Михаил Ишков - Супердвое. Версия Шееля
Обзор книги Михаил Ишков - Супердвое. Версия Шееля
Михаил Ишков
Супердвое. Версия Шееля
От автора
Дверь отворилась и никто не вошел.
Оттуда протянуло сквозняком, затем жутью. Ледяной ветерок пробежал по ногам. Наконец дверь, многозначительно скрипнув, закрылась.
Мы вопросительно глянули друг на друга.
В привокзальном кафе было сумрачно, малолюдно и на удивление тихо. Главные события здесь разыгрывались ближе к вечеру, когда пассажиры, ожидавшие последних рейсов автобусов и электричек, покидали кафе и сюда начинала подтягиваться братва в обнимку с разбитными девицами, которые обычно первыми затевали драки.
К полуночи здесь становилось весело, а то и жарко.
Я обычно покидал заведение до начала разгула, но на этот раз засиделся. Встретился со старым дружком, примчавшимся в Россию, чтобы повидаться со мной. Питеру–Алексу фон Шеелю, барону, в прежней российской жизни подмосковному омоновцу, спасшему в горячих точках немало наших соотечественников – в Сухуме, например, – пришлось по вкусу наше привокзальное кафе. В Германии он фигура, руководит неким благотворительным фондом «Север–Юг», ратующим за понимание между благополучной Европой и изголодавшейся Африкой, однако солянку по–московски предпочитает вкушать во «Флоксе».
Водочку тоже. Здесь мне дерьма не наливают и только потому, что за стойкой возвышается моя одноклассница, гордившаяся, что хотя бы из всего класса я один вышел «в люди» – то есть стал литератором.
Между нами, должность невелика и скудна на гонорары, но школьную подругу я переубеждать не стал.
После происшествия с дверью я повел себя осторожнее и прежде, чем обратиться к Петьке, огляделся.
Слежки не было. Враг отказывался подслушивать? Впрочем, этот странный дверной маневр мог означать что угодно.
Я спросил.
— Если твой отец утверждает, что в Нюрнберге Гесс солгал, когда же он сказал правду?
— В мемуарах, которые исчезли в тот же день, когда его нашли повесившимся в тюрьме Шпандау. Или повешенным, – уточнил Шеель.
Петр пожал плечами.
— Лично я сомневаюсь, стоит ли ворошить прошлое. С другой стороны, если рассказанное папашей правда, это во многом объясняет немыслимую тяжесть боевых действий на Восточном фронте и не поддающееся разуму количество наших потерь.
Мы не чокаясь выпили. Петр даже не поморщился, закусил соленым огурчиком, наколол на вилку кружок колбасы. В этом, выражаясь языком незабвенного Трущева, присутствовал некий сюрчик – о главной тайне Великой Отечественной вот так под водочку, в привокзальной забегаловке, за измызганным столом?..
— Ты не переживай, – закусив, успокоил меня Петр. – Папаша называет эту историю «версией». Я молчу – версия так версия. Хотя фрау Магди одобрила, заявила – пора публично рассказать об этом. Кстати, после войны нашим разведчикам – и не только папаше и его альтер эго Закруткину – было поручено вскрыть нутро Рудольфу Гессу. Эти двое ближе других подобрались к нему, но в последний момент что‑то не заладилось. Это была одна из причин, по которой отец и его названный братец отказались возвращаться в Советский Союз. Иначе им бы здесь…
Петр обреченно чиркнул вилкой вдоль горла.
— Правда, был еще один нюанс – в Москве арестовали их крестника и куратора Трущева. Мне он был дедом. Кроме пособничества Берии и шпионажа в пользу английской разведки, Николаю Михайловичу пришили антисоветскую агитацию. Он в бытность сотрудником НКВД якобы организовал подпольную оппозиционную ячейку каких‑то «симфов» или «зналов», которые вместе с небезызвестным Нильсом Бором и графом Сен–Жерменом агитировали за согласие. Усек – не за мир во всем мире, а за согласие! Такие дела, дружище. Интересно, как следователи квалифицировали этот уклон? Так берешься?
Одобрение фрау Магди, мачехи Петьки, прозвучало для меня как сигнал боевой трубы. Если история зовет, если хронология вкупе с мемуаром настаивают, значит, снова в строй, тем более, что за время работы над романом о приключениях супердвоих, я очень проникся малопопулярной пока идеей – будущее за Согласием. Однако как всякий прожженный литератор попытался уточнить цену.
— Я не понял. Алекс–Еско Альфредович предлагает мне самому раскопать эту историю?
