Эльмира Нетесова - Вернись в завтра
В последнем Федька убедился на своем доме. Сделал Петрович из старой избы настоящий дворец. Выровнял, омолодил и до неузнаваемости изменил дом.
Федька невольно повернулся на звук шагов, это старики пришли глянуть камин и стали заворожено:
— Хорош! Ну что тут скажешь? Чудо! — похвалил сына Андрей, Петрович довольно улыбался.
— Слышь, Федя! Я порешил не ждать весны. А и на что? Начну теперь паркет бить. Материала хватит, уже готов, чего клопа до весны давить? За две недели уложусь.
— Как хотите! — увидел Тоньку с Колькой, вошедших во двор.
Федька спешно засобирался. А старики, переглянувшись, сели за стол.
Когда сосед ушел, Василий Петрович спросил Тоньку:
— Скажи-ка мне, девонька, с чего это вы с Федей, что два кота друг на друга фыркаете, а когда натыкаетесь ненароком, аж искры в стороны летят. Что мир не берет? От чего по-людски ладить не можете?
— Нормально разговариваем, — отвернулась баба.
— То-то он, завидев тебя, выскочил из дома, как пулька из рогатки. Чуть в тапках не побежал, шапку уже на крыльце натянул на башку.
— Ну, он не хочет, чтоб Колька доставал его! Кому нужен чужой пацан? Мне Федька тоже по барабану и я не хочу, чтоб Колька к нему привыкал. Уже теперь бабы с улицы тарахтят, что я Федьку приваживаю, хочу схомутать его. А зачем он мне сдался, старый черт?
— Ишь, красавица выискалась! Ты поглянь на себя! Чем от стельной коровы отличаешься, лишь тем, что покуда рога не выросли! Остатнее, сущая Зорька! У той поди розума побольше твово! Ишь, у Федьки рыло кривое, старый да седой! На себя глянь! Задница по пяткам хлюпает. А сиськи на коленях висят. Шеи вовсе нет. Голова враз из плечей торчит. Недаром, едва во дворе появишься, воронье заикаться начинает, собаки с ужасов воют.
— Ну, за что ты меня так срамишь? — чуть ли не заревела баба.
— А не моги порочить мужика! Не обзывай человека уродиной. Он не худче всех.
— Дедунь, да называй его хоть первым красавцем, не лежит моя душа к нему.
— Я и не прошу любить, но как к соседу и человеку с уваженьем относиться должная. Дошло иль нет? — сдвинул густые брови в одну щетку.
— Я за себя отвечаю, за Федьку не поручусь. Ему плохого слова не сказала, хотя если честно, вся наша улица его сторонится. Пусть он и сосед, а все ж тюремщик и человека убил. Неважно, что милиционер, может и виноватый был, но могли же разобраться по- другому. А ну как все станут палить друг в друга.
Да и ты, сколько годов не мог их простить, видать не с добра!
— Я, совсем другое им не забывал. Ружье, какое Федька у меня в доме взял, особым было. С им мой отец, твой прадед, с войны вернулся. Именное оно, от самого Маршала Жукова лучшему стрелку разведроты было подарено, и отец гордился им, берег и мне говорил, чтоб не употребил во зло. Я с гвоздя не снимал ого без нужды, никому не грозил и не прятал. А Федька память ту опорочил. Будто в лицо нахаркал. Сколько в милицию меня таскали за это ружье, отнять хотели. Я не отдал, уперся. Вот и велели хранить скрытно, подальше от глаз и греха, чтоб никого боле не вводил в соблазн. А насчет зоны не попрекай человека. От тюрьмы и сумы никто не зарекайся. А и зоной тут на улице почти все меченые. Никто от ей не уберегся. У кажного в тюрьму своя дорога была, своя беда, — вздохнул человек.
— Дедуля, а меня нынче в повара берут. Стану деткам еду готовить. Наша заведующая так решила. Весь месяц следила за мной и сказала:
— Хватит тебе Тоня с горшками возиться, тут ничего мудрого нет. Любая управится, ступай работать на кухню, там людей не хватает.
