Фредерик Дар - Безымянные пули
Сейчас дела начнут ухудшаться, потому что ради спасения Клод мне придется стать злым.
Раздается новый телефонный звонок. Вердюрье возвращается в свой кабинет. Мне бы хотелось последовать за ним, но это слишком рискованно. Отсутствует он не очень долго. Ожидая его, я поглаживаю рукоятку моей пушки. В случае если ему звонит Анджелино, начнется нечто, не поддающееся описанию...
Когда он возвращается, вид у него спокойный.
– С женщинами всегда одни неприятности, – ворчит он.
Из чего я заключаю, что он полаялся со своей бабой, и успокаиваюсь.
– Ну, – говорит он мне, – вы действительно хотите вынести ее на руках?
– Да, я предпочел бы это.
– Не забывайте, что ее разыскивают. Это большой риск. Не думаю, что шеф согласился бы с этим.
Он улыбается.
Однако! Каким добрым ко мне он вдруг стал. Каких-то две минуты назад разговаривал резко и повелительно, а тут ни с того ни с сего сделался приторно-сладким, как гранатовый сироп. Мое удивление не успевает развиться. Вердюрье вытаскивает из внутреннего кармана пиджака свинцовую дубинку, обтянутую кожей, и отвешивает мне по башке. Я пытаюсь парировать удар, но уже слишком поздно.
Я ныряю в черноту.
Глава 17
Должно быть, я получил крепкий удар по табакерке, потому что, когда прихожу в себя, вокруг меня стоят несколько человек.
Я их не вижу: нет сил открыть глаза, но чувствую, как они ходят вокруг меня.
Ноги... Ноги...
– И тут, – произносит Вердюрье, – мне позвонил тип, выдавший себя за босса. Акцент... голос... Он что-то сказал по-итальянски Альде, потом спросил: «Мой приятель у вас?» Я ответил, что да. Он сказал: «Сделайте все с ним вдвоем, у меня нет времени...» – Вердюрье заканчивает: – Он стал спорить о том, как выносить девчонку. Я хотел, чтобы он тащил ее в корзине, а он хотел вынести ее живой на руках... Черт, так это и есть Сан-Антонио! Он в ярости пинает меня ботинком по ребрам.
– Он меня чуть не провел, – добавляет он. – Если бы шеф не позвонил...
Молчание. У меня жутко болит череп. Такое чувство, что от него отпилили половину.
Вердюрье шепчет:
– Ну и что будем с ним делать?
– Надо подождать, пока он придет в себя, – отвечает голос.
Этот голос я прекрасно знаю – он принадлежит Рюти. Он продолжает:
– Патрон хочет его ликвидировать. Говорит, что ему надоело натыкаться на него каждую секунду. Этот легаш – кузен дьявола, честное слово! Невозможно знать, чего у него в башке... Анджелино хочет, чтобы перед тем, как шлепнуть, его допросили. Говорит, что очень важно узнать, что ему известно. Он беспокоится, во-первых, насчет статуи, а во-вторых, о деле на Сен-Лазаре... Но об этом он ничего знать не может, каким бы башковитым ни был... Однако лучше убедиться.
Я чувствую, что какой-то тип садится рядом на корточки и осматривает меня. Это Рюти.
– Ну ты ему и саданул! – восклицает он.
– Ничего, – отвечает Вердюрье, – у этих гадов крепкие черепа.
– Сходи за водой, – советует еще один голос.
– Может, лучше подпалить ему лапы? – предлагает Вердюрье. – Кажется, это приводит в чувство в два счета...
По-моему, самое время подать признаки жизни, если я хочу избежать новых неприятностей.
Я вздрагиваю, шумно вдыхаю через нос и наконец ценой неимоверного усилия открываю глаза.
Их трое. Стоят, наклонившись надо мной, как над колодцем.
Вид у них совершенно не нежный. Глаза похожи на раскаленные гвозди, которыми они хотели бы меня проткнуть.
– Ну, очухался? – усмехается третий, которого я не знаю.
Я вижу его плохо, различаю только колеса с подошвами, толстыми, как тротуар.
Мне удается приподняться на локте. В голове гудит турбина и блестят искры. Сильно хочется блевануть.
Я закрываю глаза, потому что башка начинает крутиться, как домик чудес ярмарочного аттракциона.
– Знаменитый комиссар не очень крепок, – усмехается Вердюрье.
У меня нет сил обижаться на него. Во мне не осталось ни ненависти, ни ярости, ни намека на любое другое сильное чувство.
Открываю глаза снова. Искры становятся менее яркими, головокружение прекращается. Я сажусь на пол и подношу руку к голове. Кожа на месте удара содрана, и кровь стекает по шее на мои шмотки.
Мой костюмчик приказал долго жить. Сначала порвались штаны, теперь клифт весь в кровище... Я был неправ, когда решил в одиночку охотиться на банду этого чертова макаронника. Надо было взять с собой помощников.
Но сейчас плакаться уже слишком поздно.
