Фредерик Дар - Улица Жмуров
Наконец дверь открывается.
Я вскакиваю и всем моим существом спрашиваю:
– Ну что, доктор, мужчина или женщина?
Он мило улыбается.
– Ни то, ни другое, – уверяет он. – Это баран!
Глава 12
На Париж опустилась нежная, как женская ляжка, ночь, пахнущая распускающимися почками, влагой, женщиной...
Оставив машину, я иду по бульварам, бормоча бессвязные фразы.
На этот раз, ребята, я крепко оглушен.
Баранья голова!
Сам я баран!
Врач извинился, что не дал мне ответ немедленно.
– Поскольку она почернела и наполовину обуглилась, – сказал он, – я предпочел изучить ее внимательно.
– Доктор, вы уверены в том, что говорите? Он пожимает плечами.
– Черт возьми! Да спросите кого хотите... И я иду в толпе, повторяя:
– Баранья голова... Баранья голова!
Нет, пора признавать поражение. Нет никакого преступления! Это был баран. Нет закона, запрещающего убивать барана, при условии, что он принадлежит вам.
Но, черт подери, почему Изабель приехала посреди ночи из Парижа (а это больше ста километров), чтобы сжечь барана?
Что она, чокнутая, что ли? И потом, я хочу ее увидеть! Немедленно! Я должен как можно скорее отыскать ее. Я снова звоню Шардону.
– Ты установил наблюдение за домом сто двадцать?
– Да, господин комиссар. Кстати, мой патрон просил вас позвонить ему. Он считает...
– Знаю: он считает, что я лезу не в свое дело, что люди из совершенно другой полицейской службы не имеют права приказывать его подчиненным... Дай мне его.
Шардон облегченно вздыхает.
– Сейчас, господин комиссар. Зона молчания, потом хриплый голос издает «алло!», похожее на пук.
– Мюлле?
– Он самый...
– Это Сан-Антонио.
– Отлично.
Эта гадина не начинает разговор. Ждет меня. Мюлле заранее наслаждается извинениями, которые я ему принесу, уже истекая слюной.
Я в телефонной кабине играю в воздушный шар: раздуваюсь, раздуваюсь.
– Ну что? – сухо спрашивает Мюлле.
Это слишком. Я взрываюсь! Бомба в Хиросиме и ядерный гриб на Бикини – это просто хлопок пистона по сравнению со взрывом моей ярости.
– Слушай, Мюлле, – ору я, – ты что, ждешь, пока я паду перед тобой ниц и начну петь романс извинений за то, что влез в дело, которое меня не касается? Тогда наберись Побольше терпения! Твои люди лопухи и опереточные полицейские, а ты, их начальничек, вообще полный идиот!
– Хватит! – вопит он.
– Нет, не хватит, дубина... Я вынужден в одиночку разыгрывать из себя Шерлока Холмса, пока твои бойскауты закрывают дела, помешавшие им резаться в картишки. Можешь орать, сколько хочешь, а тебе придется объяснять это Старику!
Тут он резко жмет на тормоза своих возражений.
– Ну, ну, что там случилось?
– Случилось, что найденный мною мертвец умер подозрительным образом; смерть сопровождавшего его типа еще более подозрительна! Случилось то, что пассия второго одновременно и дочка врача первого; что ее невозможно найти, а среди ночи она явилась в свой дом в деревне и сожгла в топке барана. Если ты считаешь, что ничего не случилось, то браво!
Даже получив в морду удар кулаком от чемпиона мира по боксу, он бы не оказался в таком нокауте.
– Что... Что ты говоришь? – бормочет он.
– Правду, лопух!
– Я ничего не понимаю...
– И что с того? Ты только тем и занимаешься, что не понимаешь?
– Но...
– Закрой рот! Я говорю!
Мюлле, должно быть, очень неуютно. Это парень, если вы его не знаете, похож на лезвие ножа: такой же холодный, бледный и острый.
– Все, о чем я тебя прошу, – продолжаю я, – это бросить всех твоих орлов на поиски некой Изабель Бужон, дочери доктора Бужона с площади Терн... Да, и еще последить за маленьким голубым, откликающимся на нежное имя Жорж Дени, который сожительствовал со стариком Бальменом и участвовал в его эротических фантазиях... Я буду этим заниматься до завтрашнего вечера... Завтра, после обеда, я расскажу, чего сумел добиться, и передам эстафету тебе, потому что Старик посылает меня по ту сторону Большой Лужи с селедкой. Договорились?
– Договорились, – скрипит он.
Когда я сказал «скрипит», то нисколько не преувеличил. Он скрипит, как флюгер на сильном ветру.
Должно быть, мой разнос был слышен далеко, потому что, когда я выхожу из телефонной кабины, остальные клиенты бистро пялятся на меня, будто я султан Марокко.
Чтобы придать себе солидности, я прошу бармена повторить заказ. Потом ощупываю карманы в поисках сигаретки, которая успокоит мои нервы.
