Алексей Рыбин - Трофейщик-2. На мушке у «ангелов»
Ларисе было приятно, что Алексей понимал ее мгновенно. Она пыталась объяснить ему суть города, показать его живым организмом, и он тут же принял такое определение. Оказывается, он и сам так же относился к Ленинграду. Петербургу то есть. Они довольно быстро пришли к соглашению, что Петербург — большая живая клякса на плоском столе восточного побережья Балтийского моря. Лежит клякса, дышит незаметно для постороннего глаза собственными испарениями, не шевелится почти. Под зелено-серой кожей медленно проползают ленивые нервные импульсы, неспешно ползут и почти затухают, дойдя до командного пункта — мозга. Ну и размякший от вечной сырости мозг, естественно, всерьез хилые сигналы не воспринимает, он думает о великом своем предназначении, что ему эти нечувствительные толчки… Так и живет мягкое влажное существо, сверху для вида покрытое темной ребристой чешуей остроугольных строений.
Москва — другое дело. Клубок змей, свившихся в скользкую косичку и завернувшихся в спираль. Муравейник, построенный в виде лабиринта. Со страшной скоростью обитатели его мчатся по спирали, уткнувшись в тупик, бегут обратно, находят в конце концов правильный путь. Чужакам в Москве тяжело, заматывает их лабиринт, сводит с ума, толкают трудяги-аборигены, дышат в спину, оттирают в сторону. А в самом центре муравейника — как у Винни-Пуха — горшочек с медом. Глубоко запрятан в самом сердце города. К нему все и лезут полакомиться. А кто пролез — уже горя не знает, жрет себе да нахваливает. Но трудно к горшочку пробраться, слишком запутаны узкие кривые улочки, чем ближе к меду, тем уже делаются, тем круче повороты и больше соперников за каждым углом.
Нью-Йорк…
— Черт его знает! — Лариса улыбнулась. — Символ города — ты видел уже, наверное, — яблоко. Ну, может быть, яблоко. Но, с другой стороны, тут такой прямой ассоциативный ряд не работает. Это… это как космос. Только не смейся. Да. Тут целые районы недалеко от центра вдруг проваливаются в такие черные дыры — раз — и нет. А потом — бац! — и там уже другой район, дома другие, все. Москва и Питер обрастают одинаковыми новостройками. А тут — одно-двухэтажные коттеджи, потом, глядишь, уже высотные дома вдруг пошли. Потом — опять коттеджи. В общем, тут никто и ничто не стоит на месте. На работу утром весь город двигается — это движение с большой буквы. Представляешь, сколько машин и на какие расстояния тут ездят? А сабвей? Здесь целые как бы пласты геологические перемещаются. И утром, и вечером. И ночью, все время.
— Слушай, а чисто здесь. Говорили — грязный город…
— Ну где же — чисто? Все замусорено.
— Да нет, Лариса, это же не грязь. Это, правильно ты говоришь, мусор. Ты помнишь нашу грязь родную? Я, бывает, из леса приезжаю, а у меня ботинки чище, чем после похода в гастроном. Не помнишь? Слякоть, грязь… Ноги разъезжаются, люди падают…
— А, это дороги. Грязь эта самая, она на колесах машин в город приезжает.
— Не знаю, не знаю, Лариса. Мне вот кажется, что Питер просто в эту грязь проваливается. Без всяких машин.
— Ну ладно. Проваливается так проваливается. Сами виноваты, в конце концов. А у тебя просто период офигения от Нью-Йорка идет. Это быстро кончится, Леша. Собственно, вместе с деньгами и кончится. И затоскуешь ты по грязи питерской, полетишь обратно счастливый.
— Ты-то здесь довольна?
— Я — да. Но я и приехала сюда жить. Я так и хотела, и что хотела, то и получила. Поэтому мне, естественно, здесь нравится. Ладно. Куда пойдем?
— Все равно.
