Андрей Воронин - Инкассатор: Золотая лихорадка
– Слышь, ты, кулацкая морда, убери пукалку, а то и тебя порешим, и выблядков! – матерился пропагандист колхозного строя Васька Шаран, давно, кстати, положивший глаз на дочку Ольшевского.
– Что-то ты, кобель драный, не так мою Ядвигу называл, когда в зятья ко мне набивался! – вступился отец.
– Да ты... – захлебнулся слюной Васька. – Бери их, хлопцы!
Жена и дети выскочили из хаты, отбежав подальше. Старший сын, вооруженный обрезом, остался с отцом. Они переглянулись, отец медленно повернулся... и выстрелил из карабина в бочку с керосином, стоявшую в сенях. Рвануло так, что от крепкой хаты Ольшевских, почитай, ничего не осталось. Отец и сын сгинули в огненном смерче, а всех остальных – и их родных, и тех, кто пришел их обездолить, – обожженных, оглушенных, взрыв разбросал по разным углам двора. Ядвига оказалась чуть ли не в обнимку с Шараном. Тот обалдело мотал головой, ничего не соображая, но, едва увидел рядом с собой распластанное девичье тело, злорадно захрипел:
– Что, барынька, теперь и ты голь перекатная! В самый раз со мной под венец.
Он облапил ее грязными руками. Не в силах шевельнуться, Ядвига, оставшаяся сиротой, могла только с ненавистью смотреть на обласканного новой властью хама.
От дома не осталось ничего; сбежавшиеся на пожар ребятишки оповестили о случившемся своих родителей, и те пришли, чтобы привести в порядок и отнести к церкви тело Ядвигиной матери – отлетевшим бревном ей переломило шею... От тел отца и брата почти ничего не осталось. Ближе к ночи, когда пожар унялся – тушить его никто и не думал, хата стояла на отшибе, – отец Иоанн по просьбе старух пришел на пепелище, помолился за упокой и окропил смешанный с прахом пепел... Самоубийцами их никто не посчитал.
На следующий день приехал оперуполномоченный из города и увез Ядвигу с младшим братом, не разрешив даже остаться на похороны матери. Больше с братом они так и не встретились, его увезли в Россию, в детдом, а ее, как почти взрослую, держали сперва в тюрьме в Пинске, потом вывезли в Восточную Белоруссию и, протомив в застенке почти год, перед войной приговорили к десяти годам. Суда фактически не было...
В июне 41-го тюрьму эвакуировали; колонну заключенных, которую вели на восток, по дороге расстрелял немецкий самолет, но Ядвиге удалось спастись. Раненная, она пролежала в забытьи в селянской хате – сердобольные люди подобрали, выходили. Когда девушка смогла ходить, линия фронта была уже под Смоленском. Ядвига решила вернуться домой, и хозяева, действуя по извечному селянскому принципу «всякая власть от Бога», посоветовали ей заручиться у новой власти бумагой о том, что она пострадала от старой. В комендатуре девушке выдали «аусвайс» и отпустили с миром. И поздней осенью оборванная и голодная Ядвига добралась наконец до родного Поречья.
Ее приютили родственники; девушка, общительная по натуре, в 42-м году пошла учить детишек грамоте – немцы разрешили открыть школу. Но партизаны, среди которых немало было бывших «коллективизаторов», не оставляли ее в покое, а Шаран, заделавшийся партизанским начальником, грозился и вовсе прикончить «немецких подстилок», как он именовал молодых учительниц. Развязка наступила уже перед самым приходом Советской армии, когда партизаны, выбив немецкий гарнизон, обосновались в Поречье. Васька, нажравшийся самогону, явился в хату и, как хозяин, сел за стол, выгнав всех, кроме Ядвиги. Та, не говоря ни слова, стояла в углу.
– Ну что, драпают твои фрицы? – тон его был таким же, как тогда, в то страшное утро. – Теперь попляшешь у меня, сука...
Он стянул через голову свитку:
– Раздевайся, или мне помочь?
Ядвига молчала, мысли ее были далеко от пьяного Шарана. Тот подошел, рванул ворот платья и отшатнулся, награжденной звонкой оплеухой здоровой крестьянской девушки.
– Да ты... – он схватился за пистолет, потом одумался, бросил уже взведенное оружие на стол и набросился на Ядвигу. Ей удалось вырваться, и, схватив револьвер, она наставила его на Ваську. Тот зарычал, вновь кинулся к девушке... и свалился на пол, прижав руки к простреленной шее.
... Тогда ей удалось спастись. По задворкам, прихватив самое необходимое, она бежала в Пинск, где у дальних родственников дождалась прихода советских войск. Сначала ее не трогали, но летом 45-го года арестовали и дали 25 лет за пособничество оккупантам и убийство заслуженного партизана. От расстрела ее спасло только чудо. Да и потом, в лагерях, как будто чья-то добрая рука вытаскивала ее из верной могилы... Не лучше ли было умереть? Об этом она не задумывалась, неся свой крест, как и положено христианке.
