Илья Деревянко - Обелиск для фуфлыжника
– У меня в фирме трудятся самые высококлассные мастера. Лучших в Москве не сыщешь, – пропустив мимо ушей хамские выпады Елкина, продолжал Платонов. – А для тебя, Сережа, точнее, для твоего обелиска, потребуется оригинальнейшая художественная работа да материал неординарный. По чину, помнишь? Я, признаться, затрудняюсь в выборе. Теоретически больше всего подошло бы окаменелое говно динозавра-педераста, но где его добыть? Приходится выбирать из имеющихся в наличии средств. Керамзит[35]? С одной стороны хорош! Самая что ни на есть фуфлыжная штуковина. Ежели в придачу покрыть поверхность кузбаслаком, он примет сизо-черный цвет козлиного дерьма. Как раз под стать твоей душе! Но вот загвоздка – крошится керамзит, боится резца, не выгравировать на нем изображения. В твоем же, Сергей, случае требуется не просто изображение, а целая художественная композиция! Представь картину: камера, шпонки[36], посредине стол, в углу у двери – параша. За столом, как ты любишь выражаться, урки. Кто кушает, кто чифирь пьет, кто в шахматы играет или там в карты. Неважно. А в углу у параши сидит на полу фуфлыжник. Рожей – вылитый Серега Елкин. На лбу вытатуирована печатная буква Ф. Зеки швыряют фуфлыжнику объедки или протухшие продукты из дачек[37]. Он ловит их на лету, макает в парашу вместо соуса и хавает с аппетитом. Вверху обелиска надпись: «Фуфлыжнику – фуфлыжниково!» Не правда ли, впечатляет? – Платонов искоса глянул на красного от злости, беззвучно шевелящего губами Сергея Игнатьевича. – Но материал, материал! – с притворным сокрушением вздохнул хозяин «Пьедестала». – Может, обломок бетонной плиты бомжам со свалки заказать или...
Бац! Мозолистый кулак «черного пояса» врезался в лицо Платонова. Из-за сломанных ребер удар получился не чета прежним, однако старому, растратившему в лагерях здоровье человеку хватило с лихвой. Станислав Кириллович потерял сознание. Из рассеченной губы потекла кровь. Голова безвольно свесилась набок. Матерно выругавшись, Елкин выплеснул на голову Платонову полграфина холодной воды. Хозяин «Пьедестала» медленно открыл глаза. Окончательно очухавшись, вынул из кармана носовой платок и бережно промокнул кровоточащую губу.
– Ты труп, Сережа, – тускло, невыразительно проговорил он. – Запомни хорошенько этот день, сучонок!
От него исходила такая жесткая, непоколебимая уверенность и почти физически ощутимая грозная энергия, что Сергей Игнатьевич не рискнул ударить снова, лишь взвизгнул истошно:
– Напрасно угрожаешь, старый хрыч! Я под руоповской крышей. Слыхал про такое заведение – РУОП? Они тебе в шесть секунд рога обломают!
Не реагируя на вопли коммерсанта, Платонов поднялся и молча вышел из кабинета...
* * *Вернувшись на работу, Станислав Кириллович немедленно разыскал Михайлова, уединился с ним в директорском кабинете и вкратце описал другу случившееся.
– Обурел козел паршивый! – стиснув кулаки, зашипел Петр Иванович, имея в виду господина Елкина. – Мочить педрилу, без вариантов!
– Именно это я и имею в виду, – сказал Платонов. – Но мочить будем грамотно, не оставляя следов. По принципу: нет трупа – нет убийства.
– Ноу проблем, – блеснул знанием английского языка Михайлов. – Мои люди похитят сучару. Завалят да сунут в могилу с двойным дном[38].
– Что за люди? – поинтересовался хозяин «Пьедестала».
– Ты их знаешь – могильщики Кузя, Фока, Семеныч, Федька Рябой. Не подкачают и не продадут!
– Не продадут, – согласился Платонов. – А могила с двойным дном... У меня несколько иная идея. У тебя есть завязка в крематории?
– Да, Генка Капитан и Сашка Летчик.
– Великолепно, однако с ликвидацией немного обождем. Пусть Сережа успокоится, расслабится. Вообразит, будто я испугался его ментовской крыши.
– Так он к мусорам под крылышко забрался? – презрительно удивился Петр Иванович.
– Ага. К руоповцам. И посему мнит себя особой неприкосновенной, недосягаемой...
– Он, оказывается, не только пидор-сучара-козел, он вдобавок круглый идиот! – рассмеялся Михайлов. – Неужели Елкин воображает, что крыша, тем паче ментовская, защитит его от заказного убийства?[39]
– Дуракам закон не писан, – развел руками Станислав Кириллович.
В дверь постучали.
– Петр Иваныч, Платонов у вас? – донесся из коридора зычный голос конторщицы Екатерины.
– Зачем он тебе? – отозвался директор кладбища.
– Машка Половцева пришла. Вы ж сами вчера велели ее вызвать!
– Я пойду, – поднялся хозяин «Пьедестала», – нужно помочь женщине. Тем более раз обещал!
