Андрей Воронин - Слепой стреляет без промаха
– Даже больше, чем я?
– Не надо сравнивать. Это разные вещи.
Глеб прильнул к Ирине и жадно поцеловал ее в полураскрытые пухлые губы.
Ирина ответила ему таким же страстным поцелуем.
– Пойдем… – она взяла его за руку и увлекла в спальню.
Спальней была узкая длинная комната, всю стену которой занимали книги, а весь дальний угол – большая тахта, из-за которой невозможно было подойти к окну.
Халат соскользнул к ногам Ирины.
– Погоди, я включу музыку, – прошептала женщина, и через несколько мгновений из черных колонок полилась музыка.
Глеб, раздражаясь, что каждым своим движением попадает в такт музыки, принялся раздеваться. Он пытался выйти из этого заколдованного круга, но ничего не получалось. На сильные доли такта расстегивалась пуговица, скрип застежки молнии сливался со звоном тарелок. Это было точно так же, как идти по полупустому предпраздничному проспекту, когда из динамиков льется маршевая мелодия.
Глеб не любил, когда на него смотрели.
А Ирина, забравшись в постель и натянув простыню до подбородка, внимательно, каким-то немного холодным взглядом, рассматривала своего любовника.
И выход был только один – как можно скорее улечься рядом с ней, прильнуть к женщине так, чтобы она не могла видеть твоего тела, приблизить свое лицо к ней так, чтобы можно было видеть только глаза друг друга, полные тоски и желания.
Белье показалось Глебу немного прохладным и влажным, когда он устроился рядом с Ириной на мягком, гасящем звуки движений, матрасе. Ирина вдруг резко отстранилась от Глеба и прикоснулась к его плечу кончиками холодных пальцев.
Глеб даже ощутил прикосновение твердых, отполированных ногтей.
– Меня почему-то ужасно волнуют твои раны, – извиняясь, пробормотала женщина. – Но я ничего не могу с собой поделать. Мне хочется и хочется к ним прикасаться.
– Наверное, ты жалеешь меня?
– Нет, это немного другое чувство. Они меня почему-то возбуждают. Скажи, тебе больно? – Ирина слегка надавила подушечками пальцев на твердый рубец.
– Я даже не чувствую твоего прикосновения. Вернее, чувствую, но словно бы ты прикасаешься ко мне через стекло.
– Удивительно, – сказала Ирина и нежно коснулась губами белеющего в полумраке шрама.
Затем она изогнулась и нащупала губами рану на груди. Это было место, куда вошла пуля.
– Наверное, когда я прикасаюсь к твоим ранам, ты вспоминаешь, где и когда их получил?
– Я не люблю об этом вспоминать. И как мне кажется, я даже успел забыть, откуда они взялись.
– Нет, ты врешь. Я заставлю тебя вспомнить. Я вижу по твоим глазам, в них проплывают ужасные видения. Погоди-погоди… – женщина взяла его голову в ладони и заглянула в глаза.
И Глебу показалось, что Ирина и впрямь видит взрывы, видит, как горячий ветер несет сухую пыль, видит обезумевшее лицо бандита, который выпускает длинную, пока не смолкнет автомат, очередь, конца которой он не услышал. И если бы тогда рядом не оказалось друга, если бы рядом не было Альберта Кострова, который разрядил свой автомат в бандита, весь магазин, сейчас Глеб не лежал бы здесь с Ириной. Ведь это Костров тогда вытащил его на плечах, ведь это он тогда отдал ему свою кровь и спас его жизнь. И Глебу в самом деле не хотелось сейчас об этом вспоминать.
Он отстранил женщину, прикрыл ладонью рану на груди.
– Принеси мне вина, пожалуйста, и я скажу тебе одну новость.
Это прозвучало так, словно бы он предлагал Ирине какой-то обмен. Ирина, немного удивившись, выбралась из-под простыни и, не стесняясь своей наготы, вышла в соседнюю комнату. Она принесла два бокала, до половины наполненных вином, один из них протянула мужчине.
– Ну, и какую же новость я должна услышать?
– Извини, Ирина, если испорчу тебе настроение, но мне об этом нужно кому-то сказать. Только сегодня я узнал, что человек, которому я обязан своей жизнью, погиб.
В глазах женщины даже не промелькнуло страха, в них не возникло даже и отблеска удивления. Она просто отпила глоток вина и негромко сказала:
– Тогда выпьем за него. Выпьем за то, что мы с тобой сегодня вместе.
– Выпьем, – ответил Глеб.
– Когда я тебя долго не вижу, меня мучат предчувствия. Ты представить себе не можешь, сколько раз я в мыслях тебя уже хоронила, сколько раз я убеждала себя в том, что мы больше никогда не увидимся. И самое страшное то, что никто мне не скажет, погиб ты или остался жив, никто не скажет мне, где ты находишься.
– Сейчас я здесь, – улыбнувшись, сказал мужчина. А вот завтра… не знаю.
– Ты собираешься уехать? – встревожилась Ирина.
– Я же сказал – не знаю. Не будем об этом.
Глеб крепко обнял женщину и, закрыв глаза, нашел ее губы, пахнущие терпким вином. Глебу показалось, что музыка в динамиках зазвучала громче. На него прямо-таки обрушилось жизнелюбие Моцарта, и ему не хотелось думать о том, что он и сам может погибнуть, как погиб Костров, как погибло уже много его друзей…
И он понимал, знакомых у него уже больше в том, загробном мире, чем здесь.