Они дошли до Сентрал-парка. Он показался Алексею совсем не таким большим, каким представлялся по фильмам и рассказам.
— Слушай, он такой маленький — вон уже и противоположный конец… — Действительно, стена небоскребов отчетливо виднелась над кронами деревьев.
— Леша, это обман зрения. На самом деле, когда отправишься в свой Денвер, автобус проедет по парку — тогда увидишь, какой он маленький. Из Кеннеди тоже Манхэттен как на ладони. А Гарлем твой — от парка и дальше. Но сейчас мы туда не пойдем. Что-то я подустала. Давай-ка домой вернемся, отдохнем. Не желаешь?
— Не желаю.
— Ну да, ты же на свободу вырвался… Поедем, может быть, в гости?
— В гости? А к кому?
— Да вот хочу тебя, раз уж случай выдался, к своим знакомым свозить. Только не удивляйся, это на Брайтоне. Я туда редко выбираюсь, без тебя еще черт знает когда поеду. А тебе интересно будет, посмотришь на «вторую волну»…
— Да я же у Кешки уже был. Лариса, зачем нам кто-то еще? — Глаза Алексея блеснули. — Давай пойдем перекусим, посидим, отдышимся, потом погуляем, то да се, я тебе про Питер еще ничего не рассказал.
— А потом ты меня снова в койку потащишь? Как вчера? Так накинулся, будто на родине баб не осталось. Ты чего, Леша?
— Ну… — Алексей совершенно не смутился. — Ну, выпил водочки — с кем не бывает. А за красивой женщиной поухаживать — святое дело.
— Поухаживать, хе-хе. Это у вас теперь называется «поухаживать»?
Алексей внимательно посмотрел на нее. Лариса нравилась ему все больше и больше. Она была живой частью удивительного, разноцветного мира, в котором он оказался. Именно — разноцветного. Хотя у зданий вроде бы и преобладал серый цвет, но это только на первый взгляд. Улицы, разукрашенные немыслимым количеством указателей, рекламы, объявлений, вывесок, сверкающие витрины, тележки, с которых черные продавцы торговали хот-догами, джунгли из желтых, красных, малиновых, коричневых, зеленых курток, ремней, зонтиков, рюкзаков, плащей, штанов, джинсов, жилеток, не вмещавшихся уже в магазинчики первых этажей и вываливающихся на тротуар вместе со стальными длинными вешалками, между которыми бродили сталкеры, приглашающие прохожих побродить по их торговым зонам. Без провожатых там, вероятно, точно можно было потеряться. Все цвета, которыми гипнотизировал город, были непривычно конкретными, яркими, словно в каталогах красок. Даже какими-то ненастоящими. Мультфильм, да и только. Он вспомнил питерские улицы, закопченные дома набережной Фонтанки — тоже когда-то разноцветные, а сейчас кажущиеся одинаково бурыми.
— Эй! Ты что, оглох? Что-то тебя, братец, клинит. Вот и в магазине тогда…
— Да, прости, Лариса. Подавлен впечатлениями от мира капитала. Знаешь, по-моему, я его тоже люблю.
— Капитал?
— Капитал само собой. И Нью-Йорк.
— Правильно делаешь. Так как насчет ухаживания за дамами?
— А, ну да. Лариса, понимаешь, давай поставим все точки над «и». Я за дамами ухаживать люблю, умею и постоянно практикую.
— Ой-ой-ой!
— Да. Но тебя как хозяйку, вернее, как представителя иностранной державы я жутко боюсь обидеть и вызвать тем самым международный конфликт. Так что предлагаю мирное сосуществование и паритет. Вернее, консенсус. Короче говоря, подпишем коммюнике…
— Заключим.
— Подпишем. Или заключим? Ладно, Бог с ним, с коммюнике. Слово мне просто нравится. Значит, так, вот я рассказал тебе всю подноготную, теперь могу распоясаться. Сейчас поведу себя разнузданно и расслабленно. — Он обнял Ларису за талию.
