Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора
Снова ночевка на хворосте под луyой. Учусь выть по-волчьи. Швеффер ударил меня по губам. Подрались. У него, видите ли, нервы. А у меня их нет? Магомадов пытался пристыдить нас. Ха-ха!
28.12.43. Ограбили в Атагах старшего следователя НКВД Бурштейна. Ничего, наживет еще, еврейская шваль. Это они, евреи, погубили Европу, Германию, натравили на нас Россию.
Магомадов предложил сдаться красным, Швеффер сказал, что застрелит любого, кто еще раз заговорит об этом. Убеждал, что день сдачи красным станет днем нашего расстрела. Убедил,
31.12.43. Кончился еще один год на Кавказе. Новогодняя ночь. Вместо елки, свечей и рождественского подарка поход на Дуба-Юрт. Обменяли фотоаппарат и вальтер на чеченскую обувь – мачи из буйволиной кожи. Наверное, Мамулашвили убит. Скоро и наш черед. Уже скоро.
Дроздов держал связь по рации с восемью истребительными отрядами, координировал направление поисков на основании донесений с мест. Ловили в основном три группы: смешанную бандитско-немецкую, где верховодил Швеффер, иcраиловскую и Осман-Губе. Последний будто растворился в горах, затаился, не давая о себе знать. Его первый связник – Богатырев – ушел в подполье, поиски результатов не давали. Второй – Барагульгов – явился в райотдел НКВД и предложил свои услуги. С ним хорошо, толково посидели, выверили в деталях план, и он ушел дожидаться, когда объявится, даст о себе знать гестаповец.
С Исраиловым было и проще, и значительно сложнее. На НКВД работало уже более десяти оплачиваемых источников – дальние родственники, знакомые, бандпособники Исраилова, со всеми была отработана система оповещения в случае появления председателя ОПКБ, успевшего распространить по горам свой приказ о создании добровольной армии кавказских гитлеристов.
Раз в несколько дней выходил на связь с Грозным Ушахов, оповещая о месте их нахождения – его и Исраилова. Но звериная осторожность главаря обострилась до предела. Его маршрутные зигзаги по горам были абсолютно непредсказуемы.
Численность банды постоянно менялась: от двадцати человек до двух, когда он оставался лишь с радистом. В этом случае Ушахов всегда натыкался на жесткую настороженность хозяев, у которых они останавливались. К тому же Дроздову нужен был не труп Исраилова, а списки тех, кого он успел завербовать в органах и аппарате, агентурный списочный состав НСПКБ и схема его взаимодействия. Всего этого при главаре не было, хранилось где-то в укромном месте.
После каждого выхода Ушахова в эфир бросал Дроздов на место радиосеанса два-три находящихся поблизости истребительных отряда. Накрывали они еще теплое, но пустое гнездо – птичке удавалось упорхнуть.
В январе лишился новый нарком четырех источников: убрали иcраиловские боевики, выследив на связи.
На Дроздова согласился работать арестованный брат Хасана Хусейн. Отпущенный на волю, он искал встречи с Хасаном. Хасан передал через знакомых: если встретит, задушит предателя своими руками. Откуда узнал? Через кого просачивалась информация?
На хвост банды Швеффера удалось сесть отряду Аврамова. Временами даже доставал огнем в перестрелке. На подхвате у Аврамова работали отряды Дубова и Колесникова. Но последний болтался в операциях, как цветок в проруби, без пользы и без толку, пользуясь непонятным покровительством из Москвы, выполнял какие-то поручения напрямую, в обход Дроздова.
Кобулов свирепел, закручивал гайки, давил на Дроздова, готовил материал на отряды Дубова и Аврамова за бездействие.
Свободного времени, как ни странно, стало у Аврамова больше. В новом качестве розыскника-оперативника влился командир в иной, довольно-таки размеренный режим, несмотря на выматывающие погони, засады, работу с агентурой. Две-три ночи в неделю выдавались у Аврамова спокойными, предназначенными для радиосвязи с Дубовым. Сын занимался той же работой неподалеку.
Аврамов включил рацию – время связи. В ней возник голос Федора. Он кашлянул, растерянно сказал:
– Первый… я Второй. Батя, надо встретиться. Завтра в десять.
Встретились отрядами на окраине Майртупа, в пустующей кошаре с остатками сена. Обмазанные глиной стены заслоняли от ветра.
Бойцы запалили два костра, грелись, уминали снедь, кунаковали, чистили оружие.
Командиры уединились в пустующей развалюхе-сакле. Прикрыв щелястую, подопревшую дверь, обнялись. Долго стояли, парили дыханием за спинами, ощущая родную, теплую плоть. Аврамов рассказал о гостеваний дома – целых полдня урвал от службы, будучи в Грозном. Федор слушал. Пощипывало глаза от волнения, давно не видел мать.
