Эльмира Нетесова - Вернись в завтра
Пять километров трассы отремонтировали до обеда. До вечера предстояло сделать столько же.
Как Федя дожил до конца дня, сам не помнил. Трижды получил от охраны прикладом по спине, а уж сколько мата услышал в свой адрес, сколько угроз…
В зоне, вернувшись с трассы, не удержался на ногах на перекличке. Ткнулся лицом в холодную землю. Его втащили в барак зэки и мешком положили на шконку.
— Федька! Чего расквасился, мудило! Давай переведи дух, и отвалим на ужин! — говорил кто-то совсем рядом.
Через час ему полегчало. Вернувшись в барак, хотел завалиться спать, но его затащили за стол, мужики достали из заначников все съестное, кто хлеб, колбасу, пряники, купленные в ларьке зоны, другие вытащили конфеты, чай, даже халву.
— Хавай! А когда тебе с воли «подсос» пришлют, не забудь поделиться со всеми, — загодя предупредили мужики.
Второй и третий день работы прошли еще тяжелее. Федор не успевал отдохнуть за ночь и целыми днями чувствовал себя как избитый.
— Шевелись, козел! Не то получишь под завязку, — подскакивал охранник с перекошенным от злобы лицом. Федька сжимал кулаки, но понимал, что силы неравны. И попробуй он вломить, его тут же измесят, втопчут в землю.
И все ж на третий день сломался. Время шло к концу дня, когда силы совсем покинули человека. Перед глазами в черном вихре смешались ямы на трассе и кучи гравия, охрана с собачьими мордами и серое месиво зэков.
Он упал на дорогу плашмя, выпустив из рук носилки. Гравий с шелестом посыпался на него, завалив мужика по горло.
— Готов! — услышал последнее и почувствовал у виска холодное дуло оружия.
— Да погоди, живой еще! Очухается на зоне! Вон машина идет. Закинут в кузов, довезем. Не дразни гусей! — сказал второй охранник, указав на зэков.
И сегодня Федьку пронесло, его не пристрелили. Кто-то из зэков принес ему ужин в барак, пожалев человека, а может, вспомнив свое начало, вздумал хоть как-то поддержать мужика.
Федька пришел в себя от того, что его настырно теребили за плечо:
— Эй ты, лопух! Кончай расклеиваться! Если хочешь дышать, соберись в кулак! Иначе не выживешь, размажут как горсть соплей по трассе и докажи, что человеком был! Думаешь, только над тобой глумится охрана? Как бы не так! Все мы для них хуже скотов. И не надейся, что пожалеют. Некому жалеть, все мы здесь одинаковы. Сдохнешь, ну и что? Спишут как сломанную лопату иль старую тряпку. Сколько здесь таких сломалось, не счесть! На Колыме места много. Тыщи приютит в своей жопе, и не подавится. А надо выжить, чтоб выйти живым! Слышь, отморозок? Тебе, отплатившему за сына, надо на волю выскочить и сказать на могиле:
— Здравствуй, сынок! Я вернулся! Живой!
…Федька уже навестил могилу сына. Упал перед
нею на колени. И вместо слов, слезы посыпались. Горло перехватило петлей удушья.
— Теперь бы парнем был, совсем большим! — целовал землю могилы. Он пробыл здесь долго, до самой темноты, все говорил с сыном, советовался, делился как с живым. И только оторвал взгляд от могилы, увидел белую тень. Она будто приросла к ограде, стояла неподвижно, словно наблюдала иль охраняла человека.
— Коля! Это ты? Пришел, сынок! Что ж стоишь там? Иди ко мне, присядь на колени! — протянул руки Федя, зовя сына. Но пятно словно растаяло, исчезло.
— Зачем, куда сбежал? Я так долго шел к тебе! Вернись, сынок!
Но вокруг сплошная темень, и ни души…
Андрей Михайлович без слов понял, где был Федька допоздна. И присев рядом, сказал тихо:
— Не блукай один в потемках, послушай меня старого, не рискуй головой. Помни, выросли дети убитого мента. Старший сын совсем мужик и работает в ментовке. При звании, при оружии. Частенько тут мотается. Много раз его видел. Помни, не только ты мстить умеешь. Ты за Колю, а он за отца. Постерегись, сынок! Не приведись что стрясется, я уже не переживу! Пощади меня, а главное, себя сбереги. Коль приспичит душу на кладбище сходить, пойдем вместе.
Федор, подумав, согласился.
