Андрей Воронин - Пророк
– Вы располагайтесь, отдохните с дороги, – нежно и вкрадчиво урчала сбоку директриса.
Секретарша мэра стояла в дверях, не зная, можно ли ей пройти в номер. Холмогоров обернулся, на губах промелькнула улыбка, признательная и грустная.
– Спасибо за заботу, – тихо произнес он и кивком дал понять, что все свободны.
– Если что, звоните мне в любое время, вот моя визитка. Надеюсь, здесь вас никто не побеспокоит. В этом крыле больше никто не живет, вы здесь один.
– Спасибо, – еще раз повторил Холмогоров.
Теперь он сдвинул брови, и этого хватило, чтобы словоохотливая пышногрудая директор районной гостиницы начала пятиться и кланяться чуть ли не в пояс. Крестик выехал из декольте и, сверкнув, закачался как маятник.
– Кстати, я забыла вас предупредить, с завтрашнего дня ресторан три дня не будет работать, в городе объявлен траур. Но вас, Андрей Алексеевич, это не касается, для вас он всегда открыт, только спиртного не будет. А сегодня – пожалуйста, – с этими словами дверь бесшумно затворилась, и Холмогорова оставили в покое.
Небольшой холодильник был забит продуктами и алкогольными напитками. Внизу, в отдельной секции, стояли три бутылки минеральной воды «Святой источник» – русско-американское предприятие. «Произведено и бутилировано с благословения патриарха» – значилось на этикетке.
От вида знакомых бутылок Холмогоров скривился, но взял одну в руки, свернул пробку, наполнил высокий стакан и медленно выпил.
Возле телефонного аппарата отыскался спра вочник, не такой, какой обычно кладут постояльцам, где обозначены лишь номера телефонов бара, ресторана и дежурной по этажу. На справочнике было золотом вытеснено «Для служебного пользования», такой же он видел на столе у мэра.
Положив его на письменный стол, покрытый цельным куском толстого стекла, Холмогоров распахнул толстый ежедневник и, полистав справочник, позвонил сперва в архив, попросил приготовить ему церковные книги, изъятые из храмов еще на заре советской власти, и все, что касалось монастыря. Затем позвонил в библиотеку и узнал, что подшивки местных газет здесь не сохранились.
– Война, – сказали ему.
– Все понятно, спасибо. Но я к вам все равно зайду, не может быть, чтобы ничего не сохранилось.
Тихо бубнило радио, спрятанное за шторой.
Окно выходило на небольшой скверик, единственным украшением которого являлся бетонный обелиск, выкрашенный алюминиевой краской.
За обелиском просматривались старая пожарная каланча и труба котельной. Чувствовалось, что номер обжит, и Холмогоров вспомнил вскользь брошенную мэром фразу: «Это мой личный номер».
В спальне стояла широкая двухместная кровать, поэтому фраза мэра воспринималась теперь двусмысленно. «Неужели девок сюда водит?» – подумал Холмогоров, припоминая лицо Цветкова.
Тот на бабника не походил, скорее, просто на любителя выпить. Типичный функционер районного масштаба, который не стремится прыгнуть выше, но ужасно боится потерять теперешнюю должность. «Кем он станет без нее? Никем, таким же, как и тысячи горожан».
Холмогорову часто приходилось бывать в провинциальных городах. Вся его жизнь за последние несколько лет состояла из переездов, путешествий; дома, в Москве, он жил мало.
В отличие от подавляющего большинства русских, Холмогоров предков своих знал, родословная рода Холмогоровых была ему известна до двенадцатого колена. И не потому, что он этим специально занимался, просто так повелось в их семье. Портрет одного из его предков – двоюродного деда, священника Холмогорова – работы знаменитого русского живописца Павла Корина украшал Третьяковскую галерею.
Все Холмогоровы были похожи друг на друга.
Мужчины – высокие, широкие в плечах, с узкими аскетическими лицами, остроносые, с глубоко посаженными горящими глазами. Волосы у всех черны как смоль. Под стать мужчинам были в роду и женщины – высокие и красивые.
По-разному складывалась жизнь у родственников и предков Андрея. Но не было среди Холмогоровых людей пустых, никчемных. Алексей Холмогоров, отец Андрея, в своих кругах пользовался непререкаемым авторитетом, был, наверное, лучшим переводчиком с древнегреческого и латыни. Многие в роду Холмогоровых были священниками, так что теперешний выбор Андрея ни отца, ни мать, ни родственников не удивил, хотя поначалу казалось, что Андрей станет абсолютно светским человеком. Ему прочили блестящее будущее архитектора, он даже смог реализовать кое-что из своих проектов, хотя поначалу казалось, что выполнены они исключительно для конкурса. Но если чему-то суждено случиться, это обязательно произойдет, и зерно, попавшее в благодатную почву, обязательно пробьется зеленым ростком к солнцу, к свету. И неважно, желает человек этого или нет, так оно случится.