Умер Сталин. Расстреляли Берию. Режим в Кенгирском лагпункте, расположенном в Казахстане, куда Ядвига попала 53-м, стал не таким строгим. Но через год заключенные подняли восстание, и на сорок дней Кенгирская зона стала самым свободным районом в Советском Союзе. Нет, там не царила анархия – политические заключенные выбрали комитет, возглавляемый бывшим советским полковником. Участники штурма Берлина, Кенигсберга – а таких в лагере было немало – сломали стены, разделявшие мужскую и женскую зоны. Кстати, восстание-то и вспыхнуло из-за того, что уголовники, засланные лагерной администрацией, попытались изнасиловать женщин-заключенных прямо в их бараках. Но когда их повыбрасывали за колючую проволоку, а заборы уже не разделяли зоны, не было ни одного случая насилия. Наоборот, мужчины женщины, истосковавшиеся по любви, знакомились, влюблялись и тут же заключали браки, которые освящали служители церкви, такие же заключенные. Выпали часы счастья и на долю Ядвиги.
Офицер-фронтовик, отказавшийся дать показания на своего командира и получивший «десятку», понравился ей с первого взгляда. Вся нерастраченная нежность пробудилась в Ядвиге, и не было в Кенгире пары счастливее их. Но на рассвете 5 июня 1954 года в лагерь вошли танки...
Погиб ли ее Костя под гусеницами или его достала автоматная пуля – этого Ядвиге узнать было не суждено. Вскоре поле подавления восстания заключенных разбросали по разным лагерям, а Кенгир, несмотря на «оттепель», стал запрещенной темой.
Выйдя из лагеря, Ядвига устроилась работать на завод, а через два года встретила хорошего парня, Василия Демидова. С ним она прожила двадцать лет... А в тот день, когда Филатов переступил порог ее дома, со дня ее ареста пошел пятьдесят пятый год.
– Я знала, где батька зарыл наши с мамой украшения, – рассказывала Ольшевская. – Хватило на этот дом. Деревня-то наша, поди, не знаешь, как правильно зовется? Все кругом ее Большими Сестрами зовут. А на самом деле – Божьи Сестры. Монастырь тут был в древности, женская обитель. Чуть ли не двести лет, как сгорел, а память осталась... В родные места я не поехала – кто там меня, старуху, ждал? Сперва меня сторонились, особенно Степан подзуживал – он тут у нас в деревне один мужик остался, партейный. Он да три бабки – так и живем. Автолавка раз в неделю приезжает, пенсию дают – на хлеб... Раньше, Юра, я и книги покупала, да теперь-то и читать охота пропала. Доживаем век...
Ошеломленный Филатов только покачал головой. Налил себе и бабке – на протяжении всего ее рассказа он просидел напряженный, так, что спина затекла, выпил...
– А теперь спать ложись, Юра, я помолюсь... – сказала бабка и проводила Филатова в крохотную комнатку со старой железной кроватью.
... В полдень проснувшийся Филатов нашел ее окоченевшее тело там же, где и застала бабку Ядвигу смерть, – перед иконами, в земном поклоне. Так и упала, отмаливая перед Всевышним грехи этого мира.
Филатов вышел из хаты, перейдя дорогу, отыскал через два нежилых дома тот, где, по всей видимости, кто-то еще обитал. Обойдя избу, увидел на завалинке древнего деда, одетого несмотря: на июльскую жару в ватник, из-под которого виднелись криво нацепленные на пиджак потертые орденские планки. «Видно, тот самый Степан и есть», – сообразил Юрий.
– Здравствуйте, отец. Я дальний родственник Ядвиги Юрьевны, приехал вчера погостить... Умерла она ночью...
Дед недоверчиво посмотрел на пришельца, погасил в жестяной банке папиросу:
– Прибрал, значит, черт... Ну, да что теперь – иди баб кличь, а я в район позвоню, надо, чтоб доктора прислали, свидетельство написать... Ишь, с зимы третью хороню..
Старик ушел в избу, где, единственный на всю деревню, стоял телефон, «пожалованный» ему за фронтовые заслуги. Филатов обошел остальные «очаги жизни», отыскал трех старух, принявших известие о смерти бабки Ядвиги как должное.
Они вошли в хату почти одновременно – Юрий, дед и все три бабки. Те перекрестились на икону и, не говоря ни слова, перенесли покойницу, лежавшую под иконами ничком, прижав руки к груди, на кровать.
– Идем, поможешь домовину с чердака снять... – позвал старик.
Гроб, стоявший недалеко от дверцы, был прост, сколочен из сосновых досок, скорее всего несколько лет назад – дерево успело потемнеть. Внутри он был ничем не обит – это предстояло сделать сейчас. На крышке выступал приколоченный гвоздями крест. Больше на чердаке почти ничего не было, кроме старого сундука, запертого на висячий замок.
