Карина Демина - Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди
Нож в руке сделался тяжел.
И ноги точно свинцом налились. И страх поселился, где-то в животе… вспомнилось вдруг, как он туши разделывал, подвешивал на крюк. Ставил таз, ногою ровнял. А после деловито вскрывал одним движением. И в таз валилась лиловая требуха…
— Он сломал ей шею и выставил все несчастным случаем. У него имелись приятели… думал, дорогая жена и это простит, а она решила отомстить… всем: что ему, что его приятелям…
Каролина раскрыла ладонь.
— Надо же… а говорили, что на неделе сухо будет.
Дождь пах сараем, тем самым, старым и полуразвалившимся, в котором обретались свиньи. И требухою. Волкодлачьей сырой шерстью.
Дорогой.
Камнями.
Гавриил закрыл глаза и сделал глубокий вдох.
Время стало тягучим. И страх ушел.
…в круге серых камней было спокойно.
…ветер пел вот также, как сегодня, почти также… о дорогах и людях, о том, что мир огромен и где-то есть в нем место и для Гавриила…
Он вскинул руку, и колдовкино куцее проклятие разбилось о ладонь.
Сознание вновь раздвоилась, и на сей раз Гавриил почти не испытывал неудобства. Он был собою, тенью размазанной, слишком быстрой для твари, пусть и пыталась она поймать.
Огромна.
Страшна.
Быстра для подобных себе… сколько ей лет? Не одна сотня, и душ загубленных — тоже не одна, может, что сотня, может — тысяча… кого по праву, кого нет — не Гавриилу судить.
Он был.
И не был. Он чувствовал гнилое дыхание волкодлака. И вой слышал. И вкус воды ощущал, солоноватой, будто небо и вправду разрыдалось.
Скользкую рукоять ножа.
Шерсть волкодлачью спутанную… еще удивиться успел, хоть и было удивление вялым, отчего шерсть эта спутанная, когда успевает только, ежели волкодлачиха лишь оборотилась… но тот, кем Гавриил тоже был, пусть и не имел этому состоянию названия, не думал ни о шерсти, ни о вони, ни о дожде.
Он взлетел на кривой волкодлачий хребет и стиснул коленями шею. Деловито ухватил за ухо. Потянулся, и так, что собственное тело Гавриила опасно захрустело. Небось после вновь мышцы ныть будут. Но он, другой, никогда-то о мышцах не думал. Он вогнал клинок в массивную шею, аккурат там, где заканчивалась голова.
Мяконькое место.
И шкуру сталь пробила, будто бы была эта шкура бумажною. Нож слегка увяз, наткнувшись на кость, но привычно соскользнул ниже, втыкаясь между черепом и позвоночником…
Волкодлачиха дернулась.
Она еще жила, вернее, пребывала в той не-жизни, которою одарила ее сестрица. И шею вытягивала, норовя добраться до Гавриилова колена, и скребла когтями по траве… и выла… и на бок валиться стала медленно, тяжко. Гавриил, вернее, тот, кто еще был им, успел соскочить, прежде чем волкодлачья туша рухнула на траву.
И от нового заклятия отмахнулся.
А после шагнул к колдовке.
Она все же испугалась… и отступила, попятилась, поднимая юбки…
Закричала.
Голос ее, какой-то чересчур уж громкий, заставил Гавриила поморщиться.
— Не н-надо, — попросил он и для надежности закрыл колдовке рот рукой. Она, непокорная женщина, не желающая понять, что ей же будет хуже, если не замолчит, пыталась вырваться.
Отталкивала. Царапалась.
— П-пожалуйста, — в нынешнем состоянии речь человеческая давалась Гавриилу очень тяжело, — н-не н-надо. К-кричать н-не н-надо.
Отпускало.
Сила уходила приливною волной, оставляя тело изломанным, искореженным даже. И Гавриил вдруг понял, что колдовку не удержит… и она поняла, оттолкнула… вырвалась…
Сбежала бы, но серые фигуры выступили из дождя.
— Помогите! — Каролина бросилась к ближайшей, всхлипывая, заламывая руки. И вид притом имела горестный. — Он… он хотел меня убить…
И пальцем на Гавриила указала.
— Разберемся, — вежливо ответил ей младший следователь Тайной канцелярии. Фетровая его шляпа успела промокнуть насквозь, впрочем, как и костюм, а оттого собою зрелище он являл прежалкое. И осознание сего наполняло сердце следователя глубокой печалью.
— Он… он… вы не представляете! — Каролина всхлипнула и повисла на мокром рукаве. — Он управлял волкодлаком… он натравил его…
— Разберемся, — прервал словоизлияния дамочки следователь, а саму дамочку передал в надежные руки подчиненных. Сам же подошел к волкодлачьей туше, которая растянулась на газоне и, окинув ее размеры — немалые, следовало сказать и для этакой тварюки, — головою покачал: мол, эк оно предивно приключается. — Будьте добры, положите оружие.