— А какую получку даст? — прищурился дед.
— Она как у няньки. Зато это кухня. Уже с говном не стану возиться, мыть горшки, полы.
— Тьфу, глупая! Зато у няньки голова ни об чем не болит, — фыркнул дед.
— А мне едино кем работать, вот придет время Кольке идти в школу, я с детсада уволюсь. Пойду на базаре работать торговкой. Туда наши двое устроились и довольны. Хвалятся, что получают хорошо и сами сыты.
— Не спеши башку в ярмо сунуть. На базаре тоже не сахар, приглядись, покуда имеешь время, — охладил дед и добавил:
— Не дале как вчера твоя бабка к нам закатилась. Про тебя справлялась, не сбираешься ли в деревню воротиться?
— Еще чего? И не подумаю! А ты ей что сказал? — спросила спохватившись.
— Я за тебя не решаю. Сколько мне осталось? Вот и думай, самой жить придется.
— Не ворочусь к ним! Иль ты на меня осерчал, хочешь в деревню выпихнуть?
— Я покуда не глумной. На что сдалось хозяйку сгонять? В доме ты отменно управляешься. Потому, на базар тебя не допущу, а в деревню и подавно. Ить вот даже про внука холера немытая запамятовала. С пустыми руками возникла. Хочь бы грошовый гостинец Кольке принесла. И еще спросила:
— А нешто он живой доселе?
— Ну, тут я озлился! — заметил Петрович, как побледнела внучка, и поспешил успокоить:
— Тут я весь выложился. Озверел начисто и все на ее башку вылил. Дрыном от ворот согнал. И сказал, кто она есть. Так ведь жалилась старая кляча, что вовсе невмоготу им стало. Заботы и работа вконец задавили, а сил вовсе нет. Подмочь тож некому, хоть вались и подыхай. А дочка, это ты, даже не. навещает и не заглядывает. Про меня побоялась брехнуть. Я сам могу наехать, да так, что дорогу в деревню носом шарила б, — вспотел Петрович.
— Мамка там живая, не сказывала бабка?
— А што ей, змеюке, сделается? Ведь вона сколь время ушло, оне и не спросили, как мы живы здеся? Только про себя жалилась, все ворота соплями измарала. Да только знаю об них, не пощажу, не пожалкую, нет к им тепла в душе. И когда помру, чтоб те две чумы шагу на мой погост не ступили. Нет им мово прощенья! Всю жизнь споганили шишиги, шалашовки вонючие! — кипел Петрович.
— Дедуль, успокойся! Пошли посидим у камина, согреешь душу. А про наших дурех с деревни и не вспоминай! — утащила Петровича к камину, усадила в кресло.
Старик, глядя на загоревшиеся дрова, и впрямь угомонился, перестал бухтеть и, согревшись душой, заговорил:
— Слышь, Тонюшка, кровинка моя, запомни, вложи в свою головушку едину истину: никогда не суди судимого, ибо не ведаешь, что саму ждет? Лишь счастье за тридевять земель живет, а беда на каждом шаге ждет. Больно мне твое про Федьку слухать. А все от того, что сам с той чаши хлебал горькое. И тоже судили. Отбывал семь годов. И тож ни за што. Ни у кого не отнял душу, пальцем не забидел, а все ж и меня не минуло! И не только, даже Михалыч меченый. Уж такая наша доля горбатая.
— Ты сидел? — округлились глаза бабы до неприличия.
— А и про это старая смолчала? Как же то забыла меня обосрать? — удивился неподдельно.
— Давно такое было, но не вырубишь с жизни то время, — умолк старик.
— Расскажи! — попросила Антонина.
— Ты глянь на время! А и меня разморило, на сон потянуло. Тут скоро не проскажешь, надо все вывернуть. Как-нибудь вдругоряд поведаю. Нонче неохота душу дергать, не то сызнова всю ночь без сна крутиться стану. А мне завтра уже паркет стелить у Андрюхи, силы, ой, как сгодятся…
