мне на прииск или нет, а ты уже возникаешь, хвост поднял.
— Не лезь в бутылку! Ты тут не первый из «малины». Я ж не с дури зарекся никого из прошлого своего— в дом не пускать! Накололся уже — дважды! Больше не хочу. Потому предупредил.
Огрызок тон сбавил. Но обиду затаил.
— Дай ксивы мне! Покажу на прииске. Коль возьмут — твой кайф. А нет — не взыщи. Тут я — не пахан! — предупредил Чубчик и, взяв документы Кузьмы, утром пошел на работу.
Огрызок с печки не слезал. Набирался тепла впрок. Кто знает, как повернется к нему судьба? Так хоть теперь, коль выпало счастье, нужно заранее отоспаться, отогреться и отъесться. Когда еще такое обломится? Спал Огрызок, свернувшись в комок, поджав острые колени к самому подбородку. Отпустила боль. И человек, не веря в сказку, по старой привычке сворачивался в клубок, чтобы дольше сохранить тепло в теле. Ему снился рудник. Громадные горы отмытой земли, шурфы-пробники и целые пропасти отвальной породы.
Огрызок толкал свою тележку по деревянному настилу. Она застряла в грязи, съехала и соскочила вбок. Он пытался ее вытащить. Но не мог. Тележка полна неотмытой породы. Ее нельзя выгружать. Но как выволочь из грязи, если никто не хочет помочь? Лишь молодой охранник, уставший наблюдать за Кузьмой, сорвал с плеча автомат, прицелился.
Кузьма рванул телегу, она выскочила из глины и поволокла за собою Огрызка
— в обрыв… Этим кончали многие.
Кричал Кузьма, сжавшись в клубок. Лоб мокрый, а сердце — в ледышку. Жив и умер… Вот так каждую ночь, пока и впрямь не сжалится над ним смерть…
Хозяйка, приоткрыв занавеску, понятливо вздохнула. Свой — Сашка — тоже ночами баламутит. Теперь уже реже. И все ж не раз просыпалась от его стонов, криков.
Это Колыма. Это она кричит в человеческих снах — нечеловеческими голосами. Она и те, кто открыл ее и заставил жить для смерти. Жить, чтобы убивать. Поодиночке и сотнями. Чем больше, тем лучше. На то она — Колыма…
Кузьма проснулся оттого что во сне сам себе прокусил губу. Чертыхнулся зло на дурной сон. И услышал, как хлопнула входная дверь. С порога брякнуло знакомо:
— Эй, Валюха! Чья очередь сегодня меня в задницу целовать? Получку принес! Целехонькую, как девку нетронутую! Гони бутылку на стол! — и, подойдя к печке, открыл занавеску, загрохотал, как когда-то на разборке:
— Слухай сюда, Огрызок, потрох лысой шмары, чтоб тебя черти кочережками три жизни подряд в жопу целовали. Завтра ты, хварья гнилая, хиляешь на прииск. В моей кодле станешь вкалывать! Усек! Я опять твой пахан. И, как ни крутись, не отвертеться тебе от меня!
— Взяли! — обрадовалась хозяйка.
— А куда им деваться? Вначале шнобелями закрутили, когда статью увидели, по какой ходку тянул. Ну, а я не вытерпел. И кулаками по столу… Кадровик окуляры с перепугу на яйцы уронил. А когда в себя пришел, ответил: «И не такое говно, как этот Кузьма, в твоей бригаде работает. Берем. Куда деваться? Лучшего искать негде…» И оформил, гад! Все честь по чести! Так что с тебя магарыч! Раскошеливайся, Кузьма! С завтрашнего дня ты приисковик! Рыжуху не то что руками, жопой увидишь — на ней сидеть будешь. И не почешешься! Хоть жри его, хоть грызи, никто не законопатит! Все в казну пойдет! Ну да не канай! Мы вкалываем, хватает на прожитье! И даже на выпивон! Секи, Кузьма! На Колыме выживают свободные! Зэки лишь дотягивают до воли! Сам знаешь — не все! Те, кто загремел на Колыму вторично, до воли не додышит…
— Это ты кончай! Я всяких видел. И по три ходки на Колыме иные оттянули. Другие — в местах пострашнее Колымы. В Воркуте, к примеру. И живы…
— Может и есть места страшнее наших. Хорошо, что нам с тобою не довелось в них побывать. С меня хватило моего, — вмиг сник, посерьезнел Чубчик. И, отдав жене зарплату, сел к столу, долго молча курил… Огрызок сидел рядом. Спиною к раскаленной плите. От нее несло жаром. Но Кузьма его не чувствовал. Вспоминалась пурга. Нет, не та, в которую выперли его из зоны на свободу. Была другая — первая, самая страшная, едва не ставшая последней…
Кузьма тогда сбежал из зоны. В нижнем белье: не успел одеться. От расправы ушел. В себя его привели сторожевые псы. Вырвали из сугроба за исподнее. Все в клочья разнесли по снегу. Охрана потешалась, глядя на собачью забаву, как окровавленные лоскуты хлопьями летели с Огрызка. Он понял, что его настигли, лишь когда здоровенный кобель сдавил клыками пах.
Кузьма заорал оглашенно под громкий смех охраны, науськивающей озверевших собак на человека.
Его гнали в зону голого и босого — по глубокому снегу. Каждый шаг был отмечен кровью и муками.
Трижды стреляла в него охрана. Пугала, хохоча до колик, видя, как падает лицом в снег человек, умоляя смерть прийти скорее. Но она не торопилась, наблюдала издали, когда вычерпает мужик отмерянные судьбою муки. Сколько раз он проклял свое рожденье на свет и ту, которая, дав жизнь, отреклась от него — еще ребенка.