К объекту, каковой, ежели по нонешней ситуации, объектом и не был, но являлся уполномоченным представителем королевской полиции, а посему вполне мог стать причиной многих неприятностей, которыми грешат межведомственные разбирательства, он подступался осторожненько.
Актор аль нет, но пока парень производил впечатление душевнобольного.
Стоит в одних подштанниках, нож в руке сжимает.
Нож, что характерно, махонький, да и сам-то паренек, как ни гляди, особо впечатления не производит… ни бицепсов, ни трицепсов, ни прочих приличествующих герою цепсов. Тощий. С животом впалым, с ребрами выпирающими.
И горбится.
Даром что в крови…
— Положите нож, — ласково-ласково попросил младший следователь, который, не глядя на невзрачность этого типуса, не обманывался. Небось не силою слова оный волкодлака уложил…
— Отдай ножик, Гаврюшенька, — присоединился к просьбе Евстафий Елисеевич.
И сам подошел.
Руку протянул.
Нет, про познаньского воеводу говорили, что человек он лихой, бесстрашный, но вот бесстрашие — одно, а неразумное поведение — другое. А ежель этому блажному примерещилась бы нежить какая? И пырнул бы он Евстафия Елисеевича в его недавно медикусами выпотрошенное брюхо?
Небось младший следователь умаялся б потом объяснительные писать.
А главное, что интересно, где это в парке Евстафий Елисеевич зонт взял? И галоши… глянцевые галоши из наилучшего каучука… и поверх тапочек.
Предусмотрительный.
Младший следователь тяжко вздохнул и воротник пальто поднял.
Благо нож Гавриил все ж вернул.
— Ему придется проследовать для дачи показаний… — Это младший следователь произнес без особой на то надежды. И ожидания его оправдались.
— Отчет мы вам пришлем, — ответил Евстафий Елисеевич. — Ежели пришлете протоколы допроса…
Он пальчиком пухлым указал в темноту, куда колдовку увели.
— Вообще-то она по нашему ведомству проходит…
— Это еще проверить надобно. — Уступать колдовку следователь не собирался. Ему, за между прочим, тоже отчет писать, а еще докладные и прочие бумаженции, где надобно работу отдела подать в выгодном свете и собственной карьере поспособствовать.
А как ей поспособствуешь, ежели Хольм нынешним годом приуспокоился?
Пусть хоть колдовка будет… враждебный сути королевства Познаньского элемент… а ежели и волкодлака приплесть, то можно и про группу преступную упомянуть, совместными с полицией силами ликвидированную.
Повышение вряд ли выйдет, но, может, хоть премию дадут…
Евдокия стиснула зубы, когда тот, иной, мир попытался вывернуть ее наизнанку. Она бы закричала, если бы смогла, от невыносимой боли.
Не смогла.
Она вдруг увидела себя словно бы со стороны.
Человек?
Это звучит совсем не гордо… чем гордиться? Стеклянные кости, нитяные жилы. Чуть надави — и захрустит, рассыплется пылью тело… а пыль смешается с землей.
Кто вспомнит ее?
Кто вспомнит тех, кто был до нее и будет после? И тогда в чем смысл ее, Евдокииной, жизни?
Она не знала. Но тому, кто смотрел на нее, не было дела до Евдокииного незнания. Он был любопытен.
Когда-то.
Давно.
Так давно, что людям-мотылькам со слабым разумом их не охватить всей той временной пропасти, которая разделяла его-нынешнего и его-прошлого.
Он почти отвернулся.
И почти уснул.
Поморщился.
Выдохнул, отпуская пылинку Евдокииной жизни. Что бы ни говорили люди и иные создания этого мира, куда более прочные и совершенные, он вовсе не был жесток.
Она упала.
На сухие камни, о которые рассадила ладони. И живот свело судорогой, и все тело, изломанное, искалеченное чужим взглядом, вытянулось в агонии. Кричать не получалось — пересохло горло. И она корчилась, ползла, не понимая, куда именно ползет. Подальше от камней, от проклятого круга… или не круга, но старой церкви, от которой разило тьмою.
— Дуся! — Этот голос пробился сквозь полог боли.
Невыносимой.
Но она, Евдокия, как-то эту боль выносит… и значит, не столь уж хрупка. Не ничтожна.
— Дуся, дыши ртом… давай, умница… воды… будешь водичку?
Ее подняли рывком. Усадили.
Кукла. Правильно, люди для него, того, кто остался в межмирье, — куклы… и она, Евдокия, фарфоровая. Литые руки. Литые ноги. И голова тоже литая, из фарфора первого класса да расписанная поверху. Волосы приклеены. Глаза распахнуты глупо.