Она уже привычно хмыкнула, попыток освободиться не сделала, даже шаг не замедлила.
— Леша, это все прекрасно, только ты забыл то, что я тебе говорила ночью. Я с мужчинами на секс не западаю. Вы меня в этом смысле не интересуете.
Алексей руки с талии Ларисы не снял, но зашагал медленнее.
— Да ты что? Серьезно? Никогда бы не подумал.
— Поживешь здесь, вообще перестанешь чему-либо удивляться. В Москве я и сама об этом не думала, а здесь — с американскими мужиками пообщалась, они у меня всю охоту отбили… Короче, у меня есть герлфрэнд. Мы с ней замечательно проводим время. Я ее люблю. И она меня… Вот так-то, Леша.
— Хозяин — барин. Вернее, хозяйка — барыня. По мне — лишь бы человек был хороший. А что, американские мужчины — они… не того?
— Того, того. Все у них в порядке, просто здесь вообще с сексом неполадки какие-то.
— То есть?
Они снова пересекали Сорок вторую авеню. На углу Седьмой стояла, вернее, двигалась, выплясывала, подпрыгивала небольшая толпа черных в немыслимых разноцветных одеждах — то ли в халатах, то ли в пальто, в рубахах навыпуск; они толкались вокруг двух вожаков, один из них размахивал магнитофоном размером с небольшой автобус, из которого неслись однообразные рэповые звуки, другой просто махал тощими руками, высовывающимися из широченных, упавших на острые плечи красных рукавов.
— Джизус, Джизус, — орали негры в такт музыке.
— Это что такое? — перебил Алексей сам себя.
— Это они ждут второго пришествия. Готовятся. Уверяют, что Иисус был черным, а теперь он уже наконец вернется и наведет порядок. Черным отдаст все деньги, белых заставит работать. Что на самом деле почти уже и происходит. Работают-то белые большей частью… Я отвлеклась. — Лариса вернулась к теме, которая ее волновала. Алексей это заметил и больше не перебивал. — Американцы на сексе помешаны, и при этом — невероятные ханжи. Как бы тебе объяснить? Меня от них просто в какой-то момент начало тошнить. Все, что ты видел в кино и читал в книгах, — это все художественный вымысел, стремление выдать желаемое за действительное. Они могут месяцами обсуждать анализ спермы какого-нибудь депутата, трахался он со своей секретаршей или нет. А секретарша будет по телевидению на всю страну каждый день рассказывать, что это именно его сперма, какого она цвета и как пахнет. И все это — по центральным каналам, в новостях. Все эти добропорядочные отцы семейств с женушками гонят детей от экранов, а сами смотрят, глазки у них масляные, только что не дрочат перед теле. Про шлюх с таким презрением говорят — «проститьют», что тошно делается… Ну «проститьют», что дальше? Убить теперь ее, что ли, за то, что она — «проститьют»? В видеопрокатах кассеты с эротикой красными кружочками помечены, чтобы дети не брали. А за углом в порношопах — откровенная порнуха свободно лежит. Но не дай Бог, если соседи узнают, что ты в порношоп ходил, — все, туши свет! А мужики… Ну, потрахается ночью, вроде нормально все, хорошо… нет, утром начинает за завтраком рассказывать мне про мою же матку, про член свой — как он за ним следит, как я должна делать то-то и то-то. Жрет свое повидло, соком запивает — и про сперму мне лекции задвигает. Отвратительные мудаки… Мы с Джуди прекрасно себя чувствуем. Это нежность, Леша, понимаешь, нежность и любовь, о которой эти козлы даже понятия не имеют. Мы с ней по крайней мере не тащимся от физиологических подробностей, нам просто хорошо вдвоем и все, вне зависимости от консистенции выделений. Видишь? — Она заметила, что Алексей не то чтобы поморщился, а просто по его лицу пробежала чуть заметная тень. — Тебя тоже от этого коробит.
