Андрей Константинов - Мусорщик
— Что, Роман, — продолжил Наумов, — может быть, вечером отметим это событие?
— Я не против, — отозвался Семенов. — Давай-ка решим этот вопрос после того, как получим гостинцы.
— Лады, Рома, — согласился банкир. — До связи.
— До связи.
Вот так — вполне по-дружески — переговорили два людоеда. Вполне по-человечески. Мы работали, сказал один людоед другому… и предложил отметить первый успех.
Но отмечать свой успех им не придется.
* * *Им не придется отмечать свой успех. Потому что никакого успеха не будет.
Потому что прибытия «первого транша» ожидал еще один людоед. А на тихой дачке в районе поселка Кирилловское к встрече «фольксвагена» готовились двенадцать боевиков. Они знали, что предстоит весьма опасная операция, что им предстоит схватиться с вооруженным конвоем, но были готовы к этому. Пять тысяч долларов, обещанные каждому за участие в деле, оправдывали риск. В Чечне за такие деньги нужно рисковать месяц. Здесь — полчаса… Да и степень риска совсем не та, что на фронте.
Все двенадцать человек имели боевой опыт и были готовы к убийству. Дело, как говорится, привычное. Ждали только сигнала.
* * *«Фольксваген» приближался к пограничному переходу Ваалимаа. В магазине «такс-фри» купили недорогие гладильные доски. А до этого в Котке загрузили бэушный холодильник «Розенлев», Теперь «фольксваген» гарантированно раскрывай род деятельности своих владельцев: челноки. В июне девяносто шестого их много сновало туда-сюда… Курс финской марки — тысяча с небольшим рублей — позволял делать какой-то «бизнес». До кризиса 1998 года было еще далеко.
…«Фольксваген» приближался к Ваалимаа. Вдоль дороги на несколько километров вытянулась колонна грузовиков. Дальнобойщики стояли в очередях, случалось, по несколько дней. Легковухам было проще.
— Забудьте, ребята, про эти бабки, — сказал Кравцов спокойно. — Забудьте. Их нет. Просто пет — и все! И мы пройдем обе таможни без сучка без задоринки. А на той стороне нас встретят. Поедем по-королевски, с эскортом.
— Под конвоем, говоришь? — спросил Обнорский.
— Нет, Андрей Викторович, под охраной. Мы не ждем никаких неожиданностей, но береженого, как говорится, Бог бережет, — сказал Валентин и встал в конец небольшой очереди из легковух и микроавтобусов. Впереди был первый таможенный контроль…
* * *Кружились и кричали чайки, паром оставлял широкий кильватерный след, берег таял. Катя сидела в шезлонге и смотрела на удаляющийся берег. Она смотрела, но не видела… Перед глазами лежала серая лента шоссе и бежевый «фольксваген» с приговоренными людьми. Пожалуй, они уже в России, едут навстречу судьбе. Катя посмотрела на часики от Картье… да, пожалуй, уже в России. Ах, если бы Андрей не был так упрям!
Если бы он не был упрям, все могло бы быть по-другому. Но его не переделаешь. И когда на третий день после его приезда Катя затеяла тот разговор, она с самого начала знала, что ничего не получится… Нет, не так. Она предполагала, что ничего не получится, но считала себя обязанной попробовать.
…Они лежали в постели, комната была наполнена полумраком и потерянной навсегда любовью. Разочарованием. Не было ни горечи, ни боли, было разочарование. И, может быть, маленькая бабская ревность, похожая на сухой колодец. Теперь уже и не понять: а была ли в нем вода? Или он всегда был забит сухой тиной и мертвой лягушачьей икрой?
— Андрей, — позвала Катя и провела пальцем по тому месту, где прятался в бороде шрам.
— А-у? — сказал он довольным, сытым голосом.
— Скоро будем передавать деньги, Андрюш…
— Да, скоро… а что?
— Тебе не жалко?
— Мне? — спросил он, приподнимаясь на локте. — Чего же мне жалеть? Это же не мои деньги, я не имею к ним никакого отношения. Более того, я рад от них избавиться. Пока они у тебя, спокойной жизни не будет, Катя. Ни у тебя, ни у меня.
— Да, это верно.
— А почему ты спросила?
— Да… так.
Обнорский смотрел на нее сверху вниз. Пристально, с прищуром.
— Это не ответ, — сказал он после паузы. — Тебе жалко отдавать эти бабки?
— Нет, Андрей, нисколько… Много лет я даже не знала об их существовании. Что их жалеть? Другое обидно…
— Что же обидно? — живо спросил Обнорский.
— Антибиотик, — твердо сказала она.
— Катя!
— Подожди! Подожди, Андрей, не перебивай меня. Ты спросил, я пытаюсь тебе ответить, а ты тут же меня перебиваешь, — быстро произнесла она и села на постели.
— Говори.
— Даже не знаю, с чего начать, — пожала она плечами и взяла с тумбочки сигареты.
