Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Камчатка
— Чем он занимается теперь?
— В Магадане работает, — сказал Бондарев. — Здесь в лагере он стал электриком. Выучился. И теперь работает по этой специальности. Все имеет. Даже приемники ремонтирует. По схемам. Семьей обзавелся. На вдове женился. На старушке. Живут — друг на дружку не надышатся. А вот второму такому же не повезло, — Игорь Павлович вздохнул.
— Умер?
— Нет.
— Расскажи подробнее.
— У него одна наколка имелась. «Гусиная лапа». От плеча до локтя.
— А это что такое?
— Татуировка. А «гусиная лапа»— его инструмент. Чем он сейфы банковские вскрывал. Как консервную банку. «Медвежатники» по- разному работали. Одни с отмычками. Другие с «гусиной лапой». Третьи с ключами и прочим… Так вот этого в Орле поймали. И сюда к нам прямиком. Здесь ему поставили эту проклятущую татуировку.
— Почему проклятущую?
— Жизнь она ему сломала.
— Сам виноват.
— В чем виноват — за то отсидел. И, между прочим, если бы все такие в лагере были, не поседел бы наш Трофимыч и мы поздоровее были бы. Не хватало б сердце по ночам. Он, братец ты мой, совсем неплохим человеком стал. Как отсидел червонец, понял, что гусиное— гусю, а человеку — человеково. Не захотел на прежнюю дорожку возвращаться. И никто с ним бесед не проводил. Сам все осмыслил.
— Что ж раньше не хватился?
— Раньше? Ишь, как хорошо нам здесь судить. По-всякому в жизни складывается. Может, не все от него зависело в его судьбе. Только и здесь не каждый поймет. Иной хоть, всю жизнь здесь сиди — дураком сдохнет. Этот всего три года пробыл, ко мне пришел: мол, помоги для жизни специальность получить. Пусть хоть пяток лет и останется, хочу по-человечески дожить их на свободе.
— А чем он до этого занимался?
— Эти три года? Трассу строил, как и все.
— А в чем не повезло?
— Да хотел он семью создать. Квартиру ведь имеет. Обстановку. Пригласил и женщину. У нее сын имелся. Муж бросил ее. Давно. Она сама сына растила. Выучила. Он теперь журналист. И хотя без отца рос — дурного за ним никто не видел. Мать из кожи для него лезла. Ну, привела она сына к своему «медвежатнику» — сама того не знала. А он, как на грех, в доме уборкой занимался. И вышел открыть им дверь без рубашки. А сын и увидел эту наколку. Видать, наслышан был о них. Ну и сразу назад. И мать за собою. Даже слова не дал сказать. Как в лицо плюнул. А когда шагов на десять отошел, закричал на «медвежатника». Всякую гадость понес. И матери запретил даже вспоминать о нем. Мужик этот от расстройства выпил. Ну и ко мне пришел. Он в доме напротив живет. Рассказал, что у него стряслось. Я его отправил отдыхать, а сам тому сопляку позвонил. Он со мною и говорить не стал.
— Ну а «медвежатник»?
— А что ему оставалось? Отказался он от этой бабы. Пусть живет умом сына, коль своего нет.
— Так и живет один?
— К несчастью, да.
— Зато морячку нашему не татуировку, а прямо картину Ай вазовского накололи. Девятый вал. Глаз не отвести. Самая большая знаменитость, прохвост высшего класса работу делал, — рассмеялся Трофимыч.
— За что осчастливил?
— Да морячок в смешанный барак попал. Там и воры, и буфетчики, и конокрады. А «бугром» — Сова, сволочь, каких мало земля рожает. Ну и хотели они флотского к картам приучить. Не поддался. «Сявкой» решили сделать. Тоже не вышло. И уж подумали пришить его за неповиновение «бугру». Но в этот вечер Сова у того художничка пайку отнял. Тот уж третий день не жравши был. А морячок не стерпел. Пайку у Совы изо рта выдрал. Сцепились. Как пауки. Зэки онемели. Новичок — и вдруг так сорвался. А он из Совы мышь сделал. Да такую жалкую. Ну, зэки по закону барака назначили его новым «бугром». Так морячок самолично бил каждого, кто на пайку ближнего зарился.
— А за что он сел? — пытался вспомнить Бондарев.
— За драку. Тяжкие телесные повреждения, повлекшие смерть.
— Где его взяли?
— В увольнении перестарался.
— Ну и дурак, — так и не смог вспомнить этого случая Бондарев.
— Ну что, давайте, наверное, спать, — предложил Трофимыч.
— Да, хватит. Все о них, а о себе забыли, — поддержал майор.
Яровой усмехнулся:
— О себе забыли… А я смотрю, не переработались вы тут. Пока слушал — диву давался. Как легко вы говорите — одного «пришили», второго. Одни «сук» изводят, вторые за пайку. То покушение, то самоубийство. В других местах тоже есть лагеря, но там бы такое с рук не сошло.