И поэтому он так дорожил связью с этой женщиной, которая, как ему казалось, никогда не лгала ему и которой он сам старался не лгать. Можно чего-то не говорить, но нельзя обманывать. И тогда будешь счастлив, будет куда прийти, будет куда вернуться, будет плечо, на которое можно опереться и к которому можно прижаться лбом, пряча взгляд, полный слез.
Ирина всегда удивляла Глеба тем, что каждый раз, когда они оказывались в постели, могла становиться какой-то новой, какой-то еще не изведанной им женщиной. Он никогда не мог предугадать, чего же ей захочется на этот раз. Она была то сдержанно-холодной, то яростной, до безумия страстной. Иногда она в кровь раздирала ему спину, а иногда, как сейчас, была нежной и податливой, повинуясь каждой его прихоти, каждому его желанию. И Глебу хотелось, чтобы эта близость длилась вечно. Он боялся, что наслаждение станет менее острым.
Глеб, сжимая Ирину в объятиях, перевернулся на спину. Женщина страстно вздохнула, запрокинула голову и сбросила простыню…
– Еще, еще… – зашептала Ирина, нетерпеливо теребя мочку его уха.
– Не спеши, – прошептал Глеб, – помни, все хорошее когда-нибудь кончается.
– Не разговаривай, молчи… – зашептала женщина, и ее ладонь легла Глебу на губы.
Затем Ирина откинулась, высоко запрокинув голову. Темные волосы рассыпались по плечам. Она медленно раскачивалась, сладострастно вздыхая при каждом движении. Глеб покусывал губы, лаская руками ее грудь.
– Быстрее… быстрее….. – прошептала Ирина, – быстрее…
Их вздохи слились со звуками музыки… Ирина улеглась рядом с Глебом. Она положила голову ему на грудь.
– Я слышу, как бьется твое сердце.
– Это ты заставила его стучать так сильно и так быстро.
– Мое тоже бьется быстрее, – сказала Ирина и, взяв руку Глеба, положила себе на грудь.
– Я слышу, – прошептал Глеб, ощутив под пальцами твердый сосок.
– Но ты меня обманываешь, твое бьется в такт музыке. Ты любишь Моцарта, а не меня.
– Нет, Ирина, я люблю тебя, – спокойно сказал Глеб, – и хочу, чтобы у нас с тобой все было хорошо.
– А разве у нас что-то не так? – задала вопрос женщина и, приподняв голову, заглянула в глаза Глебу.
Она запустила свои пальцы в его русые волосы и нежно, как ребенка, принялась ласкать. Крестик на золотой цепочке качнулся, сверкающей искоркой проплыл перед его глазами. Глеб попытался схватить его губами, и это ему удалось.
– Я спрашивал у тебя когда-нибудь, кто подарил тебе этот крестик?
– Это крестик моей бабушки, – сказала Ирина. – Она была очень набожна, и когда я была еще маленькой девочкой, бабушка отдала его мне.
– А я не помню свою бабушку, – сказал Глеб. – Она вместе с дедом погибла в блокаду в Питере.
Ирина вздохнула.
– А я хорошо помню свою бабушку. Она меня очень любила – больше, чем всех внуков. Наверное, потому, что я всегда и во всем ее слушалась и не смеялась над ней, когда она молилась Богу.
– А я никогда не молился сам и не помню, чтобы кто-то из моих родителей ходил в церковь.
– У каждого человека в жизни бывает момент, когда его тянет в храм, – задумчиво произнесла женщина. – Когда ты пропадаешь подолгу, я иногда захожу в церковь и ставлю свечку. И, глядя на дрожащий огонек, шепчу молитву. Я прошу, чтобы с тобой все было хорошо. Я шепчу ту молитву, которой меня научила бабушка.
– И помогает? – усмехнулся Глеб.
– Как видишь, ты здесь. Я помню" как однажды, когда я была совсем маленькой, бабушка повела меня в церковь. И я помню, как какой-то мужчина не хотел пускать меня в храм. Он говорил, что бабушка, если хочет, может туда идти, а я должна подождать ее на паперти. Но потом бабушка все-таки упросила его, и я впервые оказалась в церкви. Я до сих пор помню сладковатый запах горящих свечей, помню низкий бас дьякона, сверкание окладов, коленопреклоненных старух. И помню, что лики на иконах мне показались какими-то очень мрачными, очень сердитыми. И я спросила у бабушки: они что, на нас сердятся? А бабушка только приложила палец к губам и не стала мне ничего объяснять. А затем, сжалившись надо мной, прошептала; «Они нас с тобой любят». Я была единственным ребенком в церкви. Вокруг были только старики и старухи, которые казались мне тогда очень древними, словно я попала в загробный мир. Заметив мою растерянность, ко мне подошел священник и дал поцеловать крест. Крест был холодный, и до сих пор не могу понять, почему я совсем не противилась этому. Я прильнула губами к холодному металлу и до сегодняшнего дня, до этой минуты, наверное, и в последующем буду помнить вкус этого поцелуя. Знаешь, когда я прикасаюсь губами к твоим ранам, то мне вспоминается тот далекий день.