— Ну что ты как закаменел, — теребит Тоня.
— Прости, где не так ляпнула. Ну, дура я, даже дед про то всегда говорит. И все же прощает…
Федька, услышав, улыбнулся:
— Да будет тебе! Все нормально…
Ночью ему снова снился семьдесят второй километр Колымской трассы. Обледенелый, крутой спуск, уводивший весь транспорт в марь. Она замерзала лишь в волчьи холода, когда наружи зашкаливало за сорок градусов, и скалы, и воздух трещали от морозов. Чуть меньше и зарывались машины по кабину в вязкий, тяжелый грунт. Неведомая сила сносила их с трассы и переворачивала тяжеленные КАМАЗы, как детские игрушки, кверху колесами. Другие оставались на мари. Вытащить их оттуда даже мощные тракторы не могли. Ни подъехать, ни подобраться к увязшей машине. Нередко летели они кувырком со спуска, юзили, переворачивались на ходу и загорались, гибли водители, экспедиторы.
Почти каждый день заключенные разгружали застрявшие на мари машины. Эту работу считали самой проклятой. Грузы переносили на тягачи, в тракторные сани, день и ночь. Пока машины не будут разгружены, зэков не отпускали в зону. Мешки и ящики, сколько сотен тонн их перенесено из мари на трассу, не счесть. Снегу по пояс или в проливной дождь, ничего не видя перед собой в ночи, под брань и зуботычины охраны, спасали груз для северян заключенные. А когда весь его переносили, откапывали, вытаскивали порожнюю машину на трассу, надрываясь от тяжести. Случалось, иные умирали, сорвавшись, их закапывали на обочине, чтоб не возиться долго. Бывало, удавалось водителям выскочить из загоревшейся машины. Случалось, зэки успевали вырвать из огня полуживых людей. Водителей, благополучно минувших этот кусок трассы, неспроста считали счастливчиками. Не случайно, что каждый из них молился Богу, прежде чем приблизиться к этому отрезку пути.
Здесь всегда было ветрено и страшно. Люди панически боялись этого места, о нем ходили самые жуткие слухи:
— Тут зона стояла. Самая паскудная. Даже по тем временам, в ежовщину, неохотно ехали сюда служить и охранники. Много тут пострелялись, другие спятили вконец, нервы не выдержали. В этой зоне, говорят, были дети. Одни, это те, чьих родителей признали врагами народа, другие за колоски иль свеклу, поднятые на колхозном поле. Вот и свозили их сюда пачками. Случалось, охрана не могла стрелять в малышню, тогда трактор копал общую могилу. В нее сбрасывали живых детей и охранников, какие отказались стрелять. Потом их всех засыпали бульдозеры. Говорили, что стоны детские еще по два дня слышали те, кто тут проезжали. Волосы дыбом вставали, а попробуй затормози иль подойди, тут же пулю в лоб схлопочешь, — говорили зэки.
— Вот и наказывают водил, что не вступились, никого не спасли, за свою шкуру дрожали.
— Одним покойником стало бы больше! Что мог сделать водила, да и не в ответе он за тех шоферов! — вмешался бригадир.
— Тут охрану каждые два месяца меняли.
— Откуда знаешь?
— От наших слыхал, от «бабкарей». Они, пройдохи, все помнят и знают. Им тоже кто-то рассказал.
— А я слыхал, что охрана, перед тем как пострелять, посиловала девчонок, совсем небольших. И все рыготали, мол, зачем добру зря пропадать, едино постреляем всех, так хоть для себя что-то урвем. И портили девчонок прямо на виду у всех. Стыда не имели…
— Об каком стыде завелся? У охраны окромя кулаков и пуза нет ни хрена. Сюда отбирали вовсе тупых, у кого мозгов отродясь не водилось!
— Да бросьте звенеть, иль у нынешних они имеются? Все как было идет, никто никого не подбирает специально. Возьми хоть теперь, кто в ментовке пашет, одни козлы! Вон мою бабу, она от подруги шла, день рожденья отмечали. Так сгребли в свой бухарник и всю ночь тянули в очередь. Баба утром враз в петлю сунулась. Успел я ее из ней вытащить. А ночью поджег ментовку. Пятеро сгорели. Так вот меня законопатили, а тех, что живыми остались, героями обозвали, за то, что пожар погасили. Меня никто слушать не стал.
— Не пизди, Витька! Давно уж нет милиции в деревянных домах.
— А у нас в поселке есть!
— В деревне другое дело, там случается всякое.