– Что-то ты поблек, старина, – замечает Рюти. – Сидишь как в воду опущенный... Что же стало с крутым комиссаром?
Он наклоняется, берет меня за плечи и заставляет сесть прямо. Только тогда я понимаю, насколько сильный удар по балде получил. Если бы этот придурок не поддерживал меня, я бы растянулся на полу.
Второй, парень в ботинках с толстыми подошвами, берет меня за одну руку, Рюти – за другую, и они на пару тащат меня в ванную, где сажают на стул из металлических труб и привязывают к нему нейлоновой веревкой, на какой сушат белье.
– Значит, так, – излагает мне Рюти, – ты нам расскажешь все, что знаешь... Вернее, что знают твои начальники, потому что тебя мы в расчет уже не берем. Предлагаю тебе маленькую сделку. Ты по-доброму, честно все нам расскажешь, а я кончаю тебя сразу, пулей в котелок. Если начнешь упрямиться, применим жесткие меры. – Он показывает на своего приятеля: – Видишь этого типа?
Смотрю. У этого малого необычные не только подошвы. Морда тоже заслуживает внимания.
У него такая корявая по форме голова, будто мамочка рожала его в овощерезке. Нос повернут к правому уху, а глаза посажены так близко, что находятся практически в одной орбите.
Этот тип – мечта Пикассо.
– Хорошо разглядел? – интересуется Рюти.
– Да, – бормочу, – он того стоит.
– Это чемпион по выколачиванию признаний... Он умеет так спрашивать, что ему невозможно не ответить. Если бы он занялся статуей Свободы, она бы обвинила себя в том, что разбила Сауссонскую вазу5.
Тот, кажется, в восторге от этой характеристики. Она для него как грамота, подтверждающая дворянское происхождение.
Он с важным видом подходит ко мне.
– С чего начнем? – спрашивает он Рюти.
– Со статуи...
– Что ты знаешь о статуе? – спрашивает меня корявый.
Он стал омерзительным переводчиком. Он разговаривает на языке пыток, и, выходя из его раздутых губ, слова приобретают новый смысл.
Я не отвечаю. Жду, сам не знаю чего... Вернее, знаю не очень хорошо: вдохновения, возвращения удачи, той самой удачи, о которой я вам недавно говорил и которая вдруг прервала со мной связь.
Кособокий хватает мою левую руку.
В его пальцах пилочка для ногтей, которую он вгоняет мне под ноготь. На вид это совершенно безобидная штуковина, а как заставляет запеть!
Я издаю крик, который, кажется, вызывает у него восторг. Если бы этот садист мог разрезать на куски половину населения Парижа, он был бы на седьмом небе от счастья.
– Будешь говорить?
Его склеенные, как сиамские близнецы, глаза пристально смотрят на меня, на лбу от возбуждения выступает пот, а улыбка вогнала бы в ужас любого вампира.
– Да... Молчание.
– Ну так начинай, мы тебя слушаем, – говорит он. Я начинаю:
– Попрыгунья Стрекоза лето красное пропела; оглянуться не успела, как зима катит в глаза.
Красавец не особо силен в литературе и, наморщив лоб, смотрит на Рюти и Вердюрье.
– Чего это он несет? – спрашивает он. Вердюрье слегка улыбается:
– Он принимает тебя за идиота. Если ты действительно можешь заставить говорить даже инвалидное кресло, я замолкаю.
Палач на толстых подошвах издает носом странный звук, напоминающий первые вокальные упражнения молодого петуха.
– Ну ладно! – ворчит он. – Ну ладно!
Он роется в карманах и достает маленькие ножницы, блестящие в электрическом свете, как хирургический инструмент.
Они очень хорошо заточены, а концы заострены.
– Что ты собираешься делать? – спрашивает Рюти.
– Увидишь.
У Вердюрье горят глаза. Зрелища такого рода ему явно по душе. Гораздо интереснее, чем в кино, и намного дешевле.
– Ты все-таки объясни, что собираешься делать, – советует он. – У легавого наверняка хватит воображения представить, что его ждет... Самую малость, чтобы дать общее представление.
Кривомордый садист скалит зубы. Они у него тоже необычные: острые, как у акулы, и посажены друг от друга намного дальше, чем глаза.
– Значит, так, – излагает он, щелкая ножницами, как парикмахер, – на руке есть одно место, которое кровоточит меньше, чем остальные. Я воткну туда ножницы и вырежу кусок мяса.
– Очень смешно, – одобряет Вердюрье. – И, обращаясь ко мне: – Он шутник, правда?
Надо сказать, я немного бледноват. По крайней мере, должен быть таким.
Я в отчаянии смотрю по сторонам. Но что я могу сделать с привязанными к стулу руками и связанными ногами?
Урод наклоняется и задирает мой рукав. Его лицо в десяти сантиметрах от моего. На меня накатывает волна ненависти, и это доказывает, что мой бойцовский характер берет верх. У меня осталось очень ненадежное оружие – зубы. Им я и воспользуюсь. Я тщательно готовлюсь, потому что, если промахнусь я, он не промахнется.
