Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора
Неожиданно нас обстреляли. Убегали. В голове стучит теперь как молот: мир вокруг – красный, Советы все перекрасили на свой лад.
Упал, не мог подняться. Швеффер и Магомадов не бросили, подняли и повели. Был потрясен, плакал. Я бы не повел, а впрочем… Все равно мы все – скоты и падаль, пока живая падаль.
Наконец появился Мамулашвили! Есть возможность пробраться в Грузию, к его друзьям, а оттуда в Турцию. Но нужны деньги, много денег. Поэтому завтра продаем все оружие. Мой Бог, неужели в этом мире остались какие-то надежды для нас, превращенных в животных? Грузина не смутил первый отказ Швеффера.
Мамулашвили много рассказывал о своих мытарствах, о том, как случайно встретил на базаре друга детства и тот согласился спасти нас. Не могу закончить, оторвать карандаш от бумаги, тема нашего спасения держит магнитом. Значит, есть Бог!
Глава 26
Вплоть до сентября сорок третьего Апти не терпел особых лишений. Он вернулся на круги своя: кочевал, охотился, обживал новые пещеры. Избегал людных мест. Кучки дезертиров, обовшивевшие загнанные банды звали его к себе, подманивали оставшимися от немцев ботинками, бельгийской тушенкой, хотели заполучить на службу безотказный карабин шатуна, жесткую прицельность его глаза, о котором ходила молва.
Апти качал головой и уходил – длинноногий, бесшумный, ничей. Он растворялся в тусклых скалах, будто сработанный из такого же каменного материала. Жизнь научила его избегать людских скоплений.
В январе сорок четвертого в горах улеглись вьюги, накалилось в высях слепящее солнце. Заботливо вычистив карабин, пистолет, натолкав в хурджин патронов, вяленого мяса и козьего сыра, решил отправиться Апти по рафинадным россыпям снегов через перевал в Дагестан – к морю.
Беспокойно стало в горах. По склонам ползли жуткие слухи. Прибывали и оседали по урочищам армейские части, затевали холостую, учебную перестрелку, давили в ущельях банды, а точнее, их недобитые остатки.
Хоть и водила Апти по скалам звериная осторожность, дважды едва уносил ноги от облав. Потому и решил на время перебраться в соседнюю республику, к единоверцам. К тому же помнил, как Федька про море рассказывал. Надо было посмотреть место, где Аллах вылил на землю так много воды, надеялся увидеть рыбу-кит, что детеныша сиськой кормит. С тем и отправился.
Карабкался по скалам, бил траншеи всем телом в сухом сыпучем снегу. Льдистый жиденький воздух нещадно царапал легкие. До боли расширялись ребра во вздохах, а дышать все равно было нечем. Пока перевалил хребет, обуглило солнцем и морозом, со щек и лба клочьями полезла кожа.
Вниз, в непривычно, дико зеленеющее бесснежье, сползал почти на четвереньках. Несколько часов отходил, корчился в ознобе в пустой пастушьей хижине. Стал осваиваться в новых местах.
Приобрел он за время скитаний столь удобный и обтекаемый для чужого взгляда облик, что взгляд этот – домохозяйки, милиционера или торговца – безучастно и беззацепочно скользил мимо. Всяк встречный зачислял Апти в давно примелькавшуюся на побережье братию горских пастухов.
Размеренно и равнодушно маячил Апти увесистой своей фигурой там и сям в людных местах. Выеденный солнцем и дождями брезентовый плащ его жестко топорщился белесыми складками, надежно маскируя наган и полуметровый кинжал. Бинокль и карабин прятал он в горах.
Из-под плаща поочередно смыкали в широком шаге вытертые до белизны буйволиные высокие мачи. Торба перекинута через плечо. Косматая баранья папаха завитками опадала на глаза, сливаясь шерстью с иссиня-черной щетиной на щеках. Отполированная герлыга[22], продетая под локти, двумя концами торчала из-за спины, довершая образ. За версту шибало от него бараньим салом, костровым дымом, дикой вольностью.
Проблему незнакомых языков решил Апти просто, с наивной безошибочностью дикаря: изображал глухонемого. Для того чтобы закупить спички и соль, слов не требовалось. Все остальное он доставал иным способом.
Однажды, в декабре сорок третьего, изныв в свирепом одиночестве среди людского кипения на буйнакском базаре, решил он разом и бесповоротно: пойду! Нахлынуло, подхватило буйное торжество – как терпел до сих пор, почему раньше не надумал?! Радужно переливался впереди поход на Чечню. Истомился на чужбине, хотя и прибыл сюда едва ли месяц назад.
Жадный до всякой цивилизованной премудрости, мозг его прочно держал подробности карты, которую не раз изучал голова к голове с командиром Дубовым: города, поселки, реки, дороги Чечни и Дагестана.