У меня остались только сухие, найденные в доме в Гуссанвиле. Поскольку я не люблю женские сигареты, то прошу у бармена «Голуаз».
Он извиняется: их больше не осталось.
Я вздыхаю и решаю покурить «турчанку».
Делая затяжки, в которых не нахожу никакого удовольствия, я немного размышляю. Я думаю – значит, существую, как сказал кто-то. И тут происходит неординарный феномен, что является, если позволите заметить, плеоназмом первой категории, поскольку феномен не может быть ординарным.
Думая, я вдруг понимаю, что не чувствую себя. Мой организм стал легким, воздушным. Я парю сантиметрах в десяти над полом. Мои мысли освещаются, загораются.
Дело, которое я расследую, кажется милой шуткой, не имеющей никакого значения, а все его нити распутаются сами собой!
Одновременно мои внутренности пронзает боль и бьет прямо в сердце.
Я прислоняюсь к стойке, так и не опустившись на землю.
Слышу, кто-то говорит:
– Ему плохо.
Голоса распространяются, как лучи, звенят, будто хрустальные колокольчики.
У меня еще хватает мозгов, чтобы подумать: «С тобой что-то не то...»
Надо мной склоняется чье-то лицо, меня берут руки, укладывают на пол.
Мой котелок, не паникуя, продолжает давать мне полезные советы: «Ты сейчас сдохнешь, если ничего не сделаешь... Врача... Медэксперта!»
Да, должно быть, это смерть: эта ватная неподвижность, это яркое пламя внутри, эта необыкновенная легкость, полная отстраненность...
– Он что-то говорит! – произносит голос.
– Замолчите! – обрывает другой голос. – Что он говорит?
Третий, прерывистый и вялый, шепчет:
– Доктор Андрэ, полиция...
Этот третий голос принадлежит мне, но я узнаю его не сразу, и мне кажется, что он не имеет со мной ничего общего. Впрочем, я сам не имею ничего общего с миром живых.
– Он сказал «доктор Андрэ, полиция»!
– Надо вызвать «скорую» и полицию. Он повторит им свои слова.
– Вы не думаете, что он пьяный?
– Нет, он был совершенно нормальным, когда вошел сюда, и почти не пил.
Это верно, когда я вошел, я был нормальным.
– Это приступ?
– Несомненно.
Приступ! Приступ чего? Сердца?
Время идет, утекает. Я проваливаюсь, погружаюсь... Но какое великолепное кораблекрушение! Я уже ничего не соображаю... Я...
Все, конец!
Музыка, шум, розы: жизнь.
Я открываю глаза и вижу полицейские формы. Блестят пуговицы. Я смотрю по сторонам и вижу скамейку. Я в полицейском фургоне. В этом нет никаких сомнений. Здесь пахнет полицией, потом, пылью и табаком.
Я пытаюсь сесть. Парни мне помогают.
– Вам лучше, господин комиссар? – спрашивает сержант.
Я смотрю на него.
– Лучше?
Ну конечно! Мне настолько лучше, что теперь я чувствую, насколько мне плохо. От недомогания остается только боль в сердце, усиливаемая жуткой болью в башке.
Патрульные смотрят на меня со странным видом. Для них все ясно: я вдрызг надрался. Они не захотели везти перебравшего специального комиссара в больницу во избежание скандала. У них хорошо развито чувство взаимопомощи.
– К счастью, я вас узнал, – продолжает сержант. Его «к счастью» показывает мне, что я не ошибся в предположениях и он твердо уверен, что я в дупель бухой.
– Спасибо, – говорю. – Не понимаю, что со мной произошло.
Парни серьезно смотрят на меня. Они достаточно хорошо понимают субординацию, чтобы не сказать вслух, что думают.
Открывается дверь. В фургон входит доктор Андрэ.
Он быстро подходит ко мне.
– А! Вас известили? Он осматривает меня.
– Вы очень бледный. Что с вами случилось?
– Он был в кафе, и ему стало плохо, – объясняет сержант красноречивым тоном.
– Совершенно верно, – подтверждаю я, – но я не был пьяным, док... Если я вам это говорю, можете мне верить. Впрочем, я только что разговаривал с вами, вы сами могли в этом убедиться. Я зашел в кафе, выпил стаканчик чинзано и вошел в телефонную кабину позвонить одному моему коллеге... Выйдя из кабины, я закурил сигарету и... Я перебиваю себя:
– Господи, доктор! Посмотрите пачку, лежащую в моем кармане... Эти сигареты я нашел в одном довольно подозрительном доме! Я закурил одну из них, потому что не осталось моих...
Едва я успеваю закончить фразу, как он хватает пачку, достает одну сигарету, потрошит ее, кладет табак на ладонь левой руки, ковыряет его указательным пальцем правой и нюхает.
– Ничего удивительного, – шепчет он.
Все присутствующие неотрывно следят за его губами.