– Ну как ты? – наконец спросил Аврамов, размягченно, жадно оглядывая приемыша, ныне лихого вояку, истребителя.
– Хреново, батя, – потускнев, отозвался Дубов.
– Что так? Укатали сивку…
– Я не про горки. Горки – местность привычная. Криволапов на моей совести. Апти, проводник, теперь в горах абреком где-то болтается. Тоже мой грех. Волоку я все это, батя, на горбу, аж мандраж в ногах.
– Много берешь на себя, – помолчав, тускло отозвался Аврамов. – Криволапова он угробил, видишь ли, проводника осиротил. Твоей вины во всем этом – с гулькин нос. Остальная – наша. Моя с Серовым: вовремя Гачиева не стреножили. Придет время, все на свои места расставим. А сейчас давай ближе к делу. Зачем звал?
– Тут такое дело, батя, – поднял голову Дубов, – приблудилась к нам вчера одна личность. Занятный мужик. Такой проект закрутил – дух захватило. Без крови, без риска, без стрельбы предлагает всю немецкую головку с сопровождающими сдать, ту самую, за которой мы ноги по горам мозолим.
– Кто такой?
– Десантник из Мосгама, забрасывался вместе с Ланге.
– Где он?
– Сейчас.
Дубов приоткрыл косо висевшую дверь, высунулся в студеную пасмурь, крикнул:
– Рябов! Давай его сюда!
Привели, оставили в халупе скелетно-тощего, заросшего до глаз черной щетиной грузина. Лихорадочно блестели воспаленные краснотой глаза, растрескались до крови губы, прожжен во многих местах ватник, на тыльной стороне ладони круговой грязно-синий ожог до самого мяса. Хватил, видать, лиха грузин, налит им был до края.
Аврамов, осмотрев и оценив, спросил:
– Фамилия?
– Мамулашвили. – Не голос – гортанный одичалый клекот.
– Когда забросили?
– В августе сорок второго.
– Много нашей крови на руках?
Грузин сморщил в гримасе лицо:
– Скажу нет – разве поверите?
– Попробуем.
– Вверх стрелял, все время вверх. Мамой клянусь, – дернулся кадык на острой шее.
– Полтора года в горах. Почему только сейчас пришел?
– Боялся. В Мосгаме говорили, если сдадимся, к стенке или в Сибирь.
– А сейчас что, приказ о помиловании диверсантам вышел?
– Сейчас… – Он глянул затравленно, с лютой тоской. – Сейчас все равно. Лучше к стенке, чем так… смердеть.
Аврамов развернулся, отошел к подоконнику, сел.
– Каким образом намерены сдать немцев? Кто в банде?
Мамулашвили говорил недолго, у него было все продумано и учтено, готовился к приходу основательно. Требовалось лишь подспорье машиной и препаратами. Они уточнили детали. Затем Аврамов написал записку Дроздову, заклеил в пакет.
Ответственным за всю операцию назначил Дубова. На Федора вышел диверсант – Федору и карты в руки, ему и венок на шею в случае удачи. Неудачи не должно быть. Сказал Мамулашвили:
– С пакетом добирайся в Грозный, в НКВД, к наркому. Покажете пакет, здесь стоит: лично в руки. Доберетесь?
– Дойду, если не сдохну.
Грузину дали поспать пять часов, накормили и выпустили. Аврамов, молча смотревший в спину Мамулашвили, подытожил:
– Ему сейчас сдыхать не с руки и не ко времени. Доберется. Ну, Федька, прощаться, что ли, будем?
– Я, батя, совет у тебя выудить хочу.
– Валяй, этого добра у меня навалом.
– Сестренка Надюха на Волге, помнишь, рассказывал?
– Что у нее?
– Одна осталась. Жила у дядьки. Умер он, воспаление легких. Сюда бы ее, до кучи, а, бать?
– Чем она там, на Волге, занята?
– Председательствует в колхозе.
– Председатель? Тогда… кислые у нас дела, Федор, – смотрел Аврамов виновато и потерянно. – Председатели нынче особая категория, под двойным присмотром, а возможности у меня на сегодня…
– Все ясно. Да не убивайся ты, отец. Что-нибудь придумаю.
Обнялись, постояли. Разошлись тянуть свои лямки.
ИЗ ДНЕВНИКА РАДИСТА ЧЕТВЕРГАСА
5.1.44. Я болен. По всему телу язвы. В заброшенном огороде ели черемшу и сырой картофель, прихваченный морозом. Сарали говорил, что поможет. Присматриваюсь к этому старому дикарю со сложным чувством благодарности и брезгливости: зачем мы ему, ходячее скопище вшей, грязи, вони и гноя. Он возится с нами практически бесплатно. Что им движет: долг, жалость, сострадание? Но подобные чувства – химера, их не должно быть в отношении к нам.