Буйнакск впаялся в карту крохотным кругляшком. Он него сочилась багряная нить дороги, ведущая к реке Сулак. У реки красная ниточка круто сворачивала на юг, нежно сплетаясь с голубой – речной. Так, играя и свиваясь, как две юные медянки, текли они через горы к Грузии, омывая поочередно селения Ботлих, Агвали, Эчеду.
Перед самой Грузией Сулак превращался в Андийскую Койсу. Койсу, перевалив через грузинский рубеж, раздваивалась на два голубых волосковых капилляра; просочившись вдоль границы Грузии с Чечней, они таяли истоками в горах.
Но в дразнящем соседстве с концом, а точнее, с началом Койсу зарождался родниковый капиллярчик Аргуна. А он вел из Грузии в Чечню, вел через хутор Бечиг.
Подрагивая в возбуждении, закрыв глаза, Апти с неистовым наслаждением представил себе этот клочок карты, с ума сводящую близость двух речных истоков. Между ними не втиснуть и ногтя мизинца – полногтя разделяли их, день пути. Что такое день пути для стальных ног, бычьего сердца, для его тоски по Аргуну, омывшему детство?
Он пройдет весь путь, посетит хутора Бечиг, Итум-Кале, Шатой, он ступит на чеченскую землю с черного хода, со стороны Грузии, он омоет лицо аргунской верховой водой, еще не испачканной кровью и злом русских карательных отрядов. И пусть бешеный генерал Кобул, хрипевший, как недорезанный баран, свое «Задержать!», ловит его в Хистир-Юрте.
Он одолел свой путь по руслу Андийской Койсу до самого устья. Иногда его подвозили на арбе. Случалось и верхом пропустить под лошадиным брюхом с десяток верст – уступал запасного коня всадник. Но главные, каменистые и скальные, версты поглотила его размашистая и мягкая поступь.
Перевалив через хребет, он достиг истока Аргуна. Громада хребтов, обступившая маковую росинку – человека, была надменно-молчаливой. Снег здесь едва припорошил склоны, местами протаял, позволяя кормиться на них и зимой овечьим стадам.
Апти стал спускаться вдоль младенческого аргунского русла, зажатого в морщинистых гранитных ладонях. Он почти достиг границы Грузии с Чечней. Взобрался на каменистый гребень. Хватая воздух пересохшим ртом, рухнул возле валуна – отдышаться.
Внизу в заснеженный узкий распадок кубами вросли строения зимней кошары. Крытые сеном два обширных загона для овец, плетенные из лозняка, два сенных стога с нахлобученными снежными шапками, каменной кладки жилой домишко. Над ним дымилась труба.
Неподалеку паслись на склоне, поросшем бурой травой, две сотенные овечьи отары, по их краям маячили несколько псов: сторожа-волкодавы пасли отары без людей.
Пастухи сновали между стогами и загоном, носили сено на вилах. Апти приладил бинокль к глазам, сосчитал: восемь человек. Ничего в этой мирной картине внизу не насторожило его, окреп позыв спуститься туда, к людям, к дыму очага, попросить ночлега и приюта, обогреться душой подле живых людей.
Уже собираясь зачехлить бинокль, он уловил краем глаза некую обзорную несуразицу в правом верхнем углу окуляров. Перевел линзы чуть выше, правее и затаил дыхание: к глазам скакнуло живое колыхание белесого склона. Он бугрился, тек, молочно наползая на бурые травянистые прорехи. Апти всмотрелся: вниз ползли люди в белых халатах, подкрадывалась двуногая стая. Зачем не шли открыто? Ползли, маскировались, как…
Налетчики вздыбились разом, по команде, понеслись длинными прыжками вниз, вспарывая на бегу дремотную тишину треском автоматных очередей. Их было около двух десятков.
В полусотне метров от Апти вскипал ад. Неслись снизу вопли, стоны, автоматный грохот, истошный лай собак, блеяние овец. На соседнем склоне в грязно-сером хороводе закручивались воронкой стада.
Все кончилось через несколько минут. Белые убийцы бродили среди распластанных тел. Лопались одиночные выстрелы – добивали в упор раненых.
Начиналось что-то совсем непонятное, дикое. Белые стали сбрасывать халаты. Под ними чернели черкески, ватники, милицейская мундирная синева. Отбросив халат, черный ложился на снег, застывал, скрюченный, страшный, среди грузинских трупов. Они множились за счет живых. Поодаль суетился человечек с коробчонкой в руках, тыкал пальцем, указывал, куда ложиться живым. Уложив всех, попятился, наставив коробчонку круглым рыльцем на лежавших. Застыл.