Андрей Холмогоров, только что получивший хороший заказ на проектирование кинотеатра, взял отпуск и поехал к своему другу, с которым вместе кончал институт архитектуры, на реставрацию в старинный город Муром. Его приятель слыл человеком странным. Вместо того чтобы остаться в столице, он подался в реставраторы.
Брался за самые безнадежные, запущенные объекты, провинциальные церкви. Работал сам и архитектором, и каменщиком, и плотником, и кровельщиком, и даже живописцем.
Одержимость друга сперва не понравилась Андрею. Он считал, что человек должен заниматься тем, что у него получается лучше всего.
Вот там, в Муроме, и случилось то, что изменило жизнь Андрея Холмогорова. Изменило, с одной стороны, но с другой – вернуло к истинному предназначению, которым жили, которому служили его предки.
В первый же день после приезда друг повел Холмогорова к строительным лесам, шатающимся, скрипящим, под самый купол храма, чтобы показать открытый им фрагмент фрески восемнадцатого века. Когда Андрей стоял внизу, храм не казался ему таким высоким. Но чем выше они с другом взбирались по шатающимся, поскрипывающим лесам, тем больше захватывало дух. Казалось, что они поднимаются в небо. Вот они уже идут по узкому мостку в две доски, без перил, почти касаясь плечом раскрашенного под звездное небо купола. «Небесно-синий цвет, – подумал тогда Андрей. – Странно, небо нарисовано не ночное, но на нем горят звезды».
Друг подвел его к небольшому прямоугольнику, заклеенному бумагой:
– Смотри.
Бумага с шелестом отошла, и Холмогоров увидел огромные темные глаза, которые смотрели прямо на него. Он вздрогнул и, словно повинуясь чужой воле, инстинктивно сделал шаг назад.
– Стой, Андрей! – еще услышал он, уже чувствуя, как нога ступила в пустоту. Он взмахнул руками и полетел вниз, ломая строительные леса.
Крик друга «Стой, Андрей!» еще пульсировал в пустом соборе, лист бумаги медленно планировал вниз. Последнее, что увидел Холмогоров, были глаза на небесно-синем куполе в золотые звезды. Глаза смотрели на него с грустью и состраданием.
Андрей лежал на куче строительного мусора, широко, как крылья, раскинув руки, и смотрел ничего не видящими и неподвижными глазами на те далекие очи, далекие и высокие.
С грохотом его друг сбежал вниз и закричал:
– Андрей!
Припал ухом к груди, но не услышал биения сердца.
– Он мертв, – сказал приехавший по вызову врач «скорой помощи».
– Как мертв!? – воскликнул реставратор. – Ведь только что мы… – и тут же осекся.
– Мертвее не бывает, – пошутил доктор. – Вам надо вызывать милицию.
Андрей не был мертв, он все видел и все слышал, но смотрел на себя как бы со стороны, словно находился под куполом храма, видел себя, доктора, друга, распахнутую настежь дверь храма и небольшое слуховое окно в куполе, на переплете которого сидел голубь. Голубь сорвался со своего места, сделал круг под куполом, пролетев мимо удивительных глаз Богородицы, и спланировал вниз, шумно хлопая крыльями.
Доктор, и друг Андрея невольно вскинули головы, и доктор тихо произнес:
– Это его душа улетает.
Андрей улыбнулся, хотя губы его оставались неподвижными, лишь капелька крови медленно стекала по чисто выбритой щеке. И тут Андрей услышал голос, который не принадлежал никому из присутствующих, он словно лился по косому лучу солнца, струящемуся из слухового окна в куполе. Он даже не мог бы сказать, кому принадлежит голос, мужчине или женщине, это был всепроникающий звук: «Ты не умер, ты будешь жить. Ты не будешь строить, ты будешь находить места, и я тебе буду в Этом помогать» – и голос растворился в солнечном луче.
А голубь все кружил и кружил по храму, словно не мог найти место, где остановиться. Солнечный свет лежал на лице Андрея, и он чувствовал его согревающее тепло. И тут он увидел на куполе не только глаза, а весь еще не открытый реставратором лик Богородицы. Она была прекрасна и в то же время строга и недоступна. Он чувствовал, что его и этот лик разделяет огромное расстояние, которое невозможно преодолеть, и в то же время она была рядом, она явила себя умирающему или умершему.