Свет пламени зажигалки выхватил плотно сжатые губы, контрастно подчеркнул сеточку морщинок, и Обнорский понял, о чем пойдет речь. Он поморщился, как от зубной боли, и попросил:
— Дай и мне сигарету.
Она протянула сигареты, повторила:
— Не знаю, с чего начать.
— С Палыча, — буркнул Обнорский, затягиваясь. — С того, что он жив-здоров… Что мы так и не довели задуманное до конца.
— Да, — сказала она, как будто слегка обрадованно. — Ты тоже об этом думал?
— Я просто не мог об этом не думать. Даже если бы я захотел не думать… даже если бы приказал себе: забудь!.. Все равно забыть нельзя. И не думать нельзя. Конечно, я думал об этом, Катя.
— И что же?
— А ты? Что думаешь об этом ты?
— Мы не довели дело до конца, Андрюша. Виктор Палыч искалечил мою жизнь. Понимаю, что звучит напыщенно, театрально, но — извини — это так и есть. Он отнял у меня все. Все, что только можно отобрать у женщины… Я никогда тебе не говорила и сейчас, наверное, зря говорю, но мне уже не раз приходила мысль о самоубийстве.
— Катя!
— А что?.. Я ведь уже и так не живу. Я пустая внутри, Андрюша, убогая. Понимаю, что опять звучит как в мелодрамке… ах, богатые тоже плачут!.. А только так и есть, ни убавить ни добавить. Я на этих засранцев-психоаналитиков тьму денег извела. И ясно поняла одно: я Палыча просто обязана уничтожить. Он мне по ночам снится с гаденькой своей улыбочкой… с Библией… с глазами гадючьими… Как же мне жить-то с этим?
— Катя, — сказал Обнорский, быстро сел и обнял ее за голые плечи, — Катя…
— Что делать будем, Андрюша? — жестко спросила она и повернула к нему. На ее лице, вопреки ожиданиям Обнорского, не читалось ни боли, ни отчаяния… пустота была.
— Я не знаю, — ответил он, вглядываясь в ее глаза. Что-то в них было отрешенное, пугающее. Что-то такое, что невозможно объяснить, а можно только почувствовать. — Я не знаю, Катя, но думаю, что теперь ситуация переломилась.
— Да-а? Неужто?
— Да, Катя, да. Теперь ты сможешь вернуться в Россию, в Питер. И жить вместе с сыном. Теперь Наумов просто-напросто прикажет Палычу и тот не посмеет даже приблизиться к тебе.
— Мне этого мало, Андрюша… Мне милостынька ни к чему. Поможешь мне достать эту гадину с Библией?
Обнорский затушил сигарету, помахал ладонью, разгоняя дым.
— Как ты себе это представляешь?
— Просто, Андрюша, как дважды два… Нужно просто стравить Палыча с Наумовым из-за этих бабок.
— Мы это уже, как говорят в школе, проходили, Катюша. Не с деньгами, а с «Абсолютом», что, в общем-то, одно и то же. Ты помнишь, чем кончилось?
— Значит — боишься?
— Боюсь?.. Пожалуй, нет. Пожалуй, теперь я уже ничего не боюсь.
— Как вы бесстрашны, мой бесстрашный лорд!
— Ты можешь иронизировать, Катя, но я говорю совершенно серьезно. И дело тут не в моем бесстрашии… Дело в том, что я пришел к пониманию.
— К пониманию чего? Какие такие тайны тебе открылись? Расскажи.
— Расскажу, Катя… тем более что никаких тайн, на самом-то деле, нет. Просто, пока я сидел, — Катя хохотнула, — … да-да, именно так, Катя, пока я сидел, я понял: ничего не происходит случайно. Человек только думает, что строит свою жизнь и имеет свободу выбора. Внешне все именно так и выглядит: ты можешь поступить в один институт, а можешь — в другой… ты можешь повернуть на перекрестке налево, можешь — направо. Но все равно в конце пути ты выйдешь на ту площадь, на которую ты должен выйти. По-другому не бывает! Теперь я это знаю точно. И погибает человек не в тот момент, когда не знающий промахов снайпер нажимает спуск, а только тогда, когда он все сделал на Земле… вот и все, собственно. Потому и не боюсь.
— Слабенькая философия, Андрюша… с душком-с. Опровергнуть ее очень просто. Но я не буду этого делать. Я просто спрошу у тебя: Палыч, значит, на Земле нужен? Не все еще он сделал, раз Господь его держит и земля носит? А?
— Ну зачем так, Катя? Палыч — сволочь. Убийца. И место его — в тюрьме. Тут двух мнений быть не может. Но мы с тобой не судьи. Нам права этого не дано.
— А ему дано? Он-то как раз вершит людскими судьбами.
Обнорский не знал, что ответить… Он отлично понимал, что та «картина мира», которую он только что изложил, применима не всегда и не ко всем, что все значительно сложнее и попытка привести жизнь к общему знаменателю невозможна. То, что он рассказал Кате, предназначалось для «внутреннего употребления», для себя.