— Нет. Тебя и близко к ней не подпустят или заставят раздуть какую‑нибудь очередную агитку в патриотическом или либеральном духе. Этих «измов» не надо. Этого история не любит. Ты обязан исходить из той версии, которую я сейчас озвучил. Это обязательное условие.
Я бросил взгляд на краешек стола.
Там в облаке табачного дыма при желании вполне можно было различить неизвестное науке существо. Оно подтвердило – пора, мой друг, пора! Время агитационных воплей, сенсационных открытий, безумных догадок насчет Багамского треугольника, козней инопланетян, провокационных интерпретаций событий минувшей войны, миновало. Пришла пора повнимательней относиться ко всякого рода тайнам, строго спрашивать с многочисленных «экспертов» и «знатоков», дорвавшихся до телевизионного экрана, и, если уж браться за работу, то на надежной, пусть и во всем недоказуемой основе. Желательно, в форме романа. Как утверждал Николай Михайлович вкупе с небезызвестными Сен–Жерменом и Нильсом Бором, живая тайна должна напрямую отражаться в человеческих судьбах. Это единственный критерий истины, подтвержденный незабвенным Заратустрой. Если нет, значит, перед тобой выдумка.
Конечно, миллионы наших погибших солдат хотели бы знать, по какой причине они одни три года тянули кровавую лямку и ложились в шар земной.
Я усмехнулся.
— Это не так просто. Это не каждому дано. Это тебе не мебеля искать.
— Знаю, – кивнул Питер фон Шеель. – Но ты попробуй. Моя мать погибла в сорок третьем году в медсанбате. От бомбы. Прямое попадание.
— Но?..
— Что «но»?! Если берешься, пришли e‑mail. Тебе отправят материалы. Там, кстати, будет и часть воспоминаний Трущева. Оставшуюся отыщешь сам.
Часть I
Охота на большевистского зайца
История будет снисходительной ко мне потому… что я сам напишу её.
У. Черчилль
Глава 1
Долгожданный ответ я получил через неделю. В присоединенном видеоклипе героический советский разведчик Алекс–Еско фон Шеель, сумевший найти общий язык с Нильсом Бором, уберечь Адольфа Гитлера от подготовленного на него покушения и прикоснуться к главной тайне последней войны, приветствовал меня с присущей только баронам учтивостью – «дорогой друг»… «рад новой встрече»… «попробуем объединить наши усилия»… «любовь к истории подразумевает также любовь к борьбе за недоказуемые ценности»… «но прежде о себе»… «вынужден детально объяснить, коим образом я оказался в самой гуще событий»…
Алекс–Еско всегда отличался изысканностью стиля. Он смаковал русские слова как только может смаковать их иностранец, вжившийся в нашу шкуру, повоевавший за нас и сумевший разглядеть в моих соотечественниках много чего, что не следовало бы разглядывать.
« …свое германское детство я вспоминаю с трудом. Все отшибло советское прошлое, и прежде всего требование отца стать в России своим. Я старался изо всех сил, и вот результат – многое утеряно.
Я никогда не говорил об этом с Альфредом–Еско – чуял, отец ни за что бы не поверил, что арийский ребенок способен что‑то забыть. Тебе известно, он был фанатик, и, к сожалению, фанатик думающий. Я с горечью говорю об этом. На исходе войны познакомившись с семейной тайной, я бы назвал его скорее безумцем, чем слепым приверженцем национал–социалистических бредней о «крови и почве».
Согласись, к медицинскому случаю следует относиться куда более снисходительней, чем к так называемому «патриотизму», «верности долгу», «благоговению перед предками» – например к осмыслению подвига Вотана, пронзившего себя копьем и девять дней провисевшего на дереве Иггдрасиль для обретения способности провидеть будущее.
Поверь, дружище, это было всерьез. Поступив в пионеры, я покорно выслушивал его сказки насчет полой Земли и вечной борьбы огня со льдом. Это продолжалось до того самого момента, пока мне в руки не попала книжка профессора Оберта «Die Rakete zu den Planetenräumen»* («Ракета для межпланетного пространства»). Оберт в обнимку с Марксом и Циолковским, с которыми я познакомился, вступив в комсомол, оказались куда более интересными собеседниками. Они здорово помогли мне в поисках идеала или вечного двигателя или того, что можно было бы назвать идеалом или вечным двигателем. Эта помощь оказалась куда более существенной, чем самые страстные вопли насчет «превосходства нордической расы» и «необходимости повелевать недочеловеками».