Трофимыч привстал с раскладушки:
— Что? Что вы сказали? Значит, все мы здесь бездельники? Так? Где-то бы такое не сошло? А вы сами-то работали с зэками? Вы пробовали это? Так знай те, что если хоть один из двух с половиной тысяч станет на правильные рельсы, и то не зря мы хлеб едим. Я ведь только документацией, архивом, картотекой занимаюсь. Вся работа с зэками на его плечах лежала, — указал Трофимыч на Бондарева. — Только из одной вашей республики, к тому же самой маленькой, к нам такие типы попадали! Да и то большинство из них стали нормальными людьми. А вы смеете такое!
Бондарев подошел. Положил руку на плечо Трофимыча:
— Успокойся. Не надо горячиться. Конечно, хлеб наш солон, но следователю в этой работе многое непонятно, незнакомо… А тебе, Трофимыч, стыдно так, сдерживаться надо.
А когда потушили свет, Игорь Павлович еще долго высвечивал темноту огоньком папиросы. — Но потом не выдержал:
— Ты спишь, Яровой?
— Нет.
— Так вот, послушай. Конечно, в нашей работе не бывает без срывов. Не все идет гладко, как хотелось бы, но не будь удач, не будь у нас тех результатов, каких мы добиваемся, и без тебя нашлось бы кому нас упрекать и… разогнать. А результаты имеются. Трудные они, в моральном плане. Но вот по сводкам — за последние три года ни один наш зэк, вышедший на свободу, не попал в заключение снова. Работают хорошо. Многие имеют семьи. А это нам большой плюс. Конечно, есть и плохое. Имеются случаи попыток к побегу, даже побеги, и убийства, игра на деньги, драки, воровство на кухне, в столовой. Это не так просто искоренить, как тебе кажется. Все гораздо сложнее. Да и не у нас одних. Всюду в лагерях такое творится. Но зато не одному такому, как ты, мы сберегли покой, поставив на правильный путь многих преступников. Но ни ты, ни другие даже сами себе в этом не признаетесь. Кто мы для вас? Юристы низшего класса. Ведь так думаешь? А без нас вам не только работать, но и жить было бы куда труднее. Вы даете нам в руки закоренелых преступников, а от нас требуете ремонта их душ, да еще с гарантией. А что я их — перережу? И так делаем все возможное. Ты будешь спокойно спать в Ереване, всю «малину» на скамью подсудимых усадил, зато мне они еще десять лет будут жизнь отравлять. И не только мне… Ты-то через год забудешь, как их звали. Ты, но не мы! Нам легко… А ты пробовал?
— Я знаю, что из вашего лагеря половина преступников возвращаются на свободу прежними. Перед тем как сюда прилететь, посмотрел кое-какие документы. А что если бы и я, расследуя дело, половину банды изобличил, арестовал, а другую половину оставил бы на свободе, прикрывшись тем, что в шайке полета человек, да к тому же каждый вооружен. Что тогда? Ты говоришь — вам трудно. Но они все на одной территории. А нашей милиции каждого найти надо. А и случись побег— в тундре беглецов легко пой мать. Магадан пока настолько мал, что там не укроешься. А у нас не только установить, но и задержать преступников надо. А они в городе, в республике — как иголка в стоге сена. В горы, в села уйти могут. Ищи их! За каждым камнем убежище! На любом поезде могут скрыться. К тому же у вас, кроме начальника, в штате администрации лагеря еще много офицеров работают. На случай побега те же оперативники имеются. Сами не ловите. Расследований не ведете. Только дознание. Преступления, совершенные иными заключенными здесь, раскроет приезжий следователь. Вы даже восторгаетесь многими из них. Дескать, несчастные уголовники! Вы сами стали под них подделываться. И говорить на их языке. Да не вы их, они вас переделывают на свой манер. И это им удается куда как лучше, чем вам.
— Послушай, Яровой, нас уже никто не переделает. Была война— мы воевали. Была разруха— мы строили. И теперь строим. И город, и трассу. Не словами — примером, работой людей перековываем. А это разве легко? Говоришь, и кроме меня были офицеры. Что я не один? Да, по расписанию и по штату. Но ответчик — я! И перед зэками и перед начальством, — говорил Бондарев.
— Какой ты ответчик, я уже слышал. Имея в лагере врача, допустил, чтобы Рыба в лагере людей губил. Кого содой, кого чифирем. Да человек в вашем лагере жизнь оставляет! Всю! А не десять лет. И вы на это сквозь пальцы смотрите. Вы поете дифирамбы «медвежатникам» и позволяете, чтобы тот же вор отнимал пайку хлеба у слабого… Куда вы смотрите, когда убийцы проигрывают в карты чью-то жизнь?
— За всеми не усмотришь. Их не десяток, — огрызнулся Бондарев.
— Вы не смогли внушить заключенным самое главное, что лагерь предназначен не только для наказания, а и исправления человека. А они у вас даже ножи изготавливают. Да так, что и отбирать не успеваете. И они оказались настолько живучими как преступники, что держали в страхе не только слабых, а и начальство лагеря, которое, чтобы не вызвать беспорядков со стороны «воров в законе», отдает им на откуп установление внутреннего режима в бараках. Режима не перевоспитания, а подавления ворами тех же работяг. Вы живете во вчерашнем дне…