* * *Мария Половцева – худая, преждевременно состарившаяся от горя женщина, в скромной поношенной одежде и черном траурном платке, ждала на стуле в просторном помещении кладбищенской конторы. В левой от входа стене виднелись два окошечка. Посредине стоял широкий стол. В окошечки родственники усопших обращались для оформления необходимых документов, реже – за справками... За столом заполняли и подписывали бумаги. На улице, прямо у входа, располагалась небольшая выставка стандартных образцов сравнительно недорогих надгробий, ни на одно из них у посетительницы вчера не хватило средств. Половцева недоумевала, что нужно от нее Платонову, о котором вчера взахлеб рассказывала Екатерина. Мария давно убедилась: новые русские ничего не делают даром. Чем же хочет поживиться в уплату за услуги этот, как его, Станислав Кириллович? Квартиру оттяпать? Так нет квартиры! Жалкая комнатушка в коммуналке. В любовницы определить? Глупости! В отличие от многих женщин Мария трезво оценивала свою внешность и понимала, что ни малейшей привлекательностью она не отличается. Фигура – кожа да кости. Лицо – сплошные морщины с выплаканными, обесцветившимися от слез глазами. Или Катька соврала, зло подшутила?.. Она мучилась сомнениями всю бессонную ночь, бесконечно длинное утро (Половцеву пригласили зайти после полудня) и сейчас, в конторе, дожидаясь появления Платонова. Наконец к Марии подбежала запыхавшаяся Екатерина.
– Пойдем, – заговорщически зашептала она, – ждет!
Половцева послушно последовала за соседкой на улицу.
Хозяин фирмы «Пьедестал» оказался грузным седым стариком с одутловатым лицом и ярко-зелеными изумрудными глазами. Верхняя губа Платонова была заклеена свежим пластырем.
– Здравствуйте. Вы Мария Ивановна Половцева? – вежливо наклонив массивную голову, спросил он.
– Да, – еле слышно ответила растерянная женщина.
– Пойдемте, я покажу плиту, из которой собираюсь изготовить памятник вашему сыну.
– Вы, наверное, меня с кем-то спутали! – залепетала Половцева. – Мне совершенно нечем заплатить: ни денег, ни квартиры, ни... ни... приличного тела.
– Дура набитая! – сердито рявкнул старик, но, заметив, что Мария готова разрыдаться, мягко пояснил: – Поймите, Бога ради, от вас мне ровным счетом ничего не нужно. За исключением фотографии сына. Идемте, мое хозяйство тут неподалеку.
«Я сошла с ума и вижу галлюцинации, – думала Половцева, механически следуя за ним. – Но пусть эта галлюцинация продлится как можно дольше!..»
* * *«Хозяйство» Платонова окружал высокий забор с колючей проволокой. Ночью по территории носились злющие матерые кобели, жаждущие разорвать на части какого-нибудь воришку. Им было что охранять. Находящиеся во дворе уже законченные, оригинально выполненные памятники, а также материал стоили бе-шеных денег. Днем собаки сидели на короткой цепи возле утепленных будок. Однако появление незнакомого человека встретили леденящим душу рычанием. Половцева смертельно побледнела.
– Фу! – прикрикнул на собак Станислав Кириллович. – Свои!
Псы дисциплинированно притихли, кося на гостью желтоватыми глазами и как бы говоря: «Раз хозяин велел, мы, конечно, помолчим, но ты, голубушка, все равно у нас на подозрении».
– Не бойтесь, – ободряюще улыбнулся Марии Платонов, – не тронут. Хотя вообще-то псины наикрутейшие. Прямые потомки лагерных овчарок. Специально за щенками в Мордовию ездил.
Они медленно двинулись мимо готовых к установлению плит в дальний конец двора, где находились необработанные. Еще вчера Станислав Кириллович решил выделить погибшему солдату небольшую, сравнительно недорогую плиту «токовского» темно-коричневого гранита с бордовым оттенком, считая это вполне достаточным, но теперь, глядя на шикарные памятники, почему-то колебался, а на сердце кошки скребли. Внезапно он понял причину: двухметровый обелиск авторитету Василию Соломкину (по прозвищу Змей), давнему знакомому. Платонов хорошо помнил Василия по зоне строгого режима и немало слышал о нем на воле. Почивший отнюдь не в бозе[40], а вульгарно сдохший от наркоты Змей являлся при жизни далеко не самым лучшим представителем рода человеческого, а точнее, отъявленным мерзавцем! Одно погоняло Змей чего стоит[41]. Авторитетом Соломкин стал лишь на воле, на зоне же Василия не особо уважали, а кое-кто подозревал в стукачестве. Правда, доказательств не было. Освободившись, Змей усердно взялся за торговлю наркотиками, благо горбачевское антиалкогольное безумство дало наркодельцам зеленый свет и стремительно расширяющуюся клиентуру[42]. Соломкин не брезговал самыми грязными трюками, без зазрения совести сажал на иглу малолеток. Его агенты-вербовщики шныряли чуть ли не у детских садов. В конечном счете наркодельца сгубил тот самый яд, которым он активно потчевал других. Изъеденный наркотиками, Василий буквально сгнил заживо. В общем, жил по-гано и помер соответствующе! На памятнике же, исполненном в полный рост, Змей смотрелся солидно, респектабельно. Строгий костюм, задумчивый, мудрый, устремленный в неведомые дали взор, благородная осанка. Ни дать ни взять безвременно усопший столп общества! Посмотрят на обелиск граждане, не знавшие Соломкина при жизни, да и завздыхают: «Каких людей теряем. Ай-яй-яй!» А плита убитого чеченцами солдата не привлечет внимания. Ее заслонит «змеиный» образ и подобные ему. Платонова опалил жгучий стыд. «Пожадничал, старый дурень, благодетель недоделанный. Подешевле камешек подобрал, чтоб, значит, не очень жалко было! – безжалостно корил он себя. – Боже! Сам не заметил, как проникла в кровь гнусная, сквалыжная струйка. Слава Богу, не поздно исправиться. Пусть изображение погибшего за Россию мальчика будет выше всех остальных! Пусть усрутся от зависти нувориши. Пусть поймут – вовсе не они соль земли! А подойдет для него... Господи! Ну конечно же, „Скала“.
